КИРИЛЛ АНКУДИНОВ
ПИСЬМА В ТИБЕТ
Письмо седьмое:Музы на берегах Невы.
Снова здорово, мой тибетский собеседник.
Я огорчён твоим последним письмом. В какое положение ты ставишь меня? Опять я вынужден оправдываться… Тебе не угодить. В прошлый раз тебя не устроило моё недостаточное внимание к слабому полу, к дамам-поэтессам. Сейчас ты недоволен тем, что я почти не упоминаю поэтов из Питера.
Что сказать тебе, мой ворчливый друг? В Питере (aka Петербурге aka Ленинграде) я ни разу не бывал, а поэтов-питерцев — слегка побаиваюсь. Пять-шесть лет назад я открыл странную закономерность. Если в поэтическом цеху вдруг происходит скандалище, выплёскивающийся на страницы литизданий, — стопудов бузят питерцы (либо экс-питерцы, перебравшиеся в Москву, в США или ещё куда). Удивительное дело: вот московские поэты — прожжённые, прокуренные и проспиртованные ребята — но они ладят друг с другом и со всеми, зато бледные тонкоперстые наследники Иннокентия Анненского и Вагинова — перегрызлись меж собою, что твои бобики.
Полагаю, дело вот в чём. Как известно, Петербург — самый умышленный город мира. Он не рос и расширялся сам собой — веками и тысячелетиями; он внезапно явился волей Петра Первого — и враз оказался насыщен всей европейской культурой. Такое не может пройти бесследно.
Судьба питерца — вечно искать пропорцию в соотношении «естественных начал» и «искусственных норм», должную золотую меру «культуры» и «натуры». Что порождает знаковый, типичный, сугубо петербургский «культ изящных искусств», с одной стороны. И столь же знаковую «беспощадную невскую откровенность», с другой стороны.
А с третьей стороны, сей больной вопрос вызвал раскол в стане нынешних питерских поэтов — на ампирно-сосновых «старопитерцев» и барочно-еловых «младопитерцев».
«Старопитерцы» сплотились вокруг Александра Кушнера.
Кушнер — вопреки своему декларативному консерватизму-традиционализму — автор уникальный в своём роде; он (единственный из современных поэтов) наследует русскому постклассицизму девятнадцатого века — дружно осмеянному и незаслуженно забытому. Кушнер — оптимист, аполлонист, горацианец, обожатель Античности и Средиземноморья, литературный потомок не столько Батюшкова и Баратынского, сколько Степана Шевырёва и Николая Щербины — записных римо- и афиноманов. Идеал Кушнера — «древний пластический грек», степенно шествующий мимо Парфенона с томиком Анакреона и оставляющий достопамятные пометы на полях элегий. Сказать, что это нетипично для российской поэзии — не сказать ничего. Время от времени кушнеровский просветлённый неоклассицизм входит в противофазу по отношению к духу российской поэзии — и тогда из-под пера Кушнера выходят поразительные (в своём роде) строки.
Мы жили не в худшее время, так нам повезло.
Везение — странное слово, как если бы зло
В нём было да выпало, призвук остался один.
Ни войн, ни арестов, и сам ты себе господин.
Сидишь на террасе, на синее море глядишь.
Вегетарианская, викторианская тишь.
В России не много таких насчитаешь эпох
Прохладно-отрадных, и чудится в этом подвох.
И кажется, что-то вот-вот возмутит эту гладь.
Не выпить ли нам за военные астры опять?
В виду неизвестно каких предстоящих обид.
Нам Блок удивится, и нам Мандельштам не простит.
Второй бы ушанку, а первый с себя свитерок
Стянул через голову — лишь бы морской ветерок
Ласкал его, гладил на фоне притихшей страны.
Вот только стихи почему-то всё реже нужны.
(«Мы жили не в худшее время…», «Знамя», 2008, № 7).
Друг мой, не показалось ли тебе, что имена Блока и Мандельштама выглядят в данном контексте крайне неуместно? Положим, самого Кушнера нынешняя «вегетарианская, викторианская тишь» умиляет (хотя зверств и беззаконий в ней предостаточно; имеющий глаза да увидит). Но для чего приписывать свои личные настроения другим людям? И кому! Блоку с Мандельштамом! Ведь это отзывается глянцевым туристическим постером и ресторанным меню («…Омар Хайям писал: «Бутылка красного вина, сборник стихов и ломтик хлеба — ничего большего я не желаю». Но нам думается, что он не отказался бы от бараньих котлет нашего гостеприимного заведения…»). И надо ли после лукаво сокрушаться, что «вот только стихи почему-то всё реже нужны»?
В «старомодном европеизме» поэзии Кушнера есть что-то неестественное. В этом «алтаре Аполлона» нет дионисичности, грозной стихии, романтической метели — не потому что её здесь вообще не может быть (или не должно быть), а потому что её отсюда вынули насильственно. Из боязни («кабы чего не вышло»).
Мне думается, что «старопитерцы» переоценили акмеистскую «тоску по мировой культуре». Избыток «мировой культуры» вреден (как вреден любой избыток).
«Младопитерцы» пытаются исправить этот перекос — разными средствами и с различным успехом.
Более всего мне интересен опыт литературной группы «Камера хранения». По своему формальному статусу эта группа — питерская лишь наполовину. На ту половину, которая живёт в Петербурге (вторая половина основателей и авторов «Камеры хранения» ныне пребывает за границей — в основном, в Германии). Но это не столь существенно, поскольку все поэты «Камеры хранения» — и по сю сторону границы, и по ту — работают в рамках «питерской поэтической школы».
Принимаю в этом опыте я не всё. К примеру, «Камера хранения» чересчур открещивается от всего советского, что иногда приводит к конфузам. За творчеством двух главных авторов «Камеры хранения» — Олега Юрьева и Валерия Шубинского — я слежу давно. Эти поэты входят в число моих любимых. Вот — стихотворение Олега Юрьева — не самое яркое, но очень типичное, показательное.
Истолчённая мгла просыпается
сквозь решётку в стеклянном огне —
это птица-игла просыпается
и летит к истончённой луне.
Растворяется блещущий зрак —
растворяется свищущий мрак.
Здравствуй, мгла моя, ясная, зимняя,
здравствуй, ночи светящийся шар —
это птица-игла-Полигимния
возвращается в белый пожар.
Зелен ветер на снежном плацу —
ловит волк роковую овцу.
«Стихи».
Между прочим, это пейзаж: зима, увиденная сквозь ночное морозное окно (Юрьев — очень пейзажный поэт, мастер причудливо-изысканной светописи).
…Тонкая лунная игла в окне сначала становится птицей, а затем — Полигимнией. Стихия света заключена в кристаллическую структуру «античной оптики». «Натура» не изымается из «культуры» (как у Кушнера); «натура» впаяна в «культуру». И «культура» — не что иное, как заледеневшая «натура» («так ярый ток, оледенев, над бездною висит»).
Валерий Шубинский многим похож на Юрьева — но его поэтика чуть гибче, мобильнее. Шубинский отходит от торжественной, роскошной, цепеняще неподвижной барочности Юрьева — то в прихотливое визионерство (что удивительно: рассудительный критик Шубинский в своих стихах — маг-сюрреалист и едва не психоделик), то в сюжетность, то в историософию, то в саднящую социальность.
Лично для меня поэзия Валерия Шубинского являет собой эталон должной пропорции «сложности» и «простоты». Она сложна — но не до зауми; она проста — но не до тривиальности. Стихи Шубинского разгадываешь, но понимаешь.
Вот как Валерий Шубинский сопоставляет две столицы — Москву («Нижний город») и Петербург («Верхний город»).
Нижний город — золото и дёготь,
Верхний город — ветер и гранит.
Нижний скажет: полон я цветами,
Лицами, дворами и дождём.
Верхний город шевельнёт мостами,
Улыбнётся старческим лицом.
«Повесть».
Позволю себе не согласиться — не такое уж старческое лицо у Петербурга. Ведь в нём живут и творят столько замечательных поэтов — Глеб Горбовский и Виктор Соснора, Александр Миронов и Дмитрий Григорьев, Алексей Пурин и Алексей Машевский, Илья Кучеров и Игорь Булатовский… Так что Петербург не только был, но и доныне остаётся Городом Поэзии…
Я огорчён твоим последним письмом. В какое положение ты ставишь меня? Опять я вынужден оправдываться… Тебе не угодить. В прошлый раз тебя не устроило моё недостаточное внимание к слабому полу, к дамам-поэтессам. Сейчас ты недоволен тем, что я почти не упоминаю поэтов из Питера.
Что сказать тебе, мой ворчливый друг? В Питере (aka Петербурге aka Ленинграде) я ни разу не бывал, а поэтов-питерцев — слегка побаиваюсь. Пять-шесть лет назад я открыл странную закономерность. Если в поэтическом цеху вдруг происходит скандалище, выплёскивающийся на страницы литизданий, — стопудов бузят питерцы (либо экс-питерцы, перебравшиеся в Москву, в США или ещё куда). Удивительное дело: вот московские поэты — прожжённые, прокуренные и проспиртованные ребята — но они ладят друг с другом и со всеми, зато бледные тонкоперстые наследники Иннокентия Анненского и Вагинова — перегрызлись меж собою, что твои бобики.
Полагаю, дело вот в чём. Как известно, Петербург — самый умышленный город мира. Он не рос и расширялся сам собой — веками и тысячелетиями; он внезапно явился волей Петра Первого — и враз оказался насыщен всей европейской культурой. Такое не может пройти бесследно.
Судьба питерца — вечно искать пропорцию в соотношении «естественных начал» и «искусственных норм», должную золотую меру «культуры» и «натуры». Что порождает знаковый, типичный, сугубо петербургский «культ изящных искусств», с одной стороны. И столь же знаковую «беспощадную невскую откровенность», с другой стороны.
А с третьей стороны, сей больной вопрос вызвал раскол в стане нынешних питерских поэтов — на ампирно-сосновых «старопитерцев» и барочно-еловых «младопитерцев».
«Старопитерцы» сплотились вокруг Александра Кушнера.
Кушнер — вопреки своему декларативному консерватизму-традиционализму — автор уникальный в своём роде; он (единственный из современных поэтов) наследует русскому постклассицизму девятнадцатого века — дружно осмеянному и незаслуженно забытому. Кушнер — оптимист, аполлонист, горацианец, обожатель Античности и Средиземноморья, литературный потомок не столько Батюшкова и Баратынского, сколько Степана Шевырёва и Николая Щербины — записных римо- и афиноманов. Идеал Кушнера — «древний пластический грек», степенно шествующий мимо Парфенона с томиком Анакреона и оставляющий достопамятные пометы на полях элегий. Сказать, что это нетипично для российской поэзии — не сказать ничего. Время от времени кушнеровский просветлённый неоклассицизм входит в противофазу по отношению к духу российской поэзии — и тогда из-под пера Кушнера выходят поразительные (в своём роде) строки.
Мы жили не в худшее время, так нам повезло.
Везение — странное слово, как если бы зло
В нём было да выпало, призвук остался один.
Ни войн, ни арестов, и сам ты себе господин.
Сидишь на террасе, на синее море глядишь.
Вегетарианская, викторианская тишь.
В России не много таких насчитаешь эпох
Прохладно-отрадных, и чудится в этом подвох.
И кажется, что-то вот-вот возмутит эту гладь.
Не выпить ли нам за военные астры опять?
В виду неизвестно каких предстоящих обид.
Нам Блок удивится, и нам Мандельштам не простит.
Второй бы ушанку, а первый с себя свитерок
Стянул через голову — лишь бы морской ветерок
Ласкал его, гладил на фоне притихшей страны.
Вот только стихи почему-то всё реже нужны.
(«Мы жили не в худшее время…», «Знамя», 2008, № 7).
Друг мой, не показалось ли тебе, что имена Блока и Мандельштама выглядят в данном контексте крайне неуместно? Положим, самого Кушнера нынешняя «вегетарианская, викторианская тишь» умиляет (хотя зверств и беззаконий в ней предостаточно; имеющий глаза да увидит). Но для чего приписывать свои личные настроения другим людям? И кому! Блоку с Мандельштамом! Ведь это отзывается глянцевым туристическим постером и ресторанным меню («…Омар Хайям писал: «Бутылка красного вина, сборник стихов и ломтик хлеба — ничего большего я не желаю». Но нам думается, что он не отказался бы от бараньих котлет нашего гостеприимного заведения…»). И надо ли после лукаво сокрушаться, что «вот только стихи почему-то всё реже нужны»?
В «старомодном европеизме» поэзии Кушнера есть что-то неестественное. В этом «алтаре Аполлона» нет дионисичности, грозной стихии, романтической метели — не потому что её здесь вообще не может быть (или не должно быть), а потому что её отсюда вынули насильственно. Из боязни («кабы чего не вышло»).
Мне думается, что «старопитерцы» переоценили акмеистскую «тоску по мировой культуре». Избыток «мировой культуры» вреден (как вреден любой избыток).
«Младопитерцы» пытаются исправить этот перекос — разными средствами и с различным успехом.
Более всего мне интересен опыт литературной группы «Камера хранения». По своему формальному статусу эта группа — питерская лишь наполовину. На ту половину, которая живёт в Петербурге (вторая половина основателей и авторов «Камеры хранения» ныне пребывает за границей — в основном, в Германии). Но это не столь существенно, поскольку все поэты «Камеры хранения» — и по сю сторону границы, и по ту — работают в рамках «питерской поэтической школы».
Принимаю в этом опыте я не всё. К примеру, «Камера хранения» чересчур открещивается от всего советского, что иногда приводит к конфузам. За творчеством двух главных авторов «Камеры хранения» — Олега Юрьева и Валерия Шубинского — я слежу давно. Эти поэты входят в число моих любимых. Вот — стихотворение Олега Юрьева — не самое яркое, но очень типичное, показательное.
Истолчённая мгла просыпается
сквозь решётку в стеклянном огне —
это птица-игла просыпается
и летит к истончённой луне.
Растворяется блещущий зрак —
растворяется свищущий мрак.
Здравствуй, мгла моя, ясная, зимняя,
здравствуй, ночи светящийся шар —
это птица-игла-Полигимния
возвращается в белый пожар.
Зелен ветер на снежном плацу —
ловит волк роковую овцу.
«Стихи».
Между прочим, это пейзаж: зима, увиденная сквозь ночное морозное окно (Юрьев — очень пейзажный поэт, мастер причудливо-изысканной светописи).
…Тонкая лунная игла в окне сначала становится птицей, а затем — Полигимнией. Стихия света заключена в кристаллическую структуру «античной оптики». «Натура» не изымается из «культуры» (как у Кушнера); «натура» впаяна в «культуру». И «культура» — не что иное, как заледеневшая «натура» («так ярый ток, оледенев, над бездною висит»).
Валерий Шубинский многим похож на Юрьева — но его поэтика чуть гибче, мобильнее. Шубинский отходит от торжественной, роскошной, цепеняще неподвижной барочности Юрьева — то в прихотливое визионерство (что удивительно: рассудительный критик Шубинский в своих стихах — маг-сюрреалист и едва не психоделик), то в сюжетность, то в историософию, то в саднящую социальность.
Лично для меня поэзия Валерия Шубинского являет собой эталон должной пропорции «сложности» и «простоты». Она сложна — но не до зауми; она проста — но не до тривиальности. Стихи Шубинского разгадываешь, но понимаешь.
Вот как Валерий Шубинский сопоставляет две столицы — Москву («Нижний город») и Петербург («Верхний город»).
Нижний город — золото и дёготь,
Верхний город — ветер и гранит.
Нижний скажет: полон я цветами,
Лицами, дворами и дождём.
Верхний город шевельнёт мостами,
Улыбнётся старческим лицом.
«Повесть».
Позволю себе не согласиться — не такое уж старческое лицо у Петербурга. Ведь в нём живут и творят столько замечательных поэтов — Глеб Горбовский и Виктор Соснора, Александр Миронов и Дмитрий Григорьев, Алексей Пурин и Алексей Машевский, Илья Кучеров и Игорь Булатовский… Так что Петербург не только был, но и доныне остаётся Городом Поэзии…
КИРИЛЛ АНКУДИНОВ
на Середина Мира
на Середина Мира
МАЙКОПСКИЙ ТРИПТИХ. Стихи разных лет.
РЕКВИЕМ. Стихи.
ПИСЬМА В ТИБЕТ
