|
на середине мира алфавит станция тавров "Эль": поэма, начало "Эль", часть вторая "Эль", часть третья "Эль", часть четвертая АНДРЕЙ ТАВРОВ
ЭЛЬ
ФРАГМЕНТЫ И РЕЧИТАТИВЫ часть третья ФУГА Пашков Дом. Мост через Москва-реку. Сильный ветер.. Пролетай, повеса молодой, через фугу светлой головой, через улицы в декабрьский снежок, где почтовый не поёт рожок, где все лица в пыльном серебре. Остывая, трубы пропоют беспечально-звонко о судьбе, где любить тебя не устают. Серебрится слабо пылкий плащ. Беспечальный баловень удач, пролетай, покуда мы живём и письма уже давно не ждём, ибо снова выбыл адресат... Абсолютный баловень утрат, я гляжу, завидуя, любя, как горячий снег несёт тебя. Я гляжу в открытое окно, почта голубиная давно выцвела, истёрлась в небесах только переборы на басах. Я забыл, что это значит — страх. Только переборы из небес. Боже мой! Врывайся звуком месс в форточку, в открытую судьбу, слабой вестью, тающей в снегу, сильной болью в тонкие виски, новизной невидимой строки... Ничего я больше не хочу, ничего понять я не могу. Я от одиночества кричу лишь во сне. И я молчу в снегу. Боже мой, ударь мне ветром в грудь! голубиный твой летит Пьеро, я не вижу Ангела ничуть, первой почтой кружится перо. Боже мой, но это свыше сил — рассмеяться. Колотясь, как жесть, если в мире кто и различил белизну или Благую весть, за отсутствием вдоль белого чернил никогда не смог её прочесть в этом снеге. Слышишь, слышишь — вновь, вновь, срывается с дыхания любовь. Неприкаянно повеса пролетит через фугу. Светлый плащ свистит, да над неприкаянной судьбою белое перо в снегу кружит. ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ Я думаю, что самый долговечный нерукотворный памятник поэту — пыльца на крыльях бабочки в пустыне. Песчинка, уменьшаясь в точку пыли, способна обрести полёт, рисунок, а значит память — в форме существа, в отличие от существа пустыни. Но бабочек зимой не углядеть, и, если бы не пудра женских лиц, рисунок, хрупкость и ещё — надлом, могло бы показаться, что к зиме никто и ничего уже не помнит. Мне кажется, что женское лицо — Рождественская бабочка. И в нём мы различим мельканье над пустыней. Рисунок, цвет, симметрию и жизнь. И это страшно. Значит, это — правда. КОМНАТА Комната Автора. В ней Эль и Трубач. Эль больше похожа на сновидение, чем на реальность. В зеркале трюмо она не отражается. Говорит Трубач. «Я прошу вас сесть и выслушать меня. А вы должны меня понять. Всё это слишком просто. Я встретил вас под тем предлогом, что я знаю, как провёл последний день ваш друг и где его видали. Но в те несколько недель, что мы встречались, я понял, что схожу с ума.... ...Я вас люблю. Что в общем, мало значит, пока не обретает простоту, ну, скажем, смерти в метрополитене. Все видят кровь и человека под наброшенной дерюгой. Входят в поезд и едут дальше. Правда очень просто? Ещё. Сначала я увидел в вас лишь путь к иным высотам. Ремесла, искусства иль гармонии — неважно… Тогда, в тот вечер, вы сидели чуть, чуть оглушённо, отстранясь, и платье не закрывало сгиб двойной колен. Вы на ногу нога тогда сидели. Я знаю — бред. Но не идёт из глаз... Всё это странно смотрит — голубым. .......................................... И называется колени, прядь, туман. ..........................................
я сказал я вас люблю. И что всё это просто. Без вас я жить не стану. И вы ни в чём не виноваты, но... .......................................... Я знаю, что вам нравятся мои мелодии. Но если вы уйдёте сейчас отсюда... Жизнь, любовь и смерть... о чём тут говорить. Всё слишком просто. И я не в состоянии склонять слова, которые теряют смысл,,br> поскольку всё намного проще и банальнее...
...я с самого начала увидел старое пальто и пистолет в его кармане. Я узнал его. Признаюсь вам, что в этой жизни я рассчитывал на выигрыш. Увы. Вас часто называют — ангел... Кукла небесная. Любовь же к существу, похожему на ангела, бесспорно, здесь, в этом мире, всё-таки — инцест, поскольку ангел — плод воображенья. Теперь идите. Этот пистолет... Он вместо вас... он остается...»
— «Стойте!»
