АЛЛА ГОРБУНОВАВ ОБЕЩАНИИ КАТАСТРОФЫ
*** И в Рай восходя, он обернулся вслед миру, где пахнет потом озимый хлеб, девятьсот тридцать лет, как восходит Солнце живых, и с молодой Луной восстаёт темноликая красота. И роженица в муках рожает дитя, а морской прибой раковины моллюсков приносит ему, шутя, и мама целует сына в сахарные уста. И в Рай восходя, он обернулся вслед. И в Рай восходя, он обернулся вслед миру, где агнец ранен и старец слеп. Девятьсот тридцать лет, как зверь, прободённый стрелой, бежит от охотника, и расступается лес. Брызжет на кухне жир и исходит чад, и рабыня — жена его, и блудница — дочь, братоубийца — сын, и тать — его зять, и вины его несмываемую печать перепевает даже собачий лай. И в Рай восходя, он обернулся вслед. И в Рай восходя, он обернулся вслед миру, где вера, как мамонт, вмерзает в лёд. Девятьсот тридцать лет, как отеческих яблонь дым за плечами стоит стеной, и невеста бела-белым, но вдова седа, и народы земли встают друг на друга войной под знамёна корон, которые смоет вода. Всё беда — от свадьбы до похорон. Но мир всё же хорош, раз в Рай восходя, он обернулся вслед. *** 1 чем тополиный пух не милосердный дух, чем озеро не овчая купель, и незамысловато коростель поёт в прибрежных буйных купырях. сквозь воду мелкую, сквозь солнечное сито, чем озеро не тёплое корыто, где Богоматерь отмывает бесенят, им отдирает рожки и копыта и превращает в беленьких ягнят. 2 как кости абрикосовые в ряби, на дне чернеют юркие мальки. о воду точат медленные рыбы свои мерцающие плавники. на берегу в тигриных полосах летает шмель и собирает сладкий бесценный для богов нектарный прах на молодых телах в припухших складках. и страсть, и благодать сбирает шмель и переносит по кустам аллей, и переносит по тропам колей: и мёд, и яд, и хмель. КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ЗВЕРЕЙ звери идут в крестовый поход ко Гробу Господню во граде Ерусалиме: ягнёнок рядом со львом, и нету вражды между ними. звери идут в крестовый поход: медведи из леса, гиены песчаной пустыни, антилопы саванн, крокодилы из Амазонки, суслики из степи, северные олени, — со всех поясов земли звериное населенье идёт в Город великий, в Храм христианской религии, рога и копыта ко Гробу Господню свои преклонить и поведать печали свои и радость о Нём в простоте и невинности дикой молитвы, рассказать о детёнышах, о беспощадном круговороте года и дня и всего в природе, о жестокой охоте, о хищных зубах сородичей, о зимних запасах, о вкусной траве, о манящем запахе мяса, о беге и беге в лесу и трясущихся ветках, и дыханье мохнатой подруги, о весне долгожданной, нарядной, о слепом невежестве и рождённой надежде, о Иисусе Сладчайшем, мучеников крепосте, монахов радосте, пресвитеров сладосте... молвит епископ-медведь: мы в сибирской тайге переписали Библию на бересту, вот она — наша святая, сырая, живая Библия берестяная! мы учили её вечерами, и друг дружке читали, и мало чего понимали, но Твоя весть благая и до нас дошла, Господи. о многом нам, читая, пришлось подумать: о страстях Твоих крeстных, о прощенье, об искупленье, о смысле страданья, о радости Воскресенья, и пришли мы сюда поклониться Тебе в надежде, что есть и для нас, животных, место в Книге Животной. в обещании катастрофы есть долгий миг, когда замирают люди и звери, как, остановленное Навином, солнце в стекле небоскрёбов. атомы и молекулы, вирусы и амёбы словно поставили в карты на «веришь — не веришь». медленный миг повисает в воздухе прежде, чем гром прогремит, и этот миг замедленья пред катастрофой длится тысячелетья, пока не погаснет чахлый фитиль надежды. как под водой, замедленные движенья совершают тела, жаждут любви и крови, под небом жестоко ясным, последним небом. как рыбы на дне, обречённые поколенья успевают родиться и умереть до гнева, в обещании катастрофы. *** выпорхнут и упадут в ломкий наст ненастья мёртвые птицы дождями над бредом талым. кто вложит в застывшие пальцы прекрасной Насти цветочек