на середине мира
алфавит
станция



ПРИСКАЗ

А когда мне худо, несите слёз блюдо, да поскорее, расскажу — как посею, да потеряю, чего не знаю. Ничего я не потеряла, лыко мне да мочало в бане пакибытия. День отбытия.

Когда, ничему назло, меня взяло и забрало, а ведь наперёд предъизбрало. Не конец, а только начало, а всего вышло мало. И меня мало, и я не в тему. Пишу стих, затем.

Когда бы тебе, душа моя юная, неразумная, то же, что мне случилось изведать, да тем же обедать, не говорила бы, что я тебя своим прошлым била. А и побью, беда небольшая. Так вот, снег обнимает камень, как я своего любимого. Да где он, непредставимо. Мне туда не дойти, не достать, даже если в сказку попасть даром. Шло небо шёлковым варом, а все дома в шароварах, да что там. Радости, и те по субботам и воскресеньям, до понедельника. Когда ела бы ты мой чебурек, ты бы как я возлюбила снег да покаяние, да лишних слов несказание. Когда бы слёзы, как я, пила с молоком, да ещё великим постом, вспоминая о том, что и чая нельзя, да старенькая железная колымага по дороге, дай Бог ноги. Что ещё: как меня били да любили, как помнили и позабыли, и не то, чтобы жизнь потом, а на все времена, за ныне и присно. Было б тебе не кисло. А что били, так это за волю да за любовь. К ночи болит, да и я сама как птица под луной при бессоннице.

Был возлюбленный тут как тут. У него ли самый прекрасный блуд, он в блуде ль передовой, выше всех, да дальше всех, ты ж поди пойми скомороший смех. А что живот посажен не так, так и сам он — дурак, окаянство одно, гуляет, и не смотреть бы. Ты ж от своего Олешки снеси насмешки да смешки, не слышать бы, да Господь всех милует, и не мне злобиться на свою долю. Видала я разную здесь юдолю.

Не то беда, что я как вода, и не то горе, что я как море, а то скворчит последнею мукой, что мир сей тусклый покрыт наукой, а она такова, что вся невдомёк. И пока вспомнишь, что надобен Христу и твой платок со слезами, много лет пройдёт. Кошка слёзы не пьёт, а вода осенняя тяжела для весла, как обиды. От Крещения до панихиды, и всем пока.
Жива я...




ПЕСЕНКА О СЕРЕНЬКОМ КОТИКЕ

Помолись, котик серый Грёмушка,
о своём беспутном хозяине,
за его плетень, за его двор,
за жену с детями обиженную,
помолись и о его дролечке,
что ему надоела до смерти,
а что делать с ней, а что делать с ней —
он и сам не знает, и нечего.

Помолись, котик серый Грёмушка,
о своём беспутном хозяине.
Вон, гляди, глумится и лыбится
в пустоте и холоде адовом,
раскалённый смех, раскалённый смех.

Жизнь на смерть идёт,
плачет серый кот.
Сушь моя не позабыла,
как любила, как любила.

Сухой бурелом на Южном Урале
люди ещё не собрали.
А поляна там хороша
для нашего шалаша.
Ах, когда бы ты меня не отдал,
крика сосен бы не услышал.
А теперь не только сосна кричит,
вторит ей берёза,
и поэзия — за горами проза.

Вёл серый кот первую печаль,
разорвалась вуаль,
да на листья зелёные легло грозовое тело.
Мне бояться бы, да родилась я смелой.

Вёл серый кот печаль вторую.
Сшили сердце мне на живую
нитку, а жди прорехи.
Все орехи — мои, и мои огрехи.

Серый кот ведёт третью печаль тонко,
разорвалась рифма и потерялась.
Если бы не отдал меня мой хозяин,
я бы с ним навеки осталась,

как море, синее море:
и в радости, и в горе.

Идёт серый кот,
единственную радость ведёт.