АНГЕЛ Окно с мелькающими снежинками. Пустой яркий трамвай гремит внизу. Кто-то пистолетиком палит. Снег летит, напоминая пыль. Снова кто-то, щёлкая, шалит с жизнью, щёлкая курком. Но был ли выстрел или нет, не знаю я. В тишину плывёт огромный дом. Может, лифт взметнулся и, шаля, жизнь мелькнула за чужим углом, может, нет. Летит прозрачный снег. Снова мир вплывает в Рождество вслед за человеком. Человек, словно волхв опять вбежит в него, позабывши ладан — где же взять? позабывши мирро, и опять он разыщет, как персидский маг, этот День, скорее сир, чем наг, «Господи...» — произнеся в пути, забывая досказать:«...прости!» Новой жизнью снег опять летит, фонари становятся белей. Ангел в комнате пустой стоит, неизвестно, грохнул выстрел в ней или нет. Спина его дрожит. Алый плащ. Зелёный капюшон. Белые крыла. И тишина. Просто ангел. И роняет он почту перьев — в белизну окна. Рождество, туман, и никакой, никакой не увидать звезды, никакой свечи в ночи пустой. Слабый свет ложится с высоты, преодолевая высь небес, преодолевая тела груз, преодолевая слабый вес полуонемевших слабых уст. ЗЕЛЕНЫЙ ФРАГМЕНТ КАБИНЕТ СЛЕДОВАТЕЛЯ
«Кто стрелял?..»
Из романа Эль словно обрывок сновидения. Следователь: — «Но почему же вы молчите? Я хочу помочь вам. Почему же вы молчите?. Всё это серьёзно. Весьма серьёзно. Вы звоните нам и просите приехать. И с тех пор не произносите ни слова... Как в кино. Но, может быть, это не вы звонили? Ну хорошо... Мы приезжаем. Дверь открыта. Врач из «Скорой». Вы в углу сидите в старом кресле и молчите... А «Скорую» кто вызвал? Нам сказали, что женский голос.... Ладно. Пострадавший сидит лишь потому, что он в углу. В руке — вот этот пистолет. Вы узнаёте? Послушайте, поверьте мне, всё это печально. Рот прострелен. Пуля вышла на волос от артерии. И он пока ещё не приходил в сознанье. Ну что же вы молчите, Боже мой! Самоубийство или вы стреляли?... ................................. Вы не могли убить. У человека весь криминал написан на лице, лишь эта область в нём и криминальна. Вы не могли убить. Да вы поймите, дела серьёзны. Впереди тюрьма. Или дурдом. Поверьте мне, я старый и, говорят, неглупый человек. Прошу вас, расскажите всё как было. Молчите. Вы опять молчите. Нет, я всё-таки схожу с ума, когда вот так гляжу на вас... .................................. Тот же кабинет спустя месяц. Следователь разговаривает с бледным Трубачом, похожим на набелённого Пьеро. —"Так, значит, это вы стреляли?" — "Я." — "Случайно?" — "Нет." — "Насколько я вас понял, вы говорите о самоубийстве?" — "Вы правы..." — "Но для этого должны быть какие-то причины?" — "Чепуха... Причина, следствие — всё это слишком явно. Где слишком много яви — нет причин и следствий. Есть предметы, лица и сам по себе поток явлений, где любое есть — причина." — “Всё же вы нажали на собачку и едва не оказались — там.” — “Где там?” — “Ад патрес.” — “Ну, это спорно. Вряд ли там — отцы. Я думаю там просто лица и, наверное, по- прежнему, чужие.” — ”Итак, стреляли вы. И всё ж, зачем?” — ”Мне как-то стало неохота жить. Представьте, совершенно неохота.” — ”Но отчего...? — “Опять вы... Боже мой! да мало ли причин?” — пустой трамвай, след от ботинок, лужа на полу от стаявшего снега. Просто ветка. Лицо. Иль пара слишком светлых ног. Какая разница. Все это в состоянье свести с ума, убить. Иль сдвинуть спуск.” — ”Что ж было в вашем случае?” — “Не знаю. Но думаю, всему причина — лак.” — ”Я что-то не пойму...” — “Неровный лак, сходящий маникюр. Не правда ль странно, что это чудо — пальцы и рука кончаются не чем-нибудь вне тела: клавиатурой, например, теплом, платком, прощальным взмахом на вокзале иль, в крайнем случае, самим же телом, но просто старым лаком для ногтей.” — “Давно вы с ней знакомы?” — “Год тому.” — “И кто она?” — “Убей меня Господь, но я не знаю.” — “Как её зовут?” — ”Эль.” — “Русская?” — “Не знаю. Боже мой, я говорю, я ничего не знаю...” — ”Вам больно говорить? Задеты связки? Да, странный выстрел. Прямо из романа.” — ”Во всяком случае, оттуда пистолет, он смахивал на книжную закладку.” ......................................... * * *
...Человек под старость заводит сеттера или болонку, ну, словом, то, что приглушает стон. Собаку или кошку. Ну а что касается устройства пистолета, пролаяв невпопад, он иногда дарует жизнь, в отличье от собаки... ПРОИГРЫШ В СТИЛЕ SOUL
«Ангел Мэри, пей коктейли...»
