|
на середине мира алфавитный список город золотой СПб Москва новое столетие К ЦАРИЦЫНСКОМУ ПАРКУЕ. К.
1.Друг мой, мне больно, что с нами — но не судьи мы времени. Время подобно полой форме, звенящей в опустошённом пространстве. В каждой точке Москвы я как дома, даже на юге столицы, где Каширское шоссе напоминает Владимирку, а синеглавый с орлами собор какую-то лавру будущего. Мне больно, что с нами. Горек весной салицилловый вербный запах, он неотделим от запаха тины и мутной тоски, излученья тяжёлых вещей и напрасных мечтаний, только Христос Воскресе чуть различим с точки зрения унывающего - память Марии Египетской. Надменная небрежность и похоть женить свою жизнь на мечтах во имя истосковавшейся по знакам внимания цели - что это с нами? Здесь, на квартире, или, считай, на флэту, в этом исконном сарае, где шестилетние дети глядят как законченные паразиты, а матери делают вид, что весь бардак вокруг них гармоничен, в этом ещё не закончившемся предвосхищении, в этом наркопритоне без средств и без кайфа — какая прогулка быть может по парку в Царицыно? Стволы обуглены, перья у птиц напоминают о трауре. Болотины чуть зеленеют, газоны покрыты зелёной краской. Кто увидел бы нас, не заподозрил бы в причастности к христианству. Что это с нами? И эти деревья, эти липы и тополя, среди гуляющих пар, заменяющих парку деревья, эти угольные стволы, эти беспомощные веточки — они ведь как жёны, которых и бросить нельзя, и любить… но мы любим всех и во всякое время. Обирают Царицынский парк. Лишь профиль дамы тридцатилетнего возраста, несколько даже холодный, пугает древесных дев, а утешать их приходит наш леший. Неряшливая лёгкость бездумности овладевает, но с нами не так. Это беспечное разрушенье, эта щелочь, эта - потом - кислота опровергает законы природы, опровергает натурфилософию. И вот небо огнисто морозное там, над Каширским шоссе, а купола храма сливаются с небом и орлы входят в вечность. Лишь некая женщина, видимо, чья-то жена, вся в платке, ходит утром над развороченной почвой, над заржавленной сталью, над располосанной глиной, над Каширским шоссе, над землёй, потерявшей названье своё. Господи, что мы сделали с ней и как мы стыдимся её! А она, не оставляя нам даже гордости, всё хорошеет и расцветает к новому Вербному воскресению ивами, чуть зеленоватыми, шёлковыми ивами, этими горькими тополями, этой нечеловеческой лаврой, с этим страшным мостом над болотиной, а глинозём разворочен слева, и весь пейзаж при входе в Царицынский парк неизведан. И будто бы нету Москвы, а случайность людей и собак лишь подтверждает, что созданы эти пространства для кого-то, кого мы не знаем - хоть для китайцев. И ветка вербы, как первый цветок жасмина, обозначает радость об окончании смерти. 2. Незавершённость пространства вызывает обильные слёзы, как от газа. Пространство раскроено здесь, на юге Москвы, чуть разлиновано, чуть припорошено зеленью, пыльной от алчности и автомашин. Эта боль, поднимающая выше позеленевших орлов в тёмно-синем небе, уже вовсе не боль, а новая степень свободы. И вот, надышавшись свободы, душа возвращается к глине земной. Царицынский парк, розовеющий кровоточивыми стенами, лживый свидетель каких-то веселий и грёз, под сосной, на поляне, расскажет о многом. Он косноязычен, он недопустим, в этой странной одежде из нового полустекла, припараженный, бодрый при входе, а внутри исполненный тусклых ветвей, тинных болотистых мест, по которым гуляют какие-то новые люди. Будь я резче, я бы спросила: а точно ли люди они? Это только детали пейзажа. Огнистое солнце, почти что малиновое на горизонте, и турецкий осколок луны обозначают расцвет стеностроительства. Древесные кости противоречат. Но без них и не обойтись. Оппозиция жизни и стенок - без оттенков и многозначности, просто, видна в траурном этом пейзаже. Дым кадил, дым сожжённого хвороста - всё панихида по разуму. Остаётся только весёлое будто безумье, бесплодное и неизбывное, привычка жить и не думать о том, в чём ты живёшь, а понятно, что на помойке, и это всерьёз, потому что как все. Одни лишь древесные кости, обугленный траур пространства и времени, письмена на свитке