КИРИЛЛ АНКУДИНОВ


ПИСЬМА В ТИБЕТ

Второе:
Иосиф и его клоны


И снова здравствуй, мой тибетский дружок. Хочу ответить на твой первый вопрос ко мне: тебя интересует, как нынешняя литсреда относится к Иосифу Бродскому — по-прежнему почитает ли она его, считает ли Бродского «последним гением двадцатого века» или, напротив, разочаровалась в нём.

…Видишь ли, я полагаю, что гениальности как объективной данности нет вообще (если только речь не идёт о единственных в своём роде создателях национальных литератур — таких, как Пушкин или Гёте).

А что же есть? Есть субъективная данность. Есть личные вкусы и пристрастия. К примеру, мне кажется, что поэт Юрий Кузнецов лучше поэта Бродского; по твоему же мнению, Бродский превосходит Кузнецова на много порядков. Мы так и останемся при своём: я не смогу переубедить тебя, ты — не сумеешь изменить мои взгляды.

И ещё есть работа социокультурных механизмов, заставляющая читательские массы самоидентифицироваться с тем или иным поэтом — и возносящая поэтов-счастливчиков на недосягаемые высоты. Она может быть как долговременной, так и кратковременной, скоротечной; и тогда мы с высоты своей эпохи удивляемся — чем эдаким поразил публику восьмидесятых годов девятнадцатого века несчастный Надсон.

Вот потому меня немного напрягает любить поэтов, которых сейчас любят все. Я обожаю наслаждаться стихами никому не известных поэтов, ибо это моё наслаждение не омрачено ревностью к бездумным рычагам социокультуры…

Бродскому подфартило как никому; его подхватило восходящими социокультурными потоками что твоего ястреба над Аризоной. Дружба с Ахматовой, арест, суд, ссылка, высылка из Советского Союза, наконец, «Нобель»…

Замечу, что пора перестать лицемерить и обманывать себя: Бродского арестовали, судили и сослали отнюдь не за то, что он часто менял места работы и не за то, что он не состоял в Союзе Писателей. Даю тебе совет: спустишься на равнину и зайдёшь в Интернет — набери в любой поисковой системе две фамилии — «Бродский» и «Шахматов»; получишь исчерпывающую информацию о «деле Бродского» и о его настоящих истоках. Скажу ещё: «Нобель» «Нобелем», а последнюю (и главную) причину сверхпопулярности Бродского в девяностые годы — никто так и не назвал ни разу. Лирический герой Бродского — патриций, меланхолически взирающий на руины. Чего-чего, а руин в те годы было много, и, чтобы сохранить нервы и здоровье, на них лучше было глядеть элегически. Творчество Бродского стало недорогим седативом, помогающим интеллигентам спокойно пережить шок от чубайсовщины и прочих чудес девяностых.

Масштабы моды на Бродского в девяносто пятом году (и особенно — в девяносто шестом году — сразу после его смерти) были таковы, что я затрудняюсь их охарактеризовать. В то время Бродскому подражали едва ли не все — даже те, от кого это было мало ожидаемо, к примеру, Олег Чухонцев. Кое-кого Бродский раздавил навсегда; к счастью, не Чухонцева, но очень ярко начинавшего Юрия Арабова — безусловно. В девяносто шестом году волна бродскомании докатилась аж до «Нашего современника»: я впервые увидел на его страницах стихотворение с характерно «бродской» интонацией и «бродским» лексиконом. Надо сказать, в «Нашем современнике» до сих пор попадается такое: например, в четвёртом номере этого журнала за нынешний год была опубликована посмертная подборка Андрея Голова; хорошая и умная — но ведь не без влияния Бродского. Моё личное отношение к поэзии «рыжего Иосифа» менялось с течением времени. Когда-то я чувствовал отторжение от неё; сейчас оно исчезло. Я считаю, что Иосиф Бродский — с его индивидуализмом и гордостью, с его жаргонизмами и академизмами, с его парадоксальной космополитической имперскостью, с его ледяным отчаяньем — очень важный и нужный поэт. Которому нельзя, немыслимо, не надо подражать…