О. Мандельштам Почта. Кто-то пишет за столом. Снег и огни в окне. За ним пролетают автомобили. На листе: Абсолютно святой человек смотрит в окна авто, отражается в них, и летит особняк сквозь пальто. И летит дымный снег, ни за что не поют фонари в светлом сумраке толп пять канцон о несчастной любви. Прикоснуться, взмахнуть на прощанье, сверкая пятью. Ангел мой, пей коктейли и горечь; сколь чужды питью в драгоценных бокалах гонцы сумасшедших аллей, драгоценные губы в пустых переулках разбей. Ни за что не сходя ни с ума, ни с высот заводных, ни за что бесподобная кукла не спустится с них, ни за что не прожить без пустынного платья небес, я люблю тебя, кукла, за жизни отринутый вес, за вбеганье, шуршание лент, за вторжение в жизнь, за пустые глаза, за дрожащий на зрении цинк замерзающих крыш, дуй вино и соломкой дрожи, обманись, обомри, сильным светом горят этажи. Прикуси же соломку в морозных губах под звездой. Пролетает в авто человек абсолютно святой. Это ночь, это ночь, это перед Святым Рождеством не кончается ночь, и Бог весть, что там будет потом. Я тебе ворожил вслед фарфоровым отблескам плеч. Я полжизни прожил, постепенно утративши речь. Так закрой двумя белыми влажную горечь лица, этот кукольный крик по дворам, где не видно конца ни судьбе и ни эху, скорее закрой же, закрой двумя белыми — ноги, не чуя их вновь под собой, и двумя — ты летай. Всех-то дел, что с ума не сойти, всего-навсего быть целлулоидной штучкой в пути, всего-навсего выкрикнуть что-то, мелькнуть, как платок. Я в ночи этой кукольной насмерть сегодня продрог. Всех-то дел два глотка из бокала да капля чернил, пара вдохов и выдох последний на слове “любил”, всех-то дел записать эти строки на почте пустой заскрипевшим пером и косясь на прозрачно густой то ли пар за окном, то ли Дух за святым, то ли снег... Телеграфный кончается бланк, может быть, этот бег по бумаге пера, продолжаясь с обеих сторон, замыкая её - лучший способ удерживать стон. Лучший способ молчать, обливаясь дурною слезой в этом кукольном небе с бумажной, бесценной звездой. Всех-то дел, что в отличье от снега слова телеграмм в темноте не видны ни за что. Я не верю словам. Спой мне, Мэри, в ночи с тонким шипом в бокале вина, как любила ты жить. Ни за что не сойти нам с ума на Пиру у Чумы. Двое нас за прекрасным столом. Ещё пара октав. И Бог весть, что там будет потом. ПИГМАЛИОН Пустырь, побелённый снегом, радом с “высоткой”. Позже здесь построят американское посольство. В ветре качается фонарь. В его лучах видна призрачная Эль. Кто-то, бормоча, бредёт через пустырь:
...О мой господь, дай сказать два слова о любви, обливаясь мутною слезой. В ком-нибудь ещё договори невозможно сказанное мной. Я пророчу слабо, вял язык. Измордован в Отчестве пророк, где уж мне! Я просто изнемог от попытки не сорваться в крик. Хоть два слова... Автор сотворил слабым словом только слабый дух, но бесценный. Всё же боль чернил переполнила настолько слух, зрение и Жизнь, что слово “Эль”, словно в жизнь распахнутая дверь, вводит – губы, вдох, глаза, слова, плоть, неясную, как беглая листва. О как мало надо было ей, плача и любя среди огней, чтоб явиться в жизнь — пробег пера!.. слабая сентябрьская пора... О как мало — лист, летящий ввысь, о как мало было надо — жизнь! Слабый, словно клавиша, призыв от того, кто и поныне жив, кто не совершая ничего, слабым слухом различил слова, только шум от слова одного, краем слуха — бедный звук: “жива!...” и поверил. Только и всего, и душа, изнемогая в нём, воплощается в подобие того, что в ночи мы телом назовём. Только позови — и вспыхнет снег! Только позови — и встретишь взгляд! Жизнь — это покуда человек, крик расслышав, поглядит назад. Только позови — и платья шум! И тогда стучись в любую дверь, оставляя за порогом ум, меньшую из всех людских потерь. Внутренний дворик