КИРИЛЛ АНКУДИНОВ
ПИСЬМА В ТИБЕТ
Письмо восьмое:Вавилон, город надменный.
Данное письмо имеет ко мне непосредственное отношение, так как мои тексты неоднократно опубликованны в «Вавилоне» и в
«Воздухе». Однако размещаю его по той простой причине, что в нём есть мысль, на мой взгляд, являющаяся критерием оценки не только деятельности
самого ДК, но и всего заданного им направления в литературном движении последних двадцати пяти лет: «Несмотря на то, что Кузьмин выступает
единым фронтом с либералами, сам он — не либерал. Кузьмин — «левый» (западноевропейской выделки),
Мишель Фуко и Андре Глюксман в одном флаконе.» Вот это отличие левого от либерала мне и важно. И удвительно, что определил его не соратник ДК
(что было бы логично), а скорее противник. Либерал тот же фашист. Ну а левый вряд ли сможет принять фашидеологию. Основа проектов ДК —
неофициальная (неподцензурная) литература. А неофициоз не может быть либеральным. Ну и где вы, соратники ДК? — ЧНБ.
*
Вновь здравствуй, мой тибетский эпистолярный визави.
Как я погляжу, ты решил предаться воспоминаниям и мысленно перенёсся в Москву начала ноября 1991-го года.
Именно тогда мы с тобой и познакомились — на Фестивале молодой поэзии, организованном Товариществом молодых литераторов «Вавилон».
Кстати, я был не только дипломантом Первого Вавилонского Фестиваля поэзии, но и участником (почётным гостем) Второго Вавилонского Фестиваля поэзии,
состоявшегося в апреле 1994-го года. К тому времени ты уже пребывал за пределами России.
Ты спрашиваешь меня, чем нынче занят неутомимый босс «Вавилона» Дмитрий Кузьмин (у тебя о нём нет никаких сведений). Отвечаю: наш общий знакомец Дмитрий Кузьмин цветёт и здравствует: всё так же курирует и структурирует литературную жизнь, часто появляется на телевидении, с 2006-го года начал издавать собственный журнал поэзии «Воздух». Однако моё отношение к его деятельности переменилось.
Хотя я продолжаю считать, что в конце восьмидесятых годов и в первой половине девяностых годов (примерно до 1994-го года) проекты Кузьмина, в общем, играли прогрессивную роль.
Советская поэзия была явлением в своём роде замечательным, но безнадёжно замкнутым, закрытым. Советские поэты как бы жили внутри запаянной колбы. На переходе восьмидесятых и девяностых годов колба советской поэзии вдруг лопнула. В те годы кто-то должен был взять на себя роль просветителя совпиитов, оказавшихся на вольном ветру, рассказать им о глобальных тенденциях в поэзии, об американском авангарде и европейском поставангарде. «Вавилон» превосходно справился с этой задачей.
Но, начиная с середины девяностых годов, «Вавилон» стал терять свою нужность. В настоящее время культуртрегерство Дмитрия Кузьмина, по моему мнению, очень вредит литературе в целом и поэзии в частности.
Дело в том, что Кузьмин — человек, который не выносит простоту, природность, естественность; он всегда, в любом случае предпочтёт сложное и противоестественное.
Несмотря на то, что Кузьмин выступает единым фронтом с либералами, сам он — не либерал. Кузьмин — «левый» (западноевропейской выделки), Мишель Фуко и Андре Глюксман в одном флаконе. В соответствии со своими левацкими догмами Кузьмин рьяно (и довольно комично) борется с малейшими проявлениями «спроса» и «обслуживания» в литературе.
«Бывает и другое: читатель сознательно или бессознательно выставляет запрос на тексты с такими-то и такими-то заранее известными свойствами, автор сознательно или бессознательно производит продукт с этими свойствами, варьируя их в рамках дозволенного. Так функционирующее искусство — по сути своей не искусство уже, а особая разновидность сферы обслуживания… Верность классическим образцам — не в их воспроизведении и варьировании, а в способности уклониться от них, расподобиться, сказать своё. Только это мы понимаем под поэзией — искусство как сфера обслуживания мне неинтересно…».
(«Вместо манифеста»; «Воздух», 2006, № 1).
Тоже мне новость: оказывается, поэзия обладает свойством вызывать читательский спрос. Кого этим удивишь? Разве что капризного р-революционера. Попав в магазин, он заходится благородным негодованием: «Торгуют! Продают и покупают! Какое безобразие! Долой буржуазный магазин, даёшь высокоинновационный бебезин!». Лет через десять выявится, что нововыстроенный бебезин — тот же магазин, только расценками подороже, а качеством товара похуже.