Я бы отравилась устами твоими,
если бы не милость ныне.

Весел ад, пока ум на земле.
Но каждый грех — венцом на челе.



ПОКУПКА ДЕРЕВЯННОГО РАСПЯТИЯ

Знал ли свет, монах с Нового Афона,
дубовый крест вырезая,
что душа моя всё живая,
что в цене мои слёзы и стоны.

Я хотела бы стать той дорогой,
которой шла, чтобы купить распятие
в храме Успения Божией Матери.
По краям асфальта пыльные кусты и листья
да глинозём забытого скудельника,
всю себя на мечты растратила.

Ветер стелет по земле, по земле пыльные крыла.
Отчего я плачу — я ведь здесь жила, да не плохо.
Жила у Бога, а не у людей.
Горя и беды водолей, да милый,
похожий на Пугачёва.
Бывает скорбь как обнова.

Я купила распятие тому, кого люблю,
запечатать, милый, всю жизнь твою
от нищеты, срама и гама.
Мне молиться бы неустанно.

Плачу — значит: себя обмываю, как блудница Христа.
Я всем братьям сестра.
Материнское время как туча пришло и как туча ушло.
Любая мать собирает зло, неведомо для себя.
Вся любовь матери к своему ребёнку теперь снята на киноплёнку.
Ведь не просто так первородный грех.
Ты — единственный, а я — как монетка на всех.
Есть отец, а матери нет. Так начинались вода и свет.
На земле же — мать, и нет отца, здесь нет дома без подлеца.

Ветер перьями лёг на глину.
Ветви разные, мы — едины.
Об остальном забудь.
Прими распятие
и крест на грудь,

а я тебя любить не устану.



РОМАШКОВЫЙ ПЛАЧ

Ты смотри, как его любила,
зелень злая, вторая жила,
а кого любила, скажи,
промолчит на все этажи.

Древняя сила любви, ты её позови, а потом не зови, ведь она уходит сама,
у неё сума и тюрьма, и она навеки одна.
У неё кабак и тюрьма, монастырь и паки сума,
у неё любой скоморох научился считать горох.
Горе на горе, печь на печь. И осеннего ливня свечи.

Ты смотри, как, — а вот не так,
не царевич, Иван-дурак,
растеряла все лепестки,
корневища стали легки,
и узорные листья чудом
налились живым изумрудом,

да залог выносят дорогой,
поперёк злобе прошёл святой.

До самой смерти судьба в дороге,
корневища стали как ноги.

Виделось мне, как в пустых сенях
темно, лишь сырость да страх,
в горнице молоко сбивают,
дитя от сглаза освобождают,
мазать веки для зренья паки.

В небе неизъяснимые знаки,

а большак по утрам пустой да песчаный,
кисловатый хлеб, гость незваный,
чтоб старухе ведром греметь, как монашке,
кланяться дорожной ромашке.

Это я, что свели как пятно с жития, моё полотно,
всем старухам да всем друзьям, травы я приносила вам,
не бродяжка и не подруга.

Только мы стеной друг за друга,
сваями попираем листья.
Имена у нас, есть и числа.




ПЛАЧ С ВАСИЛЬКОМ

Разведи руками мою беду,
хворь чужую словом поразведу,
у меня не прошений сено,
упований пламя,
будет чувство на сердце верное,
окрылится Господним знамением,

я чужую беду
своей разведу.

Синий огонёк,
рваный платок во ржи,
василёк.

Василькова нить
помогает жить,
ты иди по ней,
горе-счастье пей,

на мои сухие уста
будет капля с твоего перста,

на мои зелёные остья
в купине на ржаном погосте,
пополам с мощами святыми.

Что ты мне, я тебе?
Лишь имя,

за запёкшийся тёмный рот.
Василёк по губам идёт.




ПЛАЧ С ЦВЕТАМИ БЕССМЕРТНИКА

О бессмертник у шпал и рельсов,
где песчаник с кромкою леса!