психиатрической больницы. Ветви, красные кирпичи, воробьи, решётки на окнах. В одном из них лицо Эль. Пролетай, перелетай, о Боже мой, сколько ж можно за строфу строфой убегать и вечно отставать. Белый снег летит над головой. Кто в кого стреляет — не понять. Человек есть грех — и всех-то дел. Но порою не в кого стрелять, даже если очень захотел. В крайнем случае, ты сам — недалеко. Я не спорю, это не легко взять у жизни высшую из нот, поднося к губам трубу, фагот, или напоследок, например, не нашарив рядом инструмент, второпях направить револьвер между губ. Предчувствуя момент высших звуков, да не всё ль равно, что нажать - то ль клапан от трубы, то ль собачку пистолета — всё одно: высший Звук не трогает губы. ...Обернуться и увидеть: жизнь, платья шелк и взгляд, и шёпот губ, маникюр… и дальше — только высь сквозь отверстие ствола иль труб. Открывая звуки до аза, распахнув печальные глаза, вдарить свингом или выстрелом в простор, коль на всё согласны небеса. Что ж в итоге? — Сумасшедший Дом. Сумма мелочей. И под окном — снег, сугробы, стая воробьёв, вольных птиц под небом тех краёв, где возможно запросто вполне видеть их сквозь клетку, но — вовне. Что ещё... Медбрат долбает лёд. На две ноты водосток поёт. Кирпичи об эту пору февраля всё же отличат порой глаза от краснеющего рядом снегиря, при условии, что высохнет слеза. Стенка. Дворик. И лиловость глаз. Пусть читатель всё ж узнает вас в обрамленье исчислимых единиц средь разбитых на квадраты лиц... Слава Богу, было Рождество! Точно-было! Среди всех свечей освещая дату и число всё ж не перед, а внутри ночей. Что ж ещё? Императив в душе всё ж категоричнее звезды в чуждом небе. Если вообще ИНТЕРМЕЦЦО. ПОБЕДИТЕЛИ Легионер присел за стол, под ним просел дырявый пол, посол Империи, гонец, её истрёпанный конец. Он девку жмёт и пьёт вино. В окне светло — в углу говно. Луна сияньем голубым, как светоч, высится над ним. Его товарищ, друг и брат, боями меченный солдат, уснул в блевотине. Увы, победы чаще таковы. Хозяйка смотрит из угла, за скромный взнос она б дала. В боях заслужен их бордель, и непонятно, кто смотрел всю ночь на пир сей из окна философ или всё ж луна. Всю ночь, сменяясь, смотрят на луна, философ, вновь луна. ГОЛУБОЙ ФРАГМЕНТ МАЛЕНЬКИЕ ТРАГЕДИИ
«В одной знакомой улице...»
Я. Полонский По мере чтения стены жёлтого Дома становятся прозрачными. Больные в халатах ходят по коридору словно парят в воздухе. Эль у кирпичной стены. СОНЕТЫ К ДОМУ 1 Прекрасный Дом. Я не люблю вещей. Прекрасный снег идёт. И в этом смысле я не люблю людей. Снег падает ничей, метемпсихоз свершая на карнизе. На фоне красно-синих кирпичей он образует снова чьи-то жизни. Без пары уцелевший воробей с утра чирикал что-то об отчизне, но он замерз. И ноты нет сильней, чем та, что нам доносится из выси, и мы, подстать трагической актрисе, оглохли, ибо мы привыкли к ней. В тумане тронет пара фонарей, неясно, словно Дао в &aquo;Бедной Лизе». 2 Прекрасный дом. Наверно, человек отличен от вещей подобных тем, что собой он окружает всё же Нечто, ну, скажем, Божью искру. Ибо снег, два фонаря и просто вещь и место тем и отличны от него, что всех их окружает эта искра: кресло, привинченное к полу, как на грех, пудовые кровати, стёкла, крестно расчерченные, ветку, доску, мех. Для вещи Бог — провинция. Пари — снег для Мари идёт — внутри Мари. 3 Но хватит болтовни. Прекрасен дом, и местный Лао-цзы сечёт за чёрным котом в снегу, чтоб заключить потом, что после стелазина и по чётным прекрасным дням решетчатый излом прекрасных окон — снова посвящённым не помешает постигать объём вселенной. Звёзды. Луч летит сожжённый. Сестра гремит ведром. Дым сигарет. Оконце на дверях сортира. Лебедь, наверно, излучает белый свет не от купанья в луже... Что же делать... Хотя бы пара звёзд над головой! Да пара нот стоит в душе живой. 