на середине мира
станция: новости
алфавитный список авторов
К ВЕСЁЛОМУ ЛОНДОНУ
1.
элегия на четыре шиллинга с пенсами
Здесь, в Лондоне
одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого,
как далеко,
как для Шекспира — Ланселот и Персиваль —
путешествие усталого рыцаря Амалфеева Рога;
золото парка брошено прочь по листве, скрывшей дорогу,
и скоро начнётся концерт.
Я полагаю, что они жили на четыре шиллинга с пенсами
в Лондоне: красавчик с голосом лилии,
и тот, в Диккенсовом рединготе,
да, на четыре шиллинга в неделю.
Поэту платили одиннадцать, как организатору,
он важничал, носил очки, горькие складки у губ,
был немного заносчив и сильно подвинут умом на мистике;
впрочем, мистика его вполне умещалась в томике Гурджиева;
а у меня пока что нет спонсора, но есть пенсия,
кажется, побольше, чем четыре шиллинга в неделю,
но моя пенсия не относится к вещам из весёлого Лондона.
Операции с недвижимостью и плачущая мать, рыночный городок,
военные оркестры, лабание на еврейских свадьбах —
а они же почти Амаргены, они выучили не менее двух сотен пьес,
а тот, в Диккенсовом рединготе, он вообще
умудрился сочетать Стравинского и Сержанта Пепперса,
наверно, он порядочный шизик, да, порядочный,
идиот, что ли — поэт изучал Достоевского.
Мне понятен и рыночный городок, и поиск недвижимости, и подёнщина,
но тогда как будто не родилась ещё та, ужасная,
с длинным лицом, белая смерть, коричневый сахар, короче, чудак, тоска,
белая королева в чёрном среди радужных людей,
первая страсть, победительница на всех турнирах.
Поэт вслух читал Маяковского и Китса,
а все они, те, кто жил на четыре шиллинга в неделю, его слушали,
и солнце было надо всеми — над Ленноном, и над тем, в Диккенсовом рединготе.
Солнце было надо всеми, но уже было его немного,
какая чушь, солнца хватит всем, но тогда был вечер,
сколько-то пополудни, сожжённые концертом,
на четыре шиллинга с пенсами,
музыканты и поэт, который, кажется, по-особенному притих,
стояли и слушали звук катящихся со сцены камней,
ребята, мы будем играть так, чтобы все плакали,
а теперь только камни и четыре шиллинга, какая прекрасная мелочь!
2.
кофейная элегия на первое выступление.
Сидели в кофейнях, пили кофе и не платили за кофе,
ели растворимую лапшу и пиццы, купленные кем-то,
спали — едва ли не где придётся,
и, кажется, что были счастливы.
Не хочу теперь ни в одну кофейню,
потому что уже не будет вкуса, который там, наивно и романтично,
не важно, что наивно и что романтично,
романтика плакала навзрыд,
это была их Офелия, их леди Эпитафия.
Нет нереальности, мне важнее моя реальность,
московская, дикая, сытая, с ограниченной возможностью передвижения.
Не скажу, что помню, что видеть, увы, не могла,
но знаю, как пишутся гениальные вещи,
которые не торкают сразу, не торкают сразу и всех.
Ударник, возвращаясь из клуба в шесть утра
в какую-то клетушку,
шёл пешком через весь Лондон и не чувствовал усталости.
Музыканты играли всю ночь, а слушатели молчали,
они играли всю ночь, и это было начало
новых течений и волн, новых идей, да что там —
поэт, козья морда, смотрел как-то влажно:
ты плачешь что ли, чудак?
Ударник шёл пешком через весь Лондон и занималась заря.
Быть может, после концерта им дали выпить портеру и поесть.
Гитара плакала как мать, услышав, что сын хочет стать музыкантом.
Но жить далее на подступах к рынку — под тяжёлой рукой отца,
невыносимо.
Нужно было хоть что-то,
скрипка с рыцарским профилем,
Римский-Корсаков на старом виниле,
и, наконец, Сержант Пепперс.
Жизнь завершалась. Она без остатка исчезла бы в трубе,
в какой-то немыслимой канализации,
не оставив после себя даже упоминания,
она бы исчезла, но…
Весёлый Лондон просыпался, весёлый Лондон,
где солнце напоминало подлодку,
как будто ещё Битлы,
и ещё никто не сказал: так будет!
3.
послевоенная элегия.
Адвокатская контора Джайлза и Фриппа состояла из трёх человек;
у каждого были слишком свои заботы.
Джайлз был постарше и выглядел ну совсем как Джордж Харрисон,
хотя усилий, должно быть, к тому не прилагал, просто так получилось.
В лицах остальных уже заметна была особая беззаботная округлость.
Я иногда забираюсь в такие извилины,
о которых лучше забыть,
и меня вполне можно наказать за то,
что я в них забираюсь.
Джайлз был старше, опытнее, он много что повидал
кроме музыкальной халтуры на юбилеях,
и его слушали другой Джайлз, Макдональд, Браффорд и гитарист.
В его перепонках, должно быть, ещё дрожал посвист
летучих стен Ковентри,
потому электрическая музыка стала ему понятнее и ближе акустической.
Впрочем, они все были слегка оглушены железным свистом.
Гитарист ещё помнил горький вкус послевоенного шоколада,
тощий маргарин в блюде с лапшой и слишком острый томат в приправе;
всё названное звучало в сакраментальном миноре,
который невозможно было отобразить
только скрипкой или смычком,
а ведь хватило бы мастерства,
который невозможно сыграть на фортепиано,
а ведь кто-то из адвокатов неплохо играл на фортепиано,
и даже акустическая гитара не в состоянии выразить
звуковые сны, посещавшие ум будущего маэстро.
Ему снилась музыка, которая рождается только после войны:
взрывы аккордов Мусоргского замерли в кристаллах гармоний Стравинского,
а темы Римского-Корсакова возникали под смычком американского фермера.
Чудовище казалось заколдованной красотой,
а гитарист, ещё не понимая, насколько он англичанин
и по-диккенсовски нелеп, пробирался к ней через веселье и безумие.
Иначе не назовёшь то, что появилось на свет
в результате деятельности адвокатской конторы Джайлза и Фриппа.
Сны смешаны с реальностью, сны умерли, но музыка осталась,
как почти диккенсовы лавки со шляпами и абажурами из старого шёлка и хрусталя,
по которым гитариста водил хипповый Вергилий, капризный поэт;
он, кстати, возник непонятно откуда и позже,
картины из кружев и крашеного мочала, служившие мебелью и декорациями,
будто все кокни на свете и все ваганты устроили шествие,
как будто внезапно остановился взрыв,
как война, через год после которой он родился.
2006 г.
Элегии
на середине мира
станция
гостиная
кухня
