У ВРАТ ЗАРИ — АНДРЕЙ ПОЛОНСКИЙ

Стихосложение снова приобретает социальное измерение, у нас появляется слушатель и читатель. По крайней мере, я все чаще вижу слушателя и читателя за пределом профессионального и дружеского круга. Но, при этом, если говорить о поэзии, как о внутреннем деле поэтов, люди занимаются совсем разными вещами. С одной стороны, обозначилась и упорно тянется к критическим трибунам и толстым журналам такая своего рода постсоветская графомания тридцатилетних, повторяющая зады советской и антисоветской литературы 70 – 80 –х годов (одна моя знакомая поэт и издатель в частной переписке очень удачно, — на мой взгляд, — назвала этих ребят «урлой»). Это либо бойкая, либо совсем унылая силлаботоника про ох и ах, то есть простые человеческие чувства, радости и печали. Стишки с выходом, часто с выводом. И все было бы неплохо, если бы не слова, не порядок слов. Тысячи раз истрепанные, повторенные на десятки ладов десятком голосов сочетания и образы невыносимы. Такое впечатление, что все это пишет один, перечитавший Есенина и Бориса Рыжего и добавивший к ним немножко Бродского, автор третьей руки. Хоть бы Клюева взяли в оборот, что ли…

С другой стороны, люди плодят филологические изыски и околофилософские пассажи, напоминающие вечный перевод со среднего англосаксонского наречия. В лучшем случае там ночует Хайдеггер и Витгенгштейн, в худшем — Драгомощенко (сразу скажу, тексты Аркадия Драгомощенко мне нравятся, разговор не о том). Здесь тоже как бы один автор, различить интонации очень сложно.

Беда и того, и другого устойчивого направления — в невероятной литературности. Просто это литературность разного свойства. У одних вульгарная, школьная, у других — изощренная, помноженная на философское, филологическое, а иногда и математическое образование. В лучшем случае где-то есть мысль, но никогда нет — жизни и личности, судьбы и прищура. Текст создается вообще, по утвержденным в разных инстанциях и институциях рецептам и лекалам. При этом такое стихосложение, будь оно регулярный стих или верлибр, вполне может нравиться публике, потому что оно соответствует ожиданиям того, каким принято быть не только стихотворению, но и чувству, переживанию, отношению. Это общий взгляд, к нему привыкли.

Меня, — и это естественно, — интересует только та поэзия, которая мимо этой обоюдотупой литературщины. В большом хоре очень интересных голосов, надеюсь, не затеряется и мой голос. Думаю, русская поэзия действительно переживает сейчас свой (бронзовый, платиновый, медный, — подставь на выбор) век. Но об итогах, — если культура будет жить после нас, — будем судить не мы.