4 Перо, постой! Или беги! Но я, я остаюсь. Я различил те губы... Лиловый взгляд... О, девочка моя... Пропойте же серебряные трубы! Да где же взять!... Дыханье затая, и пропадая, о мой Бог, одну бы взять ноту мне!.. Имеет все края — снег, ангел, человек... Пусть это глупо, но даже глаз. И, неподвижный мой так с краю искривлён бегущей влагой, что, может быть, скорее, чем звездой, срываясь, обозначит связь с бумагой. Бросая вспышку ей, как золотой, он явит то, чего не явит магний, чьё имя — Эль за беглою слезой. 5 Смерть ездит по двое. Въезжает во дворы. Острит, смеётся, гонит вдоль просёлка на двух велосипедах. В январи она привносит странный отзвук шёлка. Над ней сильней качнутся фонари, И слабо вспыхнет свечка там, где ёлка. Я слышу — жизнь в коротком слове «и»: и плечи, и слова, и снова чёлка белей, чем снег на степень синевы. Смерть это — сумма. Вроде афоризма. Снег сыплется вдоль слабой головы, почти лишая горло артистизма, Я вижу Дом и звёзды, ничего, что слабая слеза двоит его. 6 Гуру великий, что наделал ты, и где тобой обещанная саттва? Я слышу, как скрипят в дверях болты. Я вижу снег. И страшный холод сада внутри ограды. В чистые листы нейдёт Гармония. Лишь сучий холод взгляда скорей из-за спины, чем с высоты, я чую, и я сам себе заплата. Предельнейшая степень наготы — есть человек в себе. Лишь Дом, ограда... Гармонии сомнительны черты, к тому ж её походка блядовата. Что ж есть гармония? Вершина душ? лица? — Жизнь купола, конец, где нет конца. 7 Фонарь летит и удлиняет Дом, вокруг ограды — пылкие повесы Сегодня быть любовникам вдвоём мешают золото ворот и бесы. Но завтра... Снег над пляшущим двором летит за воротник. Чем меньше веса, тем холодней... в снегу... под топором. Тем холоднее прутья, снег, невеста... Мне холодно под этим фонарём, я занимаю слишком много места. Бросаю тень. И длю строку пером. Дышу. Живу. Раскачиваю кресло. О Дом, я мёртв. И Ангелом и ртом, и что с того, что тень лишь и воскресла. 8 Мне никогда — тебя не описать, мне никогда — строки не завершать, и никогда — под этим серым небом, и никогда — вблизи не задышать. И ничего — не трогает меня, и никого — лиловых два огня, и никого — лишь серебро решёток, но никого — под снегопадом дня. Мне — никогда свечи не задувать, мне никогда — тебя не забывать и никогда — твой тёмно-синий галстук в рождественский мне бант не завязать. И ничего — не встанет меж тобой и мной. Одна решётка, Дух Сквозной. *** Лети, лети — через решётку взгляд, ни обернуться, ни взглянуть назад, прозрачная лиловость — на снегу. Я, Боже — есмь, и этим я в долгу у странных глаз, не сочинённых мной... — мне больно, я живу, и, Боже мой, я не сошёл с ума у этих глаз, глядящих снова — как-то выше нас. Их взгляд убить не может. Не дано. Дано — обратное. Спасти. И я давно стал замечать, что изменился я, и я... я не могу, душа моя так бьёт крылами в слабые виски, так пролетает мимо чуждых лиц и мессой выдувает вдоль строки остатки переломанных ресниц, что в этом хоре я услышу звук, и в этом хоре я услышу вдруг такую тишину, что и сейчас я больше не испытываю мук у странных взглядов в жутком ветерке, на перекрёстках сумрачных идей, (корабль бумажный в узенькой реке бежит по вене сорванной моей), такую тишину в ушах, в крови!.. — в глаза ударит жизнь всем звуком «и», лиловым звуком, и — беги, беги, роняя с сигарет налёт любви. Такую тишину — что станет взгляд, такую тишину — всё ж лиловей, такую тишину — что мой назад летит, лиловость возвращая ей. В шуршащих лентах и в побелке стен больничных ты отлична только тем от всех любимых, что сама — надлом во взгляде, до отчаянья пустом... Поэтому играй и громыхай оркестр из снегирей, где серафим неотличим лиловостью от стай, но всё ж для глаз людских невыносим. И теофания ветвей глядит в окно настолько изумлённой кривизной, что я хочу