алый? как роза Тюдора (алая наполовину), как румянец бездомных — туберкулёз подвалов, как столовые вина, бурлацкие спины — цветочек алый. за гаражами в небо восходят дымом полчища птиц, воспламенясь напалмом. — как моё имя? — спрашивает, — как имя? — Румпельштильцхен. Вскричал он: ведьма тебе сказала! СВАДЬБА (ДОЖДЬ) груши и яблоки устилают невесте путь по кромке светотеней, и земля желает дождя, как младенец грудь, и только дождь желает землю и всё, что на ней. только дождь способен груши и яблоки пожелать, сияющие в траве малоросских рощ, и невеста ложится на белые паданцы спать, и невесту желает дождь. может ли бог, как супруг, тебя пожелать, как молочай, калину и урожай полей, и в лице той, что на яблоках в белом платье, дождём золотым объять землю и всё, что на ней. *** пусть тост поднимая во славу лесов кентавр потрясает копьём вино из поганок под уханье сов мы в белых стаканчиках пьём. пусть царственно жаба сидит на пеньке в уборе змеи, чей раздут капюшон пусть скажет она: бре-ке-ке, бре-ке-ке... на закусь у нас корнишон. ещё до Колумба в великих лесах я перья вороньи носил в волосах когда я узнал вожделенье и страх оленем бежал и койотом скакал и был я стрелой над великой водой и пустошью дикой, где пел козодой и всех континентов я слышал прибой о воду массивами скал. пусть солнце — гнилуха, а звёзды — труха, пьют горький напиточек наш Махно и Пихто, да Ивась и Михась да леший — весёлый алкаш. протянет Ивась Михасю беломор протянет Михась Ивасю мухомор набив трухой трубки, целуются в губки на камне среди сикамор. в менад и кентавров блаженном кругу я был пожеланием смерти врагу влюблённостью нимфы на лунном лугу сиреной я пел и сатиром плясал был цаплей и жабой, ущербом Луны в пещеры циклопы несли валуны я слышал вступленье вселенской весны во все мировые леса. пусть ржавая плесень цветёт в котелке как жаба в ночи пропоёт бре-ке-ке Махно чтоб не сгинул, Пихто не погиб вкушая чудовищный гриб. ТЕРЕМОК Говорящие мишки пьют мёд в терему. Киски лесные — шубки в росе. Кто, кто живёт в терему? Все, отвечает, все. Устал и на скрипке пиликать, только мяучит, доколе смотреть, как люди предают друг друга: смотришь, не смотришь, вот они — братья-работорговцы, Иуда, и ты, говорят, сдохнешь, когда ты сдохнешь? — так любящие спрашивают любимых, как Иисуса в Иерусалиме, как младенца — мать-наркоманка, как благодетеля выкормленный найдёныш. Любимые сдохнут, подождите ещё немного. Смотрят большими глазами в глазах любимых под дулом пистолета, под кулаком для удара, на иконах в слепительных нимбах гласящие: laudare, сошедшие с детских книжек, живущие под обложкой говорящие мишки, разумные кошки. *** младенцы плывут по морю в пухе лебяжьем; игрушки им дарит пена: цветные вертушки. наливное яблоко в чаше показывает холмы и далёкие пашни. все безымянны, агукают, отрешённо и просто глядят: вот крестьянин по пашне идёт — это дед, вот — подёнщица-мать полощет бельё на реке. каждый знает: я буду врачом/пожарным/инженером/учёным и лекарство найду от смертельной болезни, человека спасу из огня. вот-вот за мною аист прилетит в капусту завернёт, в саду положит, и угадай, как назовут меня. *** в тишине налету-навесу осененная глубь, мурашки травы, аккордеон во сне, дребезжанье и рябь, пробежавшая по стеклу, словно в ветре свистит вальдшнеп. дуговая растяжка, чубушник цветёт как рай, свет террасы выходит из мглы, чтобы вступить в гром и вороний грай, в дальний скрежет лесной пилы, в стук возвращенья в дверь и в надрывный плач егерской дочки, что с милым сбежала прочь, но никто не откроет дверь, и отец-палач скорее задушит, чем снова примет дочь. в разрушенной вспышке высветились, дробясь, два огненных мира в двойных зеркалах из воды. уплывает под пальцами полузабытая вязь сна во сне, что запутал следы. АЛЛА ГОРБУНОВА
На Середине Мира Королева гороха В обещании катастрофы на середине мира: главная алфавитный указатель новое столетие СПб Москва корни и ветви озарения бегущие волны: поэзия |