О бессмертник у рельсов и шпал,
где песок на лес наступал!

Слава тому, кто тебя старости не отдал,
в любую погоду,
за него и я помолюсь,
обнимаючи твою грусть.

Неужели бессмертник лишь время,
его вестник, злое растение,
но ведь ты же в вечность растёшь.
Хлеб на белом песке раскрошен.

Неужели безвременье он,
жажды и несытости стон,
но ведь ты прорастаешь в вечность,
губ запёкшихся поперечность.

Сух бессмертник, суха земля
там песок окроплён не зря,
рельсы, шпалы, да дождик свыше.
Ты живи, живи, будто дышишь,

точка сладости, ворох радости,
здесь же только соцветья жёлтые.

Твой бессмертник исполнен пряности,
вне стихий питается соком.

Некто выше и лучше нас
тебя старости не отдаст.




ПОЛЮШКО

Ты, любовь моя, не поле, а полюшко,
пёрышко над рожью летевшее,
тёплое горюшко,
за сердцем, как за печкой, осевшее,
всё, что от поля осталось,
святая твоя малость.

Я молюсь Христу, и когда икон нет.
Иконы являют мне новый и будущий свет,
а пока икон нет,
есть вода и земля -
вся жизнь моя.

Земле помолюсь,
когда до смерти грусть,
и воде помолюсь,
вся вода — наизусть.

Не смотри, что проста,
она пестра,
как одежда Иосифа Прекрасного,
и чиста, как Рахиль.

Такая вот молитвенная моя быль.

Ещё можно молиться луне и солнцу,
чтобы только в сердце Спаситель и Богородица.

А перед смертью кровь, как молоко, свернётся,
душа от печали замкнётся,
будет у ней малая горница.

До воскресенья тела душа -
затворница.

Такая вот моя молитвенная малость.
Полюшко-пёрышко
всё, что от поля осталось.




ПОМИНАНИЕ

Из гноя и тоски взрастали колоски,
прекрасные, высокие стебли для венка.
О, слава человека!
Усы ли, волосы прикрыли ярые виски,
что золотились зёрнами
от века.

От самого созданья зеркало лежит,
в руках у волюшки дрожит,
играет самородок,
гранёный и ужасный, безбородый,
он только сбрил виски.

Знамением остались колоски,

что был здесь человек,
обозначен день и век,
которую науку,
он пьёт в реке Каялке муку,
молитесь же о нём.

И мы во храм идём,
я да он,
и все, с кем я была.

По многим я стрела.




ПЛАЧ С КРАСНЫМ КЛЕВЕРОМ

Что мне делать со снами непрошенными,
разрывающими горошинами,
с трижды дикой лукавой картечью?
Я себе, окаянной перечу.

Как была я для всех бесноватой,
новогодней нелепою ватой,
дикой девой в платке неподшитом,
не сосудом, а только корытом;
я пришелица вам.

А теперь
я волчица; таинственный зверь.

Мне приснился гористый изгиб,
хвоя там да песок, белый гриб,
а внизу будто озеро плыло,
там овраг был песчаный, двукрылый.

Сон был чистым, как зимний ручей.
Стая женщин и стая врачей.
Вот рожно моё вам, чудо-сёстры.
Вы кресты, вы святые погосты;
моя кровь и нутро на снегу.

По песчаному склону бегу.

От меня только розовый, красный
пятилистый, безвидный, двучастный,
безучастный к страданьям моим
клевер. Сена мерцающий дым,

да незваная Спасова ярость
на татарскую мира усталость,

на гнетущие блага земли.

Плыли Ангелы как журавли.




ПЛАЧ С БЕЛЫМ КЛЕВЕРОМ

На небесных ладонях воздух,
невесомые пряди старух,
обступивших меня над ручьём
в летнем снеге и клевере заячьем.