туда, навстречу, но и тень от ангела — предел душе земной. БАЛЛАДА О ЛЕТЯЩЕМ СНЕГЕ Снег серебрян — вслед душе живой, снег летит, пересекая строй нехолодных кружев аонид, в мини-юбках страшный снег летит. Снег да лёгкая лиловость губ. Снег — и, может вспыхнет Рождество не за звуком откровенных труб, хоть на год опередив его. Мчатся тучи, вьются тучи, бес хромой пролетает с переломанной дудой, что же мне поделать со своей в снеге переломанной судьбой?... и беззвучный бьёт меня озноб, и беззвучен бесподобный снег, и беззвучны очертанья слов, но беззвучнее всего — сам человек. Закусивши рот, я длю строку; всё ж с ума сошедшие глаза я, и умирая на бегу, нестерпимые расслышав голоса ангелов, слетающих на свет, не закрою ни потом, ни вдруг, ибо нет — лиловей жизней двух, ибо ничего на свете — нет. Только край лица, летящий в снег, только губы с отблеском тех глаз и лиловой бабочкою век, в ночь под рождество спасая нас... Снег летит — и что там блузки шум? Снег летит и дышит тёплый бант, снег летит, превозмогая ум, снег за воротник, маэстро Кант! Мокрый снег в людских стоит глазах. Зрение — это щека в слезах. Ангел — это больно. Слабый свет, бьющий от него, порой да нет сводит тень людскую, слабый ум, жизнь — до шума и до слова — шум. Ангел страшным светом — в Жизнь летит, изогнув ресницы аонид, тень от человека и его удлиняя птицей самого, и лишая и ума, и слов, если взгляд не до конца лилов. Над кирпичными стенами больницы пролетают на конях Черт и Эль. ПАЛОМНИКИ Заблудившийся волхв, я бреду по дрянному шоссе. У меня есть лицо. Но, думаю, Бог забыл об этом лице. Сегодня седьмое. Ночь. Январь. Свет редких авто летит, слава Богу, прочь. За рулём не сидит никто. Надо мной полыхают огни напрочь нездешних свеч, и мне кажется, могут они без стеарина течь. Жизнь — это Встреча и свободная. Я здесь изнемог от любви. Всё это зовут — песнь. Встреча ветки, листа, шарфа летящего, глаз... Вспыхнув в зрачке, звезда не спасёт нас, но преображает синь, мерцает у встречи век. На звезду —; волхв пустынь больше, чем человек. Крест под морем огней. Дева. Копыта. Конь. И горит над ней бездонный огонь. Разобрать ли, узнать, где границы Той Жизни. Ты — мать под обычной звездой. Где ж звезда начал? Где предел, конец?... А в её очах звёзды — спиленный лес. Ветви. Распил. Края игл. Безразличный свет. — Где же Звезда Твоя, или её нет?” — — Тут, вблизи Креста, в этом море огней любая звезда да пребудет Твоей. Ибо если мгла вдруг застлала Крест, Ты Сама светла со звездой и без. Истина — это, когда нет звёзд над Девой, судьи. Но Сама Ты — кротчайший свет на черном пути. *** Тебе простятся многие грехи, — за что? — за всё: за скоропись строки простится жизнь с пробелом на полях и шум листвы, и слабый смертный страх, и сильный свет, зажжённый над судьбой, скорей всего, напрасно... Боже мой, я прохожу чистилищ малый сад, я видел, пусть не свет, но всё же взгляд, я был хоть миг, но формой без преград. Я пел об абсолютности утрат в тоске и синем дыме фонарей, в которых губы кажутся светлей, светлей чем жизнь, и только блеск огней, высвечивая ночь, всё же скорей, опередит судьбу на край лица летящим локоном, поскольку нет конца ни сумеркам, блуждающим в дворах, ни жизни дорогой, и просто нет конца двум-трём словам. Нырнув во мрак, лишь локон и оставит краткий свет. И в этом смысле он быстрей пера в ночи и на ветру... Пора, пора, не так уж много остаётся жить, не так уж много остаётся петь, и птицу с хрипотцой не различить под фонарём, где сломанная ветвь. Не различить над головой рулад, нас размывает прежде ночи свет. В конце концов, лишь свету нет преград в ночи такой, где, в общем, света нет. И ты оглянешься, роняя слабый крик, скорей случайно, и поймав себя на этом, — ты уйдёшь. Лишь пар на миг сорвётся с губ, стекло посеребря. И, может, первое, что там расслышишь