небесном, возносятся в это железно синее небо, но не случайно узнаешь в лице приходского священника питерского приятеля, и ток пробежит по костям, вдруг они зацветут, будто вербы, и смех русалочий переплавится в птичье пенье. Приближение Пасхи Христовой узнаётся по этим болям и несчастьям. Как ты справишься с ними и справишься ли — не важно, а Каширское будто шоссе бредёт как Владимирский тракт, и сколько-то есть ещё лет, обугленных как липовый ствол. Нет, спокойствия нет здесь. А если писать о Христе, для чего эти строки, идущие словно мокрота слёз и досады? Мы умерли; русских уж нет, есть китайцы. Но как было в Египте, среди жестоких весенних пространств - я вспоминаю, а самой хоть бы капля Его милосердия! — Сам Христос возле нас. Он взирает на нас, как мы умерли. И он скажет, как некогда первомонаху: вот Я, здесь. Я носил тебя, друг, на руках. Но мне больно, что с нами. Мы заброшены в эти пространства как во вражию землю. Нам равно и жить, и уйти. Но вот время: оно будто сходится в точке воскресения мёртвых. Не знаю, когда началась эта чудо-заря, эта дивная лестница в небо, с нами Силы Небесные. Где-то поблизости Бог, Сам Христос отирает все наши болезни. Как нам выдержать руку Его? И Царицынский парк — воплощенье короткого сна. 3. Квадраты ветвей и пространства чаруют. Из дымчатой почки развивается лист нагловатый, ненужный, но так безнадёжно живой. Я же, взирая на это доверие к миру, заливаюсь внутри птичьим плачем, меня не остановить. Славься, дымчатый лист, на поляне, под дикой сосной, на которую едва не молились племена волосатых людей, приходившие с жаждою чуда. Нынче здесь землемерная нить. Что же снами, Царицынский парк, сладковатый в начале июня и разбухший, как будто утопленник, в марте? Где разумные речи твои, где изящные липок прогулки в чёрных платьях? На месте земли лишь настилы, погосты и доски. Призрак дерзкого духа какой-то великой княжны и потёмкинский смех раздаются в речах иностранцев, а домашний оборвыш в толствоке смотрит слишком уж умно. Что же видит он там, в этом будущем, странно пестрящем, и пустынном, и зыбком, как некий мираж? Но быть может, он видит орлов, недоступных, идущих по небу, раскалённому вдруг ото льда? Тёмно-синему, плотному небу, ополченскому небу, где высшая власть завершает совет о строении, и все кости империи встанут на миг, чтоб их перекроило рукой пугачёвщины. Облака на куделях бород, завывание ветра похоже на слова партизан. И как подтверждение — некий нестарый священник, этакий батька, похожий на питерского еврея, сына русской цыганщины. Его зовут Макс — имя запоминается сразу. Он откликнется. Здесь, на поляне, крылился его школьный пиджак, а худое и странное тело обросло сединой. Я не могу без слёз читать его письма, но священник был очень похож. Подобно юродивой, уловила частицу добра в этом сходстве. Здесь, на этой любимой поляне будто некий гаруспик раскладывал камни, сумерничая в преддверии будущей жизни, и вслед за ним Конхобар, древний ирландский король, наклонялся над мозгом великана Месс-Гегры. Время отчалило вдруг и умчало привычный уклад. Но призрак уклада бредёт по остаткам флэтов, на которых одры девяностых стоят как погосты. Грядущая жизнь, тополино-терпкая, клейкая, будто чужая, но такая своя, вопреки всем глумленьям, болячкам и злу, поношеньям кликуш и братков, забирает всё больше пространства и ваяет его, будто глину из берегов пруда Царицынского, в нечто новое, что невозможно представить. Что же с нами, мой друг? Отчего так царапает чувства гармония эпохи и времени года: новый Пост, он Великий. Поэзия, не признавая спокойствия, разливается вширь и мгновенно потом высыхает, чтоб оставить всю соль свою в душах людей. Не уничтожить её. Но мне, Господи, странно, что теперь, в этом новом и призрачном мире, те же муки и лагеря, будто не было массы китайцев и конца двадцатого века. Что ж, китайцы! Вот вам наш царицынский парк. Вряд ли вас впечатлит его чахлая зелень. Но кровоточивые стены, как иероглифы русских, вы сохраните, и Царицынский парк развернётся в новом пространстве как повесть о тех, кто сюда приходил. Элегии на середине мира станция гостиная кухня |