О, увы мне, что пережила
свои похороны, что зола
растворилась в мирской духоте,
в обыденной нечистоте.

Надо мною смурная жена по ночам
возникала из темени,
из горения постного масла,
из казённого серебра времени,
наливала в холодную воду,
как расплавленный воск,
земную мою породу.

Как жену мне смурную назвать?

То была я отроковицей,
наговорной питалась водицей.

А теперь, между пылью и святостью,
в пригородных пустырях,
глина я обожжённая
в горле мира, в житейских морях
мореходка,
бываю в добре и во зле.
Белый клевер возрос на золе.

Белый клевер, из вороха сена
есть спасенье от чар полуденных,
благодать на унынье и боль.

Белый клевер шёл на богомолье,
был в пыли, в придорожной пыли.

Перед ним Божьи Ангелы шли.




ПЛАЧ НИЩЕТЫ

За то, что любила, и за то, что нет
держи ответ,
чаши-половинки,
девичьи корзинки.

Да я не о том, я теперь холм
почти могильный,
холод крестильный.

На Херувимской ветка стучится в окно,
в каком бы ни была храме,
да солнце вопреки раме,
не удержать.

Что есть боль? Старухи к Чаше,
как за хлебом в войну,
в очередь,
лишь карточек нет,
а то и нарисуют.

При конце литургии погасят свет;
душа в теле то кроткая, то окаянная,
а была бы вовсе кроткой,
то боли б не знала,
никогда б не стенала.

А как вся земля — стон,
то его и не слышно.

Красота и любовь умирают ненарочно,
так, в каком-то забытьи,
среди вещей почти ненужных,
да вся нищета — Господня.




ПЛАЧ О ВОИНСТВЕ И РАТИ

Плакалась душа моя сыну моему:
солнце моё, отведи от меня суму и тюрьму,

да чужих риз края.
Сын ответил: тюрьма — моя, и сума — моя.

А тебе, родительнице, надобно знать,
что Господь не отдаст тебя никакому земному воинству,
и никакой поднебесной рати.

Плакалась душа моя моему любимому:
о, как стать купиною неопалимою,

да кто я — пепел и прах, мирянка,
Божья цыганка.

Возлюбленный отвечал мне так:
гори, гори ясно, осенний мак,

одно у тебя достоинство:
не возьмёт тебя за себя никакая земная рать,
ни поднебесное воинство.

Сирота я, нет у меня отца,
лишь светильник вместо лица
да вести вместо речей,
и над сердцем стая грачей,

да сретенское пение древнее, хороводное,
да жилище, от бед свободное,
да рифмы простые как молоко.

Всходит солнце Божьим велком,
а за ним старец, почти прозрачный,
весь мир в движении медленном и изящном,

пастух начинает овец собирать.
Старцу ль не знать,
что жизнь земная — вся воинство и вся рать.




КОНЕЦ

Слова мёд жгучий протёк,
туда, куда ни усов, ни бороды, а тучи наутёк,

какая тебе колыбельная, браток мой зятёк;
нам обоим — статья отдельная, по всем словам, что благовестились нам,
а мы их порастеряли.

Вот моего речения дали, не за горами или долами,
а все они между нами,
как проездной в барсетке, да цыганистые малолетки:
все тут, и они туда же, едут,
мол, держи вожжи крепче, не то карман шире будет.

Кто люди, а кто не люди — не разобрать, потому что темно,
будто вокруг другая земля, несотворенная.

На то и слово, моя обнова, да горечь хмельная искристая, золотистая,
когда-то бумагой шуршала.
Будто я обо всём всё знала, а себя потеряла,
теперь восхищена молчанием да укоризной.

Нелюбовь людская мне доброй тризной.
Кто любит, тот помянёт.

На смерть живу я, а иначе и не получится.




поэтические   опыты

кухня

станция  гостиная  на середине мира
новое столетие  город золотой  корни и ветви

Hosted by uCoz