ты за той чертой, куда не может взгляд— знакомый голос странной хрипотцы да перелив серебряных рулад. Качнётся ветвь, и птица до конца сквозь полупросветлённость этих дней качнётся к Той, Которой нет лица в неверной медитации огней. Черт и Автор на палубе яхты, пляшущей на волне под снегопадом. Непонятным образом палубные надстройки образуют «ленту Мёбиуса». Яхта мчится. Говорит Фон Тойффелль: «Мой друг, всё в мире — кольцо, круг — города, голоса и форма рук, и песни в честь бесчестных подруг. Эту ленту свернул ещё Мёбиус, и голоса любовников в мессе любви образуют замкнутый звук. Всё одно и то же: любовь, тоска, сонмы «прощай!» у стенки виска. Губы Сапфо — живы пока, искривлённые сонмом мук, не образуют круг, свитый подобьем венка на чужой голове, но с твоим цветком. Сначала слова — поэт потом. И Дон Жуан дует старый ром после новой юбки. И после смерти лишь наоборотно Кольцо, и Вертер глотает прокисший бром. Позвольте, мюзикл! — так, пустяк: «Кольцо-перевёртыш» в чужих устах, всё это наглядней кота в кустах. Губы, вообще перевёртыш. Соло не образует нового слова... Мы начинаем!...
Что ж, яхта — мчится, в туман каюты вплывают лица, в туман зеркал залетает птица и тонет в нём. Чтоб в стекле усталом до смерти не отразиться. МЮЗИКЛ ИЛИ ЛЕНТА МЕБИУСА Герои один за другим появляются на палубе. Маскарад изображает Вертера, Гетсби, Мышкина... На яхте звучит музыка. СОЛО ВЕРТЕРА Абсолютный проигрыш. Тоска. Красный воск от свечки у виска. Проиграем, глядя в небеса, в фиолетовые Лоттины глаза. И записка скрипнет на губах буквой, пересыпанной песком. Бродят мальчики в столицах и дворах, мальчики с простреленным виском. Мальчики, что не упали вновь рядом с милой в белую постель. Коль недосягаема любовь, падаешь один. Влепивши в цель пулю напоследок. Это — кайф вечный. Не обнять — и этим жить. Пуля в пистолете этот рай в состоянье только удлинить. Абгемахт, песок скрипит у губ, светится записочка светло. Я живу, смеюсь. Причём здесь труп, ведь песчинка это — кварц, стекло. Я гляжу в него и вижу свет, фиолетовые Лоттины глаза. Абсолютных проигрышей нет, если там, за платьем — небеса. Словно полотняный бьётся флаг. Словом, есть чему молиться, и двором пробегают, удлиняя шаг, мальчики с простреленным виском. И — невыносимый жизни кайф, и — невыносимый платья шум... Лишь звезда и пистолета край преодолевают слабый ум. СОЛО ОВИДИЯ Преодолевают слабый ум женщины. Над Палатином шум длинной траурной трубы. Увы, под туникой не найти любви. На Парнасе снег. Искрится соль на порогах. Скоро — новый год. Главное не женщина, а роль, главное добиться тех высот, где искусство — больше, чем любовь, ибо только правила любви так легко приподнимают бровь, что мерцает стих поверх главы. Главное — сложить крыло, полёт. Ну а там — пускай себе летит дева светлая в пределы тех высот, где нас нет, лишь пенье аонид. Давши семь кругов по цирку — семь коней распрямят ристалище в простор, край туники — сколь же он сильней одаряет искушённый взор, чем сокровища под ней. Увы, увы! Человек есть многоточие любви в скобках платья. Что же, дай нам Бог вписывать самим значенье строк, и невероятен шум листвы, и невероятен блеск волос, и невероятен блеск звезды, но — невероятен отблеск слёз. Фиолетовой Коринны слабый взгляд, голос с хрипотцой, и скоро снег. Но невероятней всех утрат тающий во взоре человек. СОЛО ОРФЕЯ Звучит труба Майлза Дэвиса. По палубе медленно начинают кружиться пары. Тающий во взоре человек оставляет форму губ и глаз, нечто — больше тела, больше век фиолетовых и нечто больше нас. И пульсируют неистово в ночи звёзды и туманная луна, и любовники погашенной свечи бродят, как чердачная шпана. Остаётся — только лунный свет, остаётся в луже, серебре... шорох лент, которых больше нет и скиталец лунный во дворе. Тело — гроб. По крайней мере, для душ, бегущих