|
Стихи 2000 — 2002 г. ВЕРА Мишель, ma belle, молочное молчание! Фильм «Розыгрыш» и пенье проводов. Осенний птичий свист и зданье школы в цветах, в цветах. Но лучше помолчать. Болезненная девочка-подросток возле окна, до перемены долго. Одна, за дверью класса, будто плачет. Она лишь кажется. Она совсем другая. Покуда мы, растаяв от тоски, дремали сладко посреди квартиры, оставленной родителями нам на время отпуска, прошло почти полжизни. Она доверчиво взглянула мне в глаза, покорная случайному привету, но закричал болезненно звонок: та девочка нас будто бы боялась. Потом мы научились жизнь кроить, не спрашивая выкроек и ниток, а это хорошо. Но в ней одной проскальзывала неопределенность. Мы требовали что-то от нее, хотели лучше, падали, срывались, и далее — да что там! А она склонила шею под епитрахилью. И вот теперь, когда пришла пора на улицу ей выйти - оказалось что нас всего лишь горстка. А вокруг Рим, Иерусалим, Александрия. За липами и каменным забором, похожим цветом на больничный, рынок. Что делать, делать? Лишь мелькнул платок той, что дорогу вброд переходила. ШЕСТИДЕСЯТЫЕ Michele, ma belle! из окна общежития десять лет спустя в России пространство личной комнаты молодого существа наполнено звуками комната в новой квартире обои с печатью ярким ромбиком румба самба мамбо румынская мебель натуральное дерево кресла с узкими подлокотниками журнальный столик на столике стоят новые белые замшевые ботинки исписанные цветными пастами черной зеленой красной модная софа герой на софе телевизор «Рубин» магнитофон «Ровесник» лента тип шесть а бобины битлз урия гип дип папл флойд шайн он магнитофон подарили за удачное окончание восьмого класса скоро первый экзамен за десятый весна девочка в жесткой короткой юбке юбка хлопает девочка бежит они копались в траве у корней сосны прогуливая урок физкультуры искали гранаты драгоценные камни девочка любит Олега никому ни слова не говорит герой догадался Олег посмеивается над ней девочка отличница и активистка похожа на Лайзу Минелли вечно в черной водолазке на вечеринке уходит в ванную ярко накрасить губы ее подруга попроще симпатичная герой уже целовался с ней с девочкой все никак не получается почему Олег из восьмого класса но выглядит на все восемнадцать красиво курит дорогие сигареты не попадается преподам герой не то чтобы очень любит девочку так себе скользкая ночь встречает ударами фонарей ударами лихих вывесок взглядами глаз похожих на волчьи дыханием горьких ртов тревожным запахом железной дороги духотой бензиновых испарений лохмотьями уличной философии поисками тепла в заснувшем после пьянки теле страшно почему стреляют ЗИМНЯЯ ЭЛЕГИЯ Я слушала пение Галича плача, в неприбранной квартире. В кармане монетой звякнула сдача, жильцов нас: раз, два, три, четыре. Я слушала пение Галича снова, уже, кажется, засыпая. Текст возникал в уме с полуслова, что поделаешь, я ведь — такая. А хозяин писал и писал те песни на кассеты, и на кассеты. Спать он лёг — когда, неизвестно, с рассветом. На кухне чёрные спали собаки, напротив меня — ветеран индийский. Ах, любовь, моя, уверенья — враки, мы здесь все — вот такие близкие. Мы все близкие, неслучайные: я люблю, ты меня не любишь. И на нас, как налёт чайный — московская стужа. Я тогда не умела каяться, в храм ходила через воскресение. Я не знала, что тебе нравится, не знала отца Александра Меня. ЭЛЕГИЯ О Москва, город мой, дорогой, дорогущий! Переписано богатство твоё. Улиц твоих милые кущи, штукатурки бельё. Вот, грядет Рождественский пост; трамвай на Введенский погост. Кажется, что случайно. Погуляем по путям трамвайным. Я не плачу, а просто так; разменяй на рубли пятак, купим булку: ешь, ведь остынет. А после — айда на рынок. Разменяли рубли на мелочь, побоялись: денег не хватит! Боль