Вновь привет, мой тибетский визави. На сей раз я хочу написать тебе о графоманах. О, этот ужас редакторов и кошмар ответсеков! О, эти сановные мужи, нервные старцы и пышногрудые матроны! О, эти папки и портфели, переполненные рукописями! О, эти рифмованные оды Грабовому и трактаты о «торсионных полях»! О, эти стостраничные поэмы-оратории и кривые венки шестнадцатистрочных сонетов! О, эти неизбежно рифмующиеся «маски-сказки-ласки» и всенепременное «солнце в оконце»! О, эти «вот», «ведь» и «уж», предназначенные для исцеления хромых стоп! О, это сакраментальное: «Я сейчас прочитаю стих из шести куплетов…»!

Но так ли уж страшны писучие чудовища, поэты-графоманы? В приличные места сейчас их не пускают, в престижных журналах почти не печатают (а в девяностые годы обильно печатали; я накопил коллекцию смешных журнально-стихотворных перлов того времени).

Ныне графоманы прочно оттеснены в маргинальные альманахи и коллективные сборники. Кое-где в провинциальных писательских организациях и районных лито они добились власти, но, в своей подавляющей массе — бедствуют и нищенствуют. Стоит ли тратить силы на этих, в сущности, безобидных энтузиастов стихотворчества-рифмоплётства?

С графоманами, однако, не следует путать две смежные разновидности поэтов.

Одна из них — невезучие поэты. Графоманы неадекватны, они не владеют собой, а невезучие поэты — нормальные люди; просто с их образами всегда случается что-то непредвиденное, как с Епиходовым или с героями Пьера Ришара. Невезучие пишут всерьёз, а получается смешно. Замечу, что чаще всего страдает невезучестью лирика поэтесс, желающих выглядеть страстными и благопристойными одновременно — ревнивые музы преобидно карают их за кокетство — нежданным визитом поручика Ржевского.


Бери меня скорей за переплёт
И раскрывай — проклеена неплохо…

(Наталья Бельченко. «Своё ли имя голосом твоим…».
«Новый мир», 2009, № 11).


На этих парнасских неудачников и неудачниц тем более незачем расходовать пафос.

Но есть ещё одна категория пиитов; вот она-то очень опасна. Это — шарлатаны от поэзии.

Шарлатаны — графоманы, прикрытые наимоднейшими теориями и методологиями. Классического графомана видать издалека, за четыре квартала. Шарлатан (графоман нового типа) придёт, снимет пальто от Бодрийара, оставит на вешалке берет от Славоя Жижека, размотает кашне от Делёза и Гваттари, скинет калоши от Подороги и Ямпольского, сядет в кресло, откроет рот — и только тогда станет понятно, что перед нами — графоман. Старый добрый графоман — словно весёлый красный мухомор, видимый отовсюду. Новый графоман-шарлатан — бледная поганка, коварно прикидывающаяся ценным грибом. Более того, рядом с моднючим шарлатаном подлинная — красивая, осмысленная, искренняя — поэзия выглядит как-то сомнительно, по-мещански. Бойкое шарлатанство норовит вытеснить-отменить и Блока, и Исаковского, и Николая Рубцова, и Виктора Цоя, и Бориса Рыжего.

У нынешнего шарлатанства есть благородный крёстный отец — чувашский кудесник Геннадий Айги. Он впустил шарлатанство в поэзию, дал ему дорогу (хотя его самого назвать шарлатаном было бы и несправедливо и неверно).

…По всей России столько таких старых чудаков, как Айги. Кто-то рьяно пропагандирует Порфирия Иванова, кто-то — говорит на эсперанто, кто-то — рисует «магические картины». Всё это — славные, трогательные и беззащитные люди, я их очень люблю. И Айги был чудесным добрым стариком, молитвенно почитавшим Всевышнего, Россию, природу (это видно по его текстам). Просто Айги ошибочно полагал, что все эти чувства удвоят и утроят силу, если писать сакральными повторами, мистическими дефисными конструкциями и без запятых.


как снег Господь что есть
и есть что есть снега
когда душа что есть
снега душа и свет
а всё вот лишь о том
что те как смерть что есть
что как они и есть
признать что есть и вот
средь света тьма и есть
когда опять снега
О-Бог-Опять-Снега
как может быть что есть
а на проверку нет… (и так далее - К.А.)

(«Теперь всегда снега»).