в сторону луны, увлекая тело за края самого себя. Нам снятся сны. Но сильнее — массовый Гипнос, и уж если драпать от него, лучше в — лунатизм, а не в наркоз, в полосы волос. И что с того, если сзади крикнут: «Оглянись!» Эвридика впереди всегда! Эвредика, лента… песня… жизнь... странная лиловая звезда... СОЛО ЭДИПА Странная лиловая звезда, на подмостках догнивает маска. Хор молчит. И лёгкий шум листа. И не плачет больше Иокаста. Старые, в маразме небеса. Боги, что вы скажете нам, боги? Тишина. Усталые глаза не выводят следствия в итоге из причины. Фонарей и дней. Из листвы, что станет лишь красней, тронувши виски. В последний раз (не приподнимая слабых глаз на божественный и нищий свет) я люблю бегущие шаги той, что вечно восемнадцать лет, льющееся серебро щеки. Я впервые говорю, что нет возраста у губ, волос и глаз Иокасты. Ибо тела свет, сколь же он отчётливее нас, когда профиль смотрит внутрь лица, различая нечто. Облик. Весть. То, чему не может быть конца, но что можно всё-таки прочесть. Остальное — хлынет из глазниц пряжкой, светлым локоном, струёй фиолетовой через прозренье лиц, белых лиц в ночи полупустой, не отмеченных ни буквой, ни стихом. Сонм любовников, с бумагой вместо лиц пролетает в городе пустом, где любовь — с той стороны страниц. СОЛО КНЯЗЯ МЫШКИНА Звучит шарманка. Где красота? С той стороны ресниц? В глазах? Душе? Снежок над Петроградом, и в небе крики незнакомых птиц. Всё это слишком схоже с маскарадом. Наверно, красота спасает мир, но убивает всё же человека. Снежок летит, как запоздалый мим, замёрзший где-то посредине века. Замёрзшие сады. Летит снежок. Как спирт, сгорает газовый рожок, и светятся зелёные дома, и от углов шарахается мгла. Оставить ум и мчаться сквозь века, оставить ум, приплюсовав к нему, шум платья и ресниц, и облака, как нечто недоступное уму. Смотреть в окошко, плача и смеясь, пока проспектами карета нас уносит вдаль. И не болит висок. И плача и смеясь. И шпиль высок, блестит и ослепляет дурака. Оставить ум. И с этого начать. Летят ограды, линии, века, убийственных окошек благодать. Оставить ум. Давно оставить ум. Пора, пора, покоя просит вновь в отставке каллиграф. Лишь слабый шум летит вдогонку. Сломанная бровь. И абсолютен проигрыш утрат, и абсолютен выигрыш, пока летит по Невскому в слезах дегенерат, и абсолютен проигрыш. Тоска. СОЛО ДЖЕЯ ГЭТСБИ Звучит «Болеро» Равеля. Абсолютный проигрыш. Тоска. Выстрелы грохочут в надувной мой матрас, но я ещё пока вижу птиц, летящих надо мной. Листья по бассейну, тишина. Красный цвет воды. Листок — красней. Ангелы, влетевшие со сна в фиолетовое пламя фонарей. Слава Богу &mmdash; тишина. Ничто не жжёт. Хорошо, когда тебя никто не ждёт. Любишь то, чего с тобою нет. В этом смысле, может быть, и сад влюбится в убитый силуэт. Листья на воде не шелестят. Автомат, как женщина, к плечу всей отдачей прижимаясь вдруг (к твоему) — убьёт другого, чью жизнь продолжит, расширяясь, круг по бассейну. Дэзи... Тишь. И в ней абсолютно ничего. И из виска листья падают, кружась вокруг ветвей, абсолютный проигрыш, тоска. СОЛО ВЕРТЕРА .аксоТ .шыргиорп йынтюлосbА .аксив у икчевс то ксов йынсарК ,асебен в ядалг — меаргиорП .азалг ыниттоЛ еывотелоиф в .............................. Яхта срывается с волны и исчезает. В воздухе висят и тают карнавальные маски, алые рты, ноты. Звучит голос: Снег пролетает, как порох, дым — сначала пуля, а жизнь потом: дорогой, полем, трапом любым в страну, где кончается шпиль петухом. Снег пролетает, стреляет грот, и время пятится наоборот, как в поцелуе, идя назад, оставляя в память об этом цвет волос, губной помады и взгляд, что кружит над краем, где взгляда нет. "Эль": поэма, начало "Эль", часть вторая "Эль", часть третья "Эль", часть четвертая на середине мира: главная Андрей Тавров вера-надежда-любовь Санкт-Петербург Москва |