КИРИЛЛ АНКУДИНОВ — ПИСЬМА В ТИБЕТ

Приветствую тебя, мой тибетский друг…

В прошлом письме я говорил о том, насколько опасны даже минимальные влияния поэтики Иосифа Бродского. Ты задаёшь мне вопрос: влияния других известных современных поэтов столь же пагубны, или нет?

Отвечаю — раз на раз не приходится: одно, когда перед нами — мощная поэтическая самодостаточная индивидуальность; подражать ей гибельно. Совсем другое — литературная группа или литературное направление. Нелепо писать стихи «под Блока», «под Ахматову», «под Хармса», но не предосудительно развивать и переосмысливать традиции символистов, акмеистов или обэриутов. Поэтика любой литературной группы — «рамочная конструкция», включающая в себя определённые (большие или меньшие) перспективы. К примеру, поэтика группы «Московское время» настолько широка, что охватывает значительную совокупность путей развития нынешней русскоязычной лирики.

Собственно говоря, «Московское время» — это трепетная голограмма «советской городской традиционной поэзии»; это — идеальная советская лирика, очищенная от советских идеологизмов и от советской инерционности (то есть от халтуры и графомании). В «Московском времени» есть всё — и диссидентство, и лёгкая фронда, и правизна, и левизна, и почвенничество, и западничество, и интеллигентщина — постольку, поскольку это имело место в поздней советской поэзии.

Одно время я плотно занимался исследованием истории «Московского времени» — собирал в Интернете документы, беседовал с участниками и очевидцами. Скажу так, несмотря на то, что дело было не слишком давно, тумана вокруг него напущено предостаточно…

Истоки «Московского времени» — конец шестидесятых годов. Основатели «Московского времени» — два Александра — Сопровский и Казинцев (Кенжеев, Цветков и Гандлевский присоединятся к ним чуть позже). Так вот: один из Александров — Казинцев — напрочь вытеснен нынешними либеральными критиками и литературоведами на периферию пейзажа (что объяснимо: это их идеологический противник; с начала восьмидесятых годов Казинцев — ведущий публицист «русской партии» и журнала «Наш современник»). Что касается Сопровского… его памяти дежурно клянутся. Но если на одну чашу весов положить всю совокупность написанного о Сопровском, а на другую — допустим, о Цветкове…

…Неизбежны вопросы. Ведь Цветков успел напечататься только в первом выпуске альманаха «Московское время»; с 1975-го года Цветков в эмиграции. Расцвет «Московского времени» как самиздатского проекта (1976-1978 гг.) фактически проходит без участия Цветкова. Но с участием многих фигур, усердно вытесняемых «за кадр».

Самое время спросить: почему люди, имеющие самое непосредственное отношение к «Московскому времени» (Михаил Лукичёв, Мария Чемерисская, братья Ахмед и Аслан Шаззо) не упоминаются исследователями даже в категории «и др.»? Почему от «Московского времени» старательно отженивают Игоря Волгина и его литературное объединение «Луч»? Для чего «Московское время» силятся выставить полуэмигрантской «лавкой древностей»? Наверное, для того, чтобы не возникало опасного желания связать «Московское время» с современными ему «традиционалистскими» поэтическими группами — например, с «кружком Вадима Кожинова». Тем более что два этих сообщества частично соприкасались, и Кожинова Александр Сопровский знал.

Чем больше я узнаю о Сопровском, тем больше он мне нравится. Умница, прекрасный поэт, глубокий мыслитель, удивительно бесстрашный и порядочный человек. Рыцарь, идеалист, Дон Кихот. Ты не поверишь: он призывал к диалогу «демократов» и «патриотов» — в безумном 1987-ом году, когда почти все писатели были намагничены на конфронтацию. Разумеется, текст Сопровского с этими несвоевременными призывами («Privacy и соборность») при его жизни в свет так и не вышел.

Крайне знаменательно, что Сопровский не принял участия в престижных западнически ориентированных литпроектах конца восьмидесятых годов: его нет ни в «показательной панораме советского андеграунда» — альманахе «Зеркала» (появившемся в 1989-ом году и открывшемся огромной подборкой Гандлевского), ни в сборнике круга Гандлевского-Пригова — в «Личном деле №…», сданном в набор при жизни Сопровского (11 мая 1990-го года). Зато Сопровский в эти годы публикуется в изданиях «русской партии» — в альманахе «Истоки-89», в журнале «Московский вестник» — а ведь ему (в силу понятных обстоятельств) этот шаг не мог даться легко. Есть над чем задуматься…

Однако я увлёкся. Мы беседуем о поэзии, только о поэзии…

Есть два противоположных типа лиризма — иногда поэт объективизирует внешний мир, закрывает от него своё «я» — а иногда, напротив, переплавляет собственное «я» и окружающую реальность в единое целое. Условно назову эти типы лиризма — «бунинским» и «фетовским». «Московское время» дало — одновременно — оба варианта.

