КИРИЛЛ АНКУДИНОВ
ПИСЬМА В ТИБЕТ
Четвёртое:Такие разные традиционалисты.
Привет, мой друг, привет. Как поживает седой Тибет?
Я получил твоё ответное письмо. В нём ты спрашиваешь меня о современных поэтах, которые придерживаются, что называется, традиционной манеры письма.
Тебя интересует — не заброшена ли традиционная поэзия, не вытеснена ли она на обочину новациями.
Не знаю, как тебе ответить. Дело в том, что я не вполне представляю себе смысл привычного словосочетания «традиционная поэзия» и, честно говоря, не очень люблю его. Оно напоминает мне о престарелых графоманах, обожающих донимать литмолодёжь высказываниями вроде: «Это книжные стихи, а я — пишу в традиционном стиле». Дяденькам невдомёк, что «книжность» и «традиционность» — едва ли не синонимы: поэтическая традиция живёт в книгах и почерпывается из книг. Кстати, я считаю, что так или иначе все стихи — традиционные и потому все стихи — книжные. Бывают, правда, газетные стихи, но нужно ли их причислять к поэзии?
Поэтика не может прийти ниоткуда, из пустоты. И, кстати, чем «традиционнее» она выглядит, тем глубже укоренена в культуре.
Замечательного литературоведа-структуралиста Михаила Леоновича Гаспарова некогда удивило сходство стихов Николая Рубцова со среднетипичными стихами, публиковавшимися в «Ниве» за 1900 год. Но разве это сходство компрометирует Рубцова? Конечно же, нет.
Кого называть «традиционалистом», а кого — «не традиционалистом»? Тимур Кибиров считает себя идеологом «возвращения к традициям», однако его стихи не покажутся традиционными ни любителям Рубцова, ни поклонникам Кушнера, ни адептам Андрея Дементьева. А вот — пример противоположного рода: Виктор Соснора — один из самых сложных и герметичных современных поэтов, но у него был период, когда он писал «тихие стихи», и это породило очень интересную парадигму. Проявившуюся, в частности, в творчестве чудесного и странно незамечаемого московского поэта Алексея Корецкого, безусловного «тихого лирика». Ещё один «тихий лирик» — Евгений Никитин; он наследует пейзажно-элегической линии Владимира Соколова. Но как безудержна его образная фантазия — Сальвадор Дали отдыхает!
Сейчас много хороших поэтов, про которых принято говорить, что они относятся к «традиционной школе». Есть царственно-мудрая Инна Лиснянская. Есть таинственно-переменчивый Олег Чухонцев. Есть Юрий Кублановский (хотя он-то в своих версификационных ходах и приёмах отнюдь не традиционен). Есть Константин Ваншенкин и Александр Тимофеевский, Юрий Ряшенцев и Геннадий Русаков, Ирина Евса и Евгений Чигрин, Валентин Устинов и Надежда Мирошниченко, Григорий Кружков и Геннадий Ступин (но что общего между «поэтом культуры» Кружковым и «певцом безлюдной природы» Ступиным)? Наконец, есть «заповедники традиционной поэзии» — журналы «Наш современник» и «Москва» (впрочем, о них я выскажусь отдельно).
Однако, как гласит реклама, «не все йогурты одинаково полезны». То есть не всякий поэтический традиционализм благоприятен. Продемонстрирую это на примере двух молодых и уже довольно известных поэтов — Андрея Нитченко и киевлянина Александра Кабанова. Вот — стихотворение Нитченко…
В общем времени, как под одним плащом,
тусклой Пряжкой скреплённым здесь,
где у горла комом — печальный дом
объясняться не в том, не в том.
В нашем времени день засчитай за шесть,
я успею тебе прочесть,
как Господь нас связывал и делил,
и оставил, устав, как есть.
И не смог ни бросить, ни разрешить,
и не нужно — теперь — спешить.
Эти письма — единственные стихи,
которые будут жить.
Так возьми что хочешь — забудь меня,
будет правда — душа одна.
Ты огонь и воздух, но нет частей
у воздуха и огня.
Я ловлю слова и леплю их ртом,
я ловлю и леплю их ртом,
обожги сначала, подуй потом,
обожги и подуй потом.
«В общем времени, как под одним плащом…». «Знамя», 2008, № 4.
Это — не вполне простое и умышленно неброское стихотворение; автор специально использует в нём стёршуюся, обкатанную лексику. К тому же подача темы смутна, обрывочна; не сразу входишь в суть происходящего. Но, тем не менее, это стихотворение Нитченко — безусловный пример современной традиционной поэзии. Если быть совсем точным, это — любовная лирика, притом написанная крайне эмоционально (как оно свойственно любовной лирике).
Обрати внимание на то, насколько это стихотворение психологически точно. Каждое еле уловимое движение души, каждая мгновенная перемена мысли, чувства, настроения — всё здесь зафиксировано, всё выражено — не всегда впрямую, но во всех случаях реально, отчётливо, зримо. Все лихорадочные повторения, все недомолвки и корявости — естественные приметы смятенного внутреннего монолога, как будто бы запечатленного на незримой магнитофонной ленте. «Эти письма — единственные стихи, которые будут жить» — фраза построена грамматически неправильно, но как она верна с точки зрения высшего реализма! И даже первая строфа, в которой, казалось бы, нарушены все нормы синтаксиса — ведь это же запечатленная мука, подступившая к горлу.
Единственный смысл словосочетания «поэтический традиционализм», который я могу принять, таков: это абсолютное тождество автора и лирического героя. Традиционная поэзия — поэзия, в которой автор честно свидетельствует о себе, о своих чувствах и побуждениях. Если в стихах есть умышленный зазор между автором и лирическим героем, эти стихи — не традиционны. Они могут быть мастерскими, могут даже быть гениальными, но это — стихи модернистские, концептуалистские, экспериментальные. Если же такой зазор возник вне желания автора, это значит, что стихотворение не удалось.
Теперь перейду к Кабанову. Ты прослышал, что я критикую его стихи. Отмечу: они приличны и даже местами симпатичны; эти стихи можно читать — как с листа, так и с эстрады — многим слушателям они понравятся…
Однако традиционализм стихов Кабанова — это традиционализм советской поэзии.
Нет, я не имею в виду совидеологию; её у Кабанова, разумеется, нет. Я о другом. Советскую поэзию принято считать ограниченной интеллектуально. Но её беда — иная. Советская поэзия — при всех её достоинствах — урезана не интеллектуально, а эмоционально. Советский поэт не мог позволить себе чувствовать в полную меру — любить как Цветаева, ненавидеть как Георгий Иванов, презирать как Ходасевич, гордиться собою как Гумилёв, радоваться жизни как Кузмин, переживать как Инннокентий Анненский, упорствовать как Блок.
Но поэзия, как ни крути, держится на чувствах. И потому среднетипичный советский поэт был вынужден симулировать чувства, нагонять их по любому поводу. К тому же позднесоветские поэты (в отличие от раннесоветских) были обделены жизненными впечатлениями — вот и приходилось им раздувать «высокую лирику» вокруг чего угодно, хоть вокруг галки на заборе, хоть вокруг пустой бутылки на тротуаре, сотворять глубокомысленные считалочки и остротрагически буквализировать расхожие фразеологизмы. Приметно так, как это сейчас делает Кабанов.
С отбитым горлышком лежу в слоновьей лавке,
я больше не принадлежу словесной давке.
Не послужить мне, господа, своей повинной
в посуде страшного суда — бутылкой винной.
И в стеклотаре ни гроша за эту ересь
не получить, прощай душа — портвейн и херес!
«С отбитым горлышком лежу в слоновьей лавке…». «Новый мир», 2008, № 1.
Автор сравнивает себя с безгорлой бутылкой; столь же необременительно он мог бы уподобиться надтреснутой утятнице, сломанному миксеру или перегоревшему пылесосу — ничего бы в стихотворении не изменилось. В этой же подборке Кабанова…
И выпустил фотограф птичку
мои выклёвывать глаза,
и слепота вошла в привычку —
ночные слушать голоса…
«И выпустил фотограф птичку…».
Напрасно автор ждёт, чтобы я проникся пафосом его образности; у меня полно реальных забот и тревог, мне не до умозрения, взятого с потолка.
В основе едва ли не каждого стихотворения Кабанова неизменно обнаруживается нечто пришедшее извне, безотносительное к авторскому чувству — холодный риторический оборот, психологически бессодержательный троп, эффектный каламбур, забавно-игровой буквализм. И на это точку, как на песчинку в раковине, наворачиваются перламутровые слои «сильных эмоций». Что будит во мне глухое раздражение: от меня требуют сопереживания тому, что в моих переживаниях не нуждается. Как видишь, традиция может быть обманчива… Жду ответных писем.
Не знаю, как тебе ответить. Дело в том, что я не вполне представляю себе смысл привычного словосочетания «традиционная поэзия» и, честно говоря, не очень люблю его. Оно напоминает мне о престарелых графоманах, обожающих донимать литмолодёжь высказываниями вроде: «Это книжные стихи, а я — пишу в традиционном стиле». Дяденькам невдомёк, что «книжность» и «традиционность» — едва ли не синонимы: поэтическая традиция живёт в книгах и почерпывается из книг. Кстати, я считаю, что так или иначе все стихи — традиционные и потому все стихи — книжные. Бывают, правда, газетные стихи, но нужно ли их причислять к поэзии?
Поэтика не может прийти ниоткуда, из пустоты. И, кстати, чем «традиционнее» она выглядит, тем глубже укоренена в культуре.
Замечательного литературоведа-структуралиста Михаила Леоновича Гаспарова некогда удивило сходство стихов Николая Рубцова со среднетипичными стихами, публиковавшимися в «Ниве» за 1900 год. Но разве это сходство компрометирует Рубцова? Конечно же, нет.
Кого называть «традиционалистом», а кого — «не традиционалистом»? Тимур Кибиров считает себя идеологом «возвращения к традициям», однако его стихи не покажутся традиционными ни любителям Рубцова, ни поклонникам Кушнера, ни адептам Андрея Дементьева. А вот — пример противоположного рода: Виктор Соснора — один из самых сложных и герметичных современных поэтов, но у него был период, когда он писал «тихие стихи», и это породило очень интересную парадигму. Проявившуюся, в частности, в творчестве чудесного и странно незамечаемого московского поэта Алексея Корецкого, безусловного «тихого лирика». Ещё один «тихий лирик» — Евгений Никитин; он наследует пейзажно-элегической линии Владимира Соколова. Но как безудержна его образная фантазия — Сальвадор Дали отдыхает!
Сейчас много хороших поэтов, про которых принято говорить, что они относятся к «традиционной школе». Есть царственно-мудрая Инна Лиснянская. Есть таинственно-переменчивый Олег Чухонцев. Есть Юрий Кублановский (хотя он-то в своих версификационных ходах и приёмах отнюдь не традиционен). Есть Константин Ваншенкин и Александр Тимофеевский, Юрий Ряшенцев и Геннадий Русаков, Ирина Евса и Евгений Чигрин, Валентин Устинов и Надежда Мирошниченко, Григорий Кружков и Геннадий Ступин (но что общего между «поэтом культуры» Кружковым и «певцом безлюдной природы» Ступиным)? Наконец, есть «заповедники традиционной поэзии» — журналы «Наш современник» и «Москва» (впрочем, о них я выскажусь отдельно).
Однако, как гласит реклама, «не все йогурты одинаково полезны». То есть не всякий поэтический традиционализм благоприятен. Продемонстрирую это на примере двух молодых и уже довольно известных поэтов — Андрея Нитченко и киевлянина Александра Кабанова. Вот — стихотворение Нитченко…
В общем времени, как под одним плащом,
тусклой Пряжкой скреплённым здесь,
где у горла комом — печальный дом
объясняться не в том, не в том.
В нашем времени день засчитай за шесть,
я успею тебе прочесть,
как Господь нас связывал и делил,
и оставил, устав, как есть.
И не смог ни бросить, ни разрешить,
и не нужно — теперь — спешить.
Эти письма — единственные стихи,
которые будут жить.
Так возьми что хочешь — забудь меня,
будет правда — душа одна.
Ты огонь и воздух, но нет частей
у воздуха и огня.
Я ловлю слова и леплю их ртом,
я ловлю и леплю их ртом,
обожги сначала, подуй потом,
обожги и подуй потом.
«В общем времени, как под одним плащом…». «Знамя», 2008, № 4.
Это — не вполне простое и умышленно неброское стихотворение; автор специально использует в нём стёршуюся, обкатанную лексику. К тому же подача темы смутна, обрывочна; не сразу входишь в суть происходящего. Но, тем не менее, это стихотворение Нитченко — безусловный пример современной традиционной поэзии. Если быть совсем точным, это — любовная лирика, притом написанная крайне эмоционально (как оно свойственно любовной лирике).
Обрати внимание на то, насколько это стихотворение психологически точно. Каждое еле уловимое движение души, каждая мгновенная перемена мысли, чувства, настроения — всё здесь зафиксировано, всё выражено — не всегда впрямую, но во всех случаях реально, отчётливо, зримо. Все лихорадочные повторения, все недомолвки и корявости — естественные приметы смятенного внутреннего монолога, как будто бы запечатленного на незримой магнитофонной ленте. «Эти письма — единственные стихи, которые будут жить» — фраза построена грамматически неправильно, но как она верна с точки зрения высшего реализма! И даже первая строфа, в которой, казалось бы, нарушены все нормы синтаксиса — ведь это же запечатленная мука, подступившая к горлу.
Единственный смысл словосочетания «поэтический традиционализм», который я могу принять, таков: это абсолютное тождество автора и лирического героя. Традиционная поэзия — поэзия, в которой автор честно свидетельствует о себе, о своих чувствах и побуждениях. Если в стихах есть умышленный зазор между автором и лирическим героем, эти стихи — не традиционны. Они могут быть мастерскими, могут даже быть гениальными, но это — стихи модернистские, концептуалистские, экспериментальные. Если же такой зазор возник вне желания автора, это значит, что стихотворение не удалось.
Теперь перейду к Кабанову. Ты прослышал, что я критикую его стихи. Отмечу: они приличны и даже местами симпатичны; эти стихи можно читать — как с листа, так и с эстрады — многим слушателям они понравятся…
Однако традиционализм стихов Кабанова — это традиционализм советской поэзии.
Нет, я не имею в виду совидеологию; её у Кабанова, разумеется, нет. Я о другом. Советскую поэзию принято считать ограниченной интеллектуально. Но её беда — иная. Советская поэзия — при всех её достоинствах — урезана не интеллектуально, а эмоционально. Советский поэт не мог позволить себе чувствовать в полную меру — любить как Цветаева, ненавидеть как Георгий Иванов, презирать как Ходасевич, гордиться собою как Гумилёв, радоваться жизни как Кузмин, переживать как Инннокентий Анненский, упорствовать как Блок.
Но поэзия, как ни крути, держится на чувствах. И потому среднетипичный советский поэт был вынужден симулировать чувства, нагонять их по любому поводу. К тому же позднесоветские поэты (в отличие от раннесоветских) были обделены жизненными впечатлениями — вот и приходилось им раздувать «высокую лирику» вокруг чего угодно, хоть вокруг галки на заборе, хоть вокруг пустой бутылки на тротуаре, сотворять глубокомысленные считалочки и остротрагически буквализировать расхожие фразеологизмы. Приметно так, как это сейчас делает Кабанов.
С отбитым горлышком лежу в слоновьей лавке,
я больше не принадлежу словесной давке.
Не послужить мне, господа, своей повинной
в посуде страшного суда — бутылкой винной.
И в стеклотаре ни гроша за эту ересь
не получить, прощай душа — портвейн и херес!
«С отбитым горлышком лежу в слоновьей лавке…». «Новый мир», 2008, № 1.
Автор сравнивает себя с безгорлой бутылкой; столь же необременительно он мог бы уподобиться надтреснутой утятнице, сломанному миксеру или перегоревшему пылесосу — ничего бы в стихотворении не изменилось. В этой же подборке Кабанова…
И выпустил фотограф птичку
мои выклёвывать глаза,
и слепота вошла в привычку —
ночные слушать голоса…
«И выпустил фотограф птичку…».
Напрасно автор ждёт, чтобы я проникся пафосом его образности; у меня полно реальных забот и тревог, мне не до умозрения, взятого с потолка.
В основе едва ли не каждого стихотворения Кабанова неизменно обнаруживается нечто пришедшее извне, безотносительное к авторскому чувству — холодный риторический оборот, психологически бессодержательный троп, эффектный каламбур, забавно-игровой буквализм. И на это точку, как на песчинку в раковине, наворачиваются перламутровые слои «сильных эмоций». Что будит во мне глухое раздражение: от меня требуют сопереживания тому, что в моих переживаниях не нуждается. Как видишь, традиция может быть обманчива… Жду ответных писем.
Твой Кирилл Анкудинов.
КИРИЛЛ АНКУДИНОВ
на Середина Мира
на Середина Мира
МАЙКОПСКИЙ ТРИПТИХ. Стихи разных лет.
РЕКВИЕМ. Стихи.
ПИСЬМА В ТИБЕТ