Думаю, что Бродский надолго закрыл для русской поэзии многое. После Бродского оказались сомнительны длиннострочные дольники, однородные перечисления и анжамбманы; реабилитируются они не скоро. На долгие десятилетия поэтам отныне противопоказано употреблять слова «амальгама» и «зане». Даже кое-какая тематика теперь небезопасна: к примеру, ужасно тяжело стало писать стихи об античности (особенно — о римской), о Венеции, о беспощадном ходе времени, о всесилии языка. Малейшая йота «бродскизма» — в одной строке, в одном слове — и всё стихотворение напрочь испорчено. Например, вот так…


Кто-то стучит. Президент или ген-
сек желают вернуть билет.
Тени отслаиваются от стен,
куда их впечатал свет.

Кто-то пришёл. Это конь в пальто
переступил порог.
Всё заканчивается, особенно то,
что запасалось впрок.


(Геннадий Калашников. Живая тьма. «Новый мир», 2009, № 1).


Из этих строк кричьмя кричат бродские приёмы, бродские образы, бродские ритмические решения — к тому же, взятые не из первых рук. Бродский, прошедший через Быкова, прихватизирован Калашниковым; какой-то поэтический секонд-хэнд, ей-богу.

Я не могу понять — зачем собственные замыслы, собственные идеи, собственные неповторимые чувства перекладывать на чужой голос, фактически приписывать их другому человеку?

В лучшем случае выйдет качественное ремесленничество — как у самого умелого, самого профессионального подражателя Бродского — у Бориса Херсонского, расписывающего в одной и той же адаптированной среднебродской манере православный иконостас и семейство пролетариев-алкашей. Многим такая поэзия нравится, мне же она напоминает искусство фотошопа.

Повторение, клонирование Бродского мертвит стихи. Иное дело — когда Бродский прочитан, освоен, присутствует в тексте — но в неочевидном, неуловимом, дисперсном состоянии. Вот пример: Лев Лосев долгое время был близким другом Бродского, исследователем его творчества; он создал жизнеописание Бродского. Но ведь стихотворения Льва Лосева совсем не похожи на Бродского. Хотя Бродский в них есть: он как бы растворён там. Точно так же как в поэзии Олеси Николаевой и Марии Галиной, Ольги Родионовой и Полины Барсковой, Алексея Пурина и Александра Стесина, Максима Амелина и Игоря Караулова, в песнях барда Михаила Щербакова и рокера Сергея Калугина.

Или — если говорить о малоизвестных авторах — в строках майкопчанина Александра Адельфинского. Как поэт Адельфинский на Бродского непохож, он принадлежит к иной школе (стихи Адельфинского по манере разворачивания образов напоминают мне Ивана Жданова, а по общему настрою — некоторых «проклятых поэтов» ленинградского андеграунда семидесятых, особенно Александра Миронова). Но тому, кто навсегда пленён, заколдован, отравлен Венецией, нельзя не знать, не учитывать Бродского…


Движения пчелы вневременны и вязки
Над вешнею волной венецианских вод.
Откуда взяться ей, а немота раскраски
Сгущается пестро и по ветру несёт.
Так вешней белизны и в темноте наверно
Проверен тайный ход смешением начал.
А ты наметил путь и тянешься неверно,
Но в суходоле ждёт провеянный причал.
Под ним волна, что сон, что бред иль фотоглянец,
И поутру гудит немного голова.
Ведь в разных зорях есть, да, общий есть багрянец,
Хоть рифмы и бедны, исчерпаны слова.
В том и надежда, что смещение причины
В неполноте своей нам оставляет связь,
А потому смешны кручины и почины —
Венецианских вод волна не прервалась.


(из «Незаконченного венецианского цикла»).


Я сказал, что после Бродского о Венеции писать сложно. Но можно, как видишь. Венецианских вод волна не прервалась. Вот так, мой друг. Жди следующего письма.

Твой Кирилл Анкудинов.





КИРИЛЛ  АНКУДИНОВ
на Середина Мира


МАЙКОПСКИЙ ТРИПТИХ. Стихи разных лет.

РЕКВИЕМ. Стихи.


ПИСЬМА В ТИБЕТ





на середине мира

междуречье

гостиная

кухня

корни и ветви

город золотой

новое столетие




Hosted by uCoz