Жизнь не подчиняется догмам — Кузьмину не по силам ввести «военный коммунизм» и «распределительно-комиссарскую систему» в литературе. Посему деятельность решительного культуртрегера имеет последствиями лишь всемерное возрастание дурного элитизма в литературном цеху: наслушавшись Кузьмина, гордые митрофанушки задирают нос и начинают всерьёз думать, что превзошли «инерционного» Олега Чухонцева, потому что пишут стихи без знаков препинания.
Вообще новизна — сомнительный критерий определения качественности искусства. Любое хорошее стихотворение всегда связано с классическими образцами — так или иначе — и потому не стопроцентно в новизне. В 1916-м году Блок смотрелся старьём на фоне заумника Алексея Кручёных. Ставить на новизну искусства — давать фору чепухе, ибо лишь чепуха способна выглядеть сияюще-суперновой, как только что чеканенный рубль. Читаю «Воздух» — пробиваюсь сквозь душные джунгли графоманской белиберды…
Из домов нас жмёт скворец,
спит в пыли репей-отец —
не хватило всем телец…
и внезапных глаз река
нас признает лишь слегка.
Механический мирок
мерзко мёрзнет возле ног
муравья-первопроходца.
Листья, пойте из колодца!
(Михаил Ильин. «Мимы в зал без глаз глазели…», 2008, № 1).
Друг мой, ведь ты согласишься с тем, что это — бессмысленный набор взятых с потолка слов, а не стихи.
Вот ещё образчик…
Вздымают край народа
нулями тиражей
снежинки, мои жинки,
среди янтарь-ножей.
(Евгений Ракович. «Молодостьзрелостьстарость», 2007, № 3).
Я ведаю механизм создания подобных опусов: такое пишется только от лени. Лягу на диван, отключу разум — и враз сочиню добрую дюжину аналогичных «новаций». Испанки, мои панки. Британки, мои танки. Потапки, мои тапки…
Кузьмин ратует за «приращение смысла». Возможно, в ерунде Ильина и Раковича смысл и впрямь прирастает — но куда? К какому месту?
Отмечу ещё одну забавную деталь: пока Кузьмин воевал за «приращение смысла», хитрая молодёжь коварно обошла его с тыла. Возник «вавилонский стиховой штамп», буколически простой и гомерически непритязательный — так называемый «вавилибр», то есть верлибр ясноглазого горожанина, простодушно повествующего о своих буднях и влюблённостях. В сей коктейль по вкусу добавляются имена западных рокеров и кинорежиссёров, названия модных фирм, программистские жаргонизмы, кофейни, чай мате, чай каркадэ — и всенепременно эсэмэски…
Мне нечего читать,
кроме пустых клеток в блокноте
да старых смс на экране телефона,
в которых так много спрессованных слов о любви,
что хватит на сотню романов,
и каждое второе сообщение
заканчивается поцелуем,
порхающим в эфире,
потерянным в электронных сотах…
А о чём ещё писать?
(Дмитрий Григорьев. «Далеко от дома», 2008, № 1).
Действительно, о чём ещё писать? И что инновационного во всех этих «вавилибрах», одинаковых, словно пиксели? Старый селянин строчит силлабо-тонику о босоногом детстве, а нестарый москвич или рижанин — верлибристику о свиданках-стрелках в кофейне. Дело понятное и приятное… Но никакие новые смыслы тут уж очевидно не прирастают никуда.
Конечно, в «Вавилоне» и «Воздухе» есть не только бессмыслицы и «вавилибры». Скажем, Всеволод Зельченко — хороший же поэт. Или Андрей Поляков. Многие авторы, связанные с «Вавилоном», достойны внимания. Николай Звягинцев, Сергей Круглов, Ольга Зондберг, Яна Вишневская, Линор Горалик, Михаил Гронас, Данила Давыдов, Андрей Тавров, упомянутые в предыдущих письмах Мария Степанова, Полина Барскова и Наталья Черных. Сам Бахыт Кенжеев иногда в «Воздухе» публикуется.
Но вот ведь какая штука: все эти поэты — либо из «старовавилонской» команды восьмидесятых-девяностых годов (Зельченко, Звягинцев, Поляков, Круглов, Зондберг и проч.), либо гости, зашедшие в «Вавилоновоздух» извне (Кенжеев, да и Гронас тоже). С авторами новых призывов дело швах: редко-редко в сотне страниц многих десятков «младовавилонцев» откопаешь один хороший стишок — но он появился только потому, что природа берёт своё, и даже у нерадивого огородника может вырасти крупный огурец.
Я бы сравнил «Вавилон» (и прочие проекты Кузьмина) с видеосалонами перестроечной эпохи. Ты помнишь время, когда весь СССР покрылся «видюшниками». Они сделали своё дело — ознакомили советского человека с недоступной прежде кинопродукцией — и сошли на нет, побеждённые кинозалами, телевещанием, аудиотехникой. Невелико удовольствие — глядеть шедевры кинематографа («Сатирикон» Феллини или «Крёстного отца» Копполы) вперемежку с копеечными боевиками и с элементарной порнухой. Всё равно что читать стихи Кенжеева вместе с виршами Раковича, бессмысленной Скандиаки, безликого Львовского, претенциозного Сен-Сенькова и несуразного Нугатова. Я предпочту увидеть Кенжеева в другом, более подобающем ему контексте… До следующего письма, мой тибетский друг.
Ты спрашиваешь меня, чем нынче занят неутомимый босс «Вавилона» Дмитрий Кузьмин (у тебя о нём нет никаких сведений). Отвечаю: наш общий знакомец Дмитрий Кузьмин цветёт и здравствует: всё так же курирует и структурирует литературную жизнь, часто появляется на телевидении, с 2006-го года начал издавать собственный журнал поэзии «Воздух». Однако моё отношение к его деятельности переменилось.
Хотя я продолжаю считать, что в конце восьмидесятых годов и в первой половине девяностых годов (примерно до 1994-го года) проекты Кузьмина, в общем, играли прогрессивную роль.
Советская поэзия была явлением в своём роде замечательным, но безнадёжно замкнутым, закрытым. Советские поэты как бы жили внутри запаянной колбы. На переходе восьмидесятых и девяностых годов колба советской поэзии вдруг лопнула. В те годы кто-то должен был взять на себя роль просветителя совпиитов, оказавшихся на вольном ветру, рассказать им о глобальных тенденциях в поэзии, об американском авангарде и европейском поставангарде. «Вавилон» превосходно справился с этой задачей.
Но, начиная с середины девяностых годов, «Вавилон» стал терять свою нужность. В настоящее время культуртрегерство Дмитрия Кузьмина, по моему мнению, очень вредит литературе в целом и поэзии в частности.
Дело в том, что Кузьмин — человек, который не выносит простоту, природность, естественность; он всегда, в любом случае предпочтёт сложное и противоестественное.
Несмотря на то, что Кузьмин выступает единым фронтом с либералами, сам он — не либерал. Кузьмин — «левый» (западноевропейской выделки), Мишель Фуко и Андре Глюксман в одном флаконе. В соответствии со своими левацкими догмами Кузьмин рьяно (и довольно комично) борется с малейшими проявлениями «спроса» и «обслуживания» в литературе.
«Бывает и другое: читатель сознательно или бессознательно выставляет запрос на тексты с такими-то и такими-то заранее известными свойствами, автор сознательно или бессознательно производит продукт с этими свойствами, варьируя их в рамках дозволенного. Так функционирующее искусство — по сути своей не искусство уже, а особая разновидность сферы обслуживания… Верность классическим образцам — не в их воспроизведении и варьировании, а в способности уклониться от них, расподобиться, сказать своё. Только это мы понимаем под поэзией — искусство как сфера обслуживания мне неинтересно…».
(«Вместо манифеста»; «Воздух», 2006, № 1).
Тоже мне новость: оказывается, поэзия обладает свойством вызывать читательский спрос. Кого этим удивишь? Разве что капризного р-революционера. Попав в магазин, он заходится благородным негодованием: «Торгуют! Продают и покупают! Какое безобразие! Долой буржуазный магазин, даёшь высокоинновационный бебезин!». Лет через десять выявится, что нововыстроенный бебезин — тот же магазин, только расценками подороже, а качеством товара похуже.
Жизнь не подчиняется догмам — Кузьмину не по силам ввести «военный коммунизм» и «распределительно-комиссарскую систему» в литературе. Посему деятельность решительного культуртрегера имеет последствиями лишь всемерное возрастание дурного элитизма в литературном цеху: наслушавшись Кузьмина, гордые митрофанушки задирают нос и начинают всерьёз думать, что превзошли «инерционного» Олега Чухонцева, потому что пишут стихи без знаков препинания.
Вообще новизна — сомнительный критерий определения качественности искусства. Любое хорошее стихотворение всегда связано с классическими образцами — так или иначе — и потому не стопроцентно в новизне. В 1916-м году Блок смотрелся старьём на фоне заумника Алексея Кручёных. Ставить на новизну искусства — давать фору чепухе, ибо лишь чепуха способна выглядеть сияюще-суперновой, как только что чеканенный рубль. Читаю «Воздух» — пробиваюсь сквозь душные джунгли графоманской белиберды…
Из домов нас жмёт скворец,
спит в пыли репей-отец —
не хватило всем телец…
и внезапных глаз река
нас признает лишь слегка.
