|
на середине мира станция алфавитный список Оды ОДЫ К ВОЛЧИЦЕПервая: Сайгон, которого не знаю.
Не только холмы торжества, но и долины скорби минувшей достойны высокого слога. Ода приблизилась; поступь её — поступь волчицы, так слушай тот, кто читает. Кто пил желтоватый настойчик турецкого чая, кто плотяное гнездо небогатого хлама, слушай и всякий другой, кто мой голос в толпе голосов различает. Умру так же легко, как меняла место работы, сутки на трое; жила горько, как собирала пожитки и оставляла наёмные стены. .. В недоразрушенном здании, куда торопливая юность ушла, подобно быку Похищения, где до сих пор в тесноте сохраняется множество трудных сокровищ — не высокоучоная дева, смятая вихрем радений на Гауи, не городское и даже собачье порой проступает — в древней пещере, откуда вздымаются, вдруг прорастая в сердца, багровый Палатин и братоубийственный город, волчицу не удержать; а голос её совсем детский. Однако походка волчицы и рассказы — будто кормилицы, бабки Наташи; золотое окно в плетях пахучих растений. Волчица не любит ребячества, но отчего-то читает стихи. … Волчица находит — наподобие утренней или вечерней зари, разрушает строение рок-музыки, терем картонного послушания и клирошанства, наконец, и гнездо поэзии, пугая надменных весталок, идёт, свою песню поёт. Ода к волчице, а так же к поэту, который мне указал на волчицу, вот вино и вода, вот и слёзы в память его. Не помню Сайгона, как не увижу камней Палатина и волчьей пещеры. И тем не менее. ... Умру так же легко, как меняла место работы, так же, как возвращалась домой без билета. Живу так же горько, как собирала книги и прочие вещи для переезда на новое место. ... Могло ли присниться девчонке, попутавшей странствия с поминальным обрядом, ложки в сумке, у них в позолоте черпало, (десять рублей за ложки те дали в ломбарде, в дорогу домой), но изнывавшей от веянья близкоидущего чуда, оно-то откуда, откуда и дом, и кто эта безумная родом, сказалась художницей — правда, она рисовала, и даже писала стихи — разве могло ей присниться нашествие родины. Да, волчица нашла, и родина тоже — находит. ... Вот это строение, если идти от мосбана по Невскому справа, подкопчёная белая рыба, эта кофейня, по возрасту — мать, и куда заходила волчица, где бытию обучала беловолосая хиппи, где раз, начинался пронзительный дождь, видела радужных птичек восторг, с ассиметричной застёжкой. … Это ведь моя волчья пещера. Сайгона не примет разлом во вселенной. ... Волчица поёт. Ей не нужно луны, ни новой, ни полной. Ей не нужно к елею сиропа — пусть елей будет терпким. Ей не нужно ни морфия, ни алкоголя — это ведь на Сайгоне почти что обычная пища. Ей даже кофе не нужно. Не нужно и книг, а тем более творчества. Но фиолетовый свитер, как ночь новолуния, был ею замечен. И в песне возникло тогда долгожданное имя. Приют, да, возможно, приют. Но не отстойник, с ущербными лицами, с маленькой злобой и болью, не братское ложе несуществовавшей войны. А чувство родства. Как это, не объяснить, вроде чар или колдовства. Но может быть и благодати Христовой. То было рождение. В ветоши, в пыльной подстилке, на ступенях Казанского собора. То было первое в жизни кормление — пивом. … Хоть Сайгон был закрыт, героиня моя не могла его помнить, он был ей роддомом и местом прописки. Младенец не очень ведь помнит роддом, но запах и окна в течение жизни приходят — как песня волчицы, как густое в гортани першит молоко. ... Есть свой и чужой. И оба достойны любви. Но не жалей о подаренном, не возвращайся нему и не бойся скорбей. … Не из бродячей шатии родом я, не из собрания киников. Я из легенд, я питомица волчьих царей. Вторая: Бисквит, куда приезжала.
Два крыла у дороги: не затем и не для того. Не из крутости, не по влечению плоти сюда приходила. Розовый с низкой витриной домишко рос в немногих шагах от Смоленской из предвечных московских мощей. Сидели на подоконниках. Внутри было множество стоек столовских, но места всегда не хватало. Так же, как не хватает места поэтам и даже поэзии, как узнаю потом. То было чудом, что в мире нехватки сидячего места был этот Бисквит, с курагою и жирными сливками, тридцать пять бывших копеек. И пятачок на метро. Сливки мне заменяли чувственность. Как и поэзия. Чему изумлялась: я тоже поэт. ... Можно низвергнуть поэзию и опрокинуть все книги стихов, сжечь их на новой, доступной всем праздным работникам в выходной день площадке, можно и весь поэтический пепел по ветру в насмешку пустить, можно сделать холёных словесных рабов героями телеэкрана, но низвергнуть поэта не выйдет. У поэта ведь нет пьедестала. В мире искусства поэт — как те, у Бисквита. Его презирает соборище старых творцов и стороною обходят завсегдатаи пионерского клуба. Но какая тревожит чувствилища мука порой. Из олдовых очей проливается жалостный свет, сочувствие к доле — такой же, как все, он, она ли — богема, но нет, это не так. Но какая взрывается боль. Пионерский совет как своего почитает, развлечений не нужно. Хоть ты газеты читай, нет прожигающей скатерть Господня стола сигареты. Говорили, что нету любви, но и это не так. Я любовь не жалела. Жилище моё было в то время полно, как Бисквит. И оттого мне Бисквит был как дом. Приходила сюда спасаться от глотающей мир пустоты, какую поэт наблюдает линзою сердца. Приходила сюда умирать, каждый раз умирала. Приходила сюда хоронить, и здесь схоронила всю свою будущность; Бисквит этого стоил, затем и пишу. Не вбирала то место в себя, будто устрица воду морскую, нет, я в себе рисовала его, всем, чем можно: надеждами, радостью, кайфом, сердцем, печенью, стопами. Не кисточкой, а волосами. Я преображала собой сонм предательских дружб. ... Невозможно низвергнуть поэта, но можно низвергнуть поэзию. Не ту, песню волчицы, которой был полон Бисквит в его лучшие дни, а ту, от которой и жалко, и грустно, и стыдно за слово поэт. … Волчица не знала ничего о рабах, и не сказать, чтобы просто жила она. Нет. Она обретала. Она обоняла святыни несчастья и счастья, вгрызаясь клыками отчаянной матери в скорби и беды. Так что если б не тот беспредел, от которого плакали стены, не увидеть бы этой волчицы. Но следы её в Джанге, на Пентагоне и совсем уж холодные — у Аромата манили поэта. Её голенастые лапы уносили детёнышей прочь из самых тяжёлых мгновений, она сообщила поэту и жар скупой плоти, и надзвёздный жреческий холод Батыя. Она обучила поэта чтению встреч и смертей. Она объяснила — не место ему среди пепельниц, падших весталок, среди старчески нервных легионеров с нутром куртизанки. Обучила она и любви к ним. Той любви, в которой война и поэзия неразделимы. Но поэту не нужно войны и поэзии. Слух и зрение мешают ему. Он весь в осязании чуда — иного пространства. Волчица поёт у границы его свою песню. Отрадное, июль 2009 г. Оды на середине мира станция гостиная кухня |