Лирик «бунинского типа» — это Сергей Гандлевский. Ты знаком с его стихами и помнишь, что они насыщены невероятным количеством деталей, примет времени, бытовых реалий — подобно хорошему кино. Но поэзия Гандлевского «кинематографична» не только поэтому. Гандлевский — превосходный «оператор» и «звукооформитель»; он может точнейшим образом передать фактуру предмета или пейзажа, игру светотени, особенность звука. «Вишнёвым пламенем ложатся три телефона на углу»; «мы знаем приближение грозы, бильярдного раскатистого треска — позвякивают вёдра и тазы, кликушествует злая занавеска» — истый Андрей Тарковский в слове. Некоторые строки Гандлевского едва не заставляют меня кричать от восхищения — «вымостили мостовую зеркалами без оправ» — разве это не чудо?

Но за всё следует платить — в том числе, за такую виртуозную наблюдательность. Не случайно все поэты с звериным зрением-слухом — и Бунин, и Набоков — были высокомерными мизантропами: для того чтобы увидеть-услышать внешний мир, надо суметь отстранить его от себя. Бунин с Набоковым ещё могли опереться на воспоминания о «потерянной России»; Гандлевскому было не на что опираться, и он писал об этом — в эссе «Разрешение от скорби» («…кому велосипед «Дукс» и липовые аллеи, кому сладкая горечь предреволюционного артистического быта, а кому — сиротский праздник 1 мая, да и тот, как оказалось, обман»). Оттого так страшны некоторые стихи Гандлевского 1991-1992 годов, превосходящие в своей безысходности и Ходасевича, и Георгия Иванова.

«Фет» «Московского времени» — Бахыт Кенжеев. Кенжеева нередко упрекают в статичности и некоторой бессодержательности поэтического мира. Однако ведь и господина Шеншина преследовали идентичными упрёками: что это такое — одни и те же вёсны и лета, закаты и восходы, звёзды и грёзы, рояли и аллеи — и никакой динамики. Бессмысленно ждать от Фета некрасовской гражданственности или державинской громогласности; точно так же не стоит требовать от поэзии Кенжеева тех качеств, которых у неё нет от природы; куда разумнее насладиться её достоинствами. Бахыт Кенжеев — самый музыкальный современный поэт; его строки всегда великолепно интонированы. Они дают представление о некоем эталоне вселенской гармонии, прекрасном в своей неизменности. Лирику Кенжеева трудно пересказывать и интерпретировать. Её надо читать. Иногда вслух — друзьям или любимой женщине.

Ты прознал о том, что я частенько ругаю нынешнее творчество Цветкова. Да, это так.

Странное дело: ни одно из стихотворений Цветкова семидесятых-восьмидесятых годов не осталось в моей душе. Наверное, сам Цветков не был слишком доволен своими ранними стихами. Иначе с чего бы ему так радикально менять свою традиционную манеру? Перемены не пошли на пользу: некогда Алексей Цветков был неярким поэтом; ныне он стал докучным виршеплётом.

Дело не в его гражданской позиции (возмущающей меня откровенной антироссийской и антирусской направленностью) — я не склонен переносить свои политические пристрастия на эстетические оценки. И не в отсутствии знаков препинания и заглавных букв (в стихах Виктора Кривулина тоже не было запятых; это не мешает мне восхищаться поэзией Кривулина). И не в грамматических сдвигах (у Марии Степановой их полно; ну и что?). Дело в ином…

если верить тому что стряслось я приятно я рад
вот качнулся навстречу сам капитан со стаканом
от лица всего старопрамена здравствуй брат
или ты сестра или что там у вас под скафандром
мы сыны кислорода и в образе шерстяном
уроженцы тундр но от космоса аж больные
наберу брюссель заходите все вшестером
или всё таки четверо где же два остальные

(«они существуют но сбивчиво и тайком…»; «Знамя», 2007, № 1).

Друг мой, ты не находишь, что этот текст весьма смахивает на знаменитый стишок Белого Кролика из «Алисы в Стране Чудес» («Я дал ей семь, ему же десять, он ей — четыре или пять»)? Жаль, нет смелой Алисы, чтобы заявить мэтру Цветкову: «В этих стихах нет и крошки смысла — вот моё мнение». Ещё образчик…

как мокро в природе а впрочем вода неправа
ты честный родитель и вправе надеяться лучше
чем дальше в колумбы тем пристальней тень от горба
над кем треугольней лицо в набегающей туче
там гроб лукоморский куда ты стояла стройна
хвостатых менад в синеве исступлённые танцы
полсупа в тарелке и тьма пузырями со дна
четвёртая если не кто-то во тьме обсчитался

(«немо в море»; «Октябрь», 2007, № 2).

И эдакими безразмерными «цветковыми массами» ныне заполнены и «Знамя», и «Октябрь», и «Звезда», и плюс к ним добрый десяток литжурналов. Мэтр плодовит; ещё бы ему не быть плодовитым: такую чепуху можно гнать километрами.

Хуже всего то, что «обновлённый Цветков» делается законодателем моды в определённых молодёжных литкругах. Стало престижно сочинять вялую витиеватую бессмыслицу «а-ля Цветков»; а стихи со смыслом — осмеиваются и презираются доморощенными модниками. Что очень скверно. До свидания.

Твой Кирилл Анкудинов.