Механический мирок
мерзко мёрзнет возле ног
муравья-первопроходца.
Листья, пойте из колодца!
(Михаил Ильин. «Мимы в зал без глаз глазели…», 2008, № 1).
Друг мой, ведь ты согласишься с тем, что это — бессмысленный набор взятых с потолка слов, а не стихи.
Вот ещё образчик…
Вздымают край народа
нулями тиражей
снежинки, мои жинки,
среди янтарь-ножей.
(Евгений Ракович. «Молодостьзрелостьстарость», 2007, № 3).
Я ведаю механизм создания подобных опусов: такое пишется только от лени. Лягу на диван, отключу разум — и враз сочиню добрую дюжину аналогичных «новаций». Испанки, мои панки. Британки, мои танки. Потапки, мои тапки…
Кузьмин ратует за «приращение смысла». Возможно, в ерунде Ильина и Раковича смысл и впрямь прирастает — но куда? К какому месту?
Отмечу ещё одну забавную деталь: пока Кузьмин воевал за «приращение смысла», хитрая молодёжь коварно обошла его с тыла. Возник «вавилонский стиховой штамп», буколически простой и гомерически непритязательный — так называемый «вавилибр», то есть верлибр ясноглазого горожанина, простодушно повествующего о своих буднях и влюблённостях. В сей коктейль по вкусу добавляются имена западных рокеров и кинорежиссёров, названия модных фирм, программистские жаргонизмы, кофейни, чай мате, чай каркадэ — и всенепременно эсэмэски…
Мне нечего читать,
кроме пустых клеток в блокноте
да старых смс на экране телефона,
в которых так много спрессованных слов о любви,
что хватит на сотню романов,
и каждое второе сообщение
заканчивается поцелуем,
порхающим в эфире,
потерянным в электронных сотах…
А о чём ещё писать?
(Дмитрий Григорьев. «Далеко от дома», 2008, № 1).
Действительно, о чём ещё писать? И что инновационного во всех этих «вавилибрах», одинаковых, словно пиксели? Старый селянин строчит силлабо-тонику о босоногом детстве, а нестарый москвич или рижанин — верлибристику о свиданках-стрелках в кофейне. Дело понятное и приятное… Но никакие новые смыслы тут уж очевидно не прирастают никуда.
Конечно, в «Вавилоне» и «Воздухе» есть не только бессмыслицы и «вавилибры». Скажем, Всеволод Зельченко — хороший же поэт. Или Андрей Поляков. Многие авторы, связанные с «Вавилоном», достойны внимания. Николай Звягинцев, Сергей Круглов, Ольга Зондберг, Яна Вишневская, Линор Горалик, Михаил Гронас, Данила Давыдов, Андрей Тавров, упомянутые в предыдущих письмах Мария Степанова, Полина Барскова и Наталья Черных. Сам Бахыт Кенжеев иногда в «Воздухе» публикуется.
Но вот ведь какая штука: все эти поэты — либо из «старовавилонской» команды восьмидесятых-девяностых годов (Зельченко, Звягинцев, Поляков, Круглов, Зондберг и проч.), либо гости, зашедшие в «Вавилоновоздух» извне (Кенжеев, да и Гронас тоже). С авторами новых призывов дело швах: редко-редко в сотне страниц многих десятков «младовавилонцев» откопаешь один хороший стишок — но он появился только потому, что природа берёт своё, и даже у нерадивого огородника может вырасти крупный огурец.
Я бы сравнил «Вавилон» (и прочие проекты Кузьмина) с видеосалонами перестроечной эпохи. Ты помнишь время, когда весь СССР покрылся «видюшниками». Они сделали своё дело — ознакомили советского человека с недоступной прежде кинопродукцией — и сошли на нет, побеждённые кинозалами, телевещанием, аудиотехникой. Невелико удовольствие — глядеть шедевры кинематографа («Сатирикон» Феллини или «Крёстного отца» Копполы) вперемежку с копеечными боевиками и с элементарной порнухой. Всё равно что читать стихи Кенжеева вместе с виршами Раковича, бессмысленной Скандиаки, безликого Львовского, претенциозного Сен-Сенькова и несуразного Нугатова. Я предпочту увидеть Кенжеева в другом, более подобающем ему контексте… До следующего письма, мой тибетский друг.
КИРИЛЛ АНКУДИНОВ
на Середина Мира
на Середина Мира
МАЙКОПСКИЙ ТРИПТИХ. Стихи разных лет.
РЕКВИЕМ. Стихи.
ПИСЬМА В ТИБЕТ