Меньше всего мне хочется смеяться над чистосердечным стариком. Однако я не могу не сказать, что он ошибся, избрал ложный, тупиковый путь. Поэт — не шаман, он должен работать со словами и с их смыслами, а не с мантрами и словесными вибрациями. Да, поэзия сакральна — но ненамеренно; поэзия — не более чем великолепная игра. Насильственно сакрализируемая поэзия перестаёт быть поэзией. Не становясь при этом литургией, мессой или иным религиозным обрядом. Превращаясь в бессмысленную причуду с шарлатанским оттенком.

Ты спросишь: а как же огромная и неоспоримая слава Айги в Европе во Франции, в Германии?

Отвечу тебе так: Европа хочет полюбить современную Россию, её культуру — но не может сделать это; российская культура для изящной Европы слишком утяжелена — политическими безднами, социальными проблемами, иерархическими разборками (вечными спорами о том, кто перед кем должен кланяться), феодализмом, нигилизмом. И когда в российской культуре появляется нечто подчёркнуто неиерархическое, вневременное, метафизическое — восторгам Европы нет предела. Так европейские киноманы превознесли фильмы Звягинцева, потому что в этих фильмах нет парткомов, чиновников, бандитов, ментов и затравленных интеллигентов, а есть лишь архетипы и ландшафты (а российские зрители кино Звягинцева восприняли прохладно).

Вот и Айги в Европе восславили — по тем же причинам. Простодушное азиатское шаманство Айги, словно эхо, отразилось от Европы и вернулось в Россию — стократно усилившись, приобретя европейские обертоны. И дав начало поточно-производственному шарлатанству от поэзии.

Нынешние шарлатаны — не в пример Айги — тёртые и практичные ребята. Они поставили создание бессмыслицы на конвейер, превратили графоманию в бизнес.


Не нужно. Прекрасно помню про волосы. Бежать, шипы кизила.
Надо, чтобы были длинны в меру слога, чтобы сознание
Правоты, истины, ресницы, цифры, нефти, разлуки…
(и так далее - К.А.).

(Аркадий Драгомощенко.
«Авессалом в регистрах союза «что» и указательного местоимения на выбор».
«Знамя», 2009, № 8).


Друг мой, вчитайся ещё раз в первую строку этого текста. Не кажется ли тебе, что все слова этой строки не связаны между собой? А какое отношение первая строка имеет к последующей второй? Сдаётся мне, что никакого.

А теперь представь, что сей текст был бы не в «Знамени», а в портфеле пришедшего с улицы дяденьки. И ещё представь, что назывался бы он не «Авессалом в регистрах…», а «Подлые марсиане засели в нашей мэрии» или «Тёща облучает меня торсионными полями». Ведь в этом случае данный текст был бы оценён совсем иначе.

Мне очень не нравятся подобные «пьер-менаровские» эффекты. Пушкину, Блоку, даже Мандельштаму не требуются интеллектуальные соусы-комментарии. Драгомощенко же они необходимы. Потому что, как говаривал Эркюль Пуаро, «густой соус нужен, чтобы скрыть тухлую рыбу». Если бы не соусы из Жижеков и Делёзов, Драгомощенко справедливо воспринимался бы всеми как графоман. Ну что это такое?…


Птица полетит
Мальчик идёт атрибутируя полёт
Ты купаешься, птица полетит в полёте
Над мальчиком у которого все времена
Сразу когда он купается входит в то
Что вчера было тёмное в свете звёзд
Перед тем как погрузиться в воду
Он идёт осенённый крылом Бертрана Рассела
В сонме разбитой прибрежной воды
Он видел другого мальчика
Ne kitia ne tama, kua kitia podsolnukh
(и так далее - К.А.).

(Аркадий Драгомощенко.
«Изучая язык Nuku-tu-taha».
«Знамя», 2009, № 8).


Если эти отвратительные недоваренные гавайские макароны под соусом Рассела — лирика, тогда Александр Блок — не лирик и не поэт. А кто-то другой.

Видишь ли, мой друг, графомания — естественный компонент культурной экосистемы. Поэт-гений может возникнуть лишь как наивысшее воплощение почвы-среды, взрастившей сотню-другую поэтов-графоманов. Гении не приходят вдруг и сразу: Пушкин невозможен без графа Хвостова. Но ужасно, когда графомания выдаёт себя за «новое слово»: это смещает критерии и губит поэзию.

Вот почему я снисходительно отношусь к графомании, но ненавижу шарлатанство.

КИРИЛЛ  АНКУДИНОВ
на Середина Мира

на середине мира

междуречье

гостиная

кухня

корни и ветви

город золотой

новое столетие