смягчится Божией благодатию. Сегодня без денег, а завтра — идти и тратить. На поверхность выходит всё, что было замято; помнишь, как любовь мою унесли? Жить без друзей очень даже занятно: сквозь имена цветы проросли. Не умолишь о всех, но потери несёшь от многих, Плачь да ешь, да меняй пятак на рубли. На земле в кольцо переплетены дороги, иконы в пыли. Ирод повелел вырезать всех младенцев. Плачут матери: где вы, гаврики? Божьей милостью, если в неё смотреться, платье девичье да ботинок с московской фабрики. Снова мне ни выспаться, ни согреться, а тебе жевать вчерашние грозды. Только ты не думай, что безразмерно сердце, только все слова твои для меня — как звёзды. О Москва, город мой, золотой, золотущий! Между ним и тобой - родство. Ты в него — невостребованным живущий. Пост идёт, и Бог даст, Рождество. КРЕСТНЫЙ ХОД Здесь, среди адских картин нищеты, среди смерти и еще раз смерти, вижу юной страны черты. Не хотите — не верьте. Противоречья не вижу, нет. А со временем — что со временем? Время взорвано. Ход планет остановлен здесь. Воскресением. КУПЛЕТ Еще впереди февраль и сверкание метелей. Снежная радуга, снегов рада, совет ветров, гуд белых проводов. Еще меня будет бить ветер, помилуй Бог! Только бы ветер. А что было, что было! Я не дам тебе вина, я не дам тебе вина, потому что жизнь одна, потому что моя вина. Я еще мытарка, я еще фарисействую. ЭЛЕГИЯ Ожидала я, ожидала что минует горе меня. В небеса глаза поднимала, словесами словес звеня. А вышло иначе: в чужом дому на своей вотчине. О задача, задач задача! — Будет все, как ты хочешь, Отче! В бане — пар и светильник блеклый, а вокруг — мыло да ябеды. Вот, нечаянно посмотрела в зеркало. На лице увидела заеды. Кто там ходит, ищет кого-то? Не меня, не меня — плохая пожива! Ищет гибель себе заботы. Не мне судить — что мертво, что живо. Пограничный край, ночь да лес, речь словами полна невнятными. В мире Божьем много чудес: очевидные, невероятные. Ожидание не то, что нарочно, заклиная и призывая. Но, скажите, кто из вас придет ночью, да еще если ночь — такая? Кто из вас придет, если ночь чужая, кандалами нависла тесными? Тени ближе, все окружая. Мука ближе, и боль телесная. Уточнить могу, о чем речь; слез рассол в поминальном рисе. — Мне души моей не сберечь. О увы мне, брате Борисе! Слезы пресные у реки, в камышах шептанье и в небе. Дальше пишется — ни строки. — Что же стало с тобою, Глебе? Мир застыл без движенья. Ночь. Тени у шатра заморожены. Не спалось мне и плакалось в эту ночь. А проснулась — пожитки сложены. ЛЕТНИЙ РОМАНС Пространства песни легкие, смертельные куплеты. И небо в поволоке. Томительное лето! Это ложь, что лето бывает легкое! Лето — всегда тяжелое! Оно — солнца невольница, с искривленной спиною, голая. Не прикрыть наготу ничем, а как хотелось бы! Мир шелестит деревьями, но на слова нем, и я — его отребие. Волны желаний охватывают внезапно, каким-то веселеньким штормом. Магазин тканей. Может, найти себе униформу? Атлас и шелк на вид, увы — смола, из того, что нужно — лен да ситец. Желание живого серебра заменено желанием прикрытий. А я в этом году еще не купалась и не ела ягод. Хотя нет, однажды угостили черешней.
Для меня с детства ягоды — это что-то особенное: малина, смородина и крыжовник.
Как будто ягоды — вообще основные продукты питания. Когда проходишь мимо рынка, запах несвежих
овощей наваливается и бьет в нос. Запах мочи, пота и человеческого недовольства.
Это модно: с особенной силой показать свое недовольство. А у меня никогда не было денег
одеться по моде. Так что ищу свой собственный стиль. Воспоминания, пустые улицы (все в отпуске, лишь я одна осталась) Деревья и цветы сутулятся, в какой-то дымке газовой теряясь. Молчат, молчат чужие телефоны, уехали, уехали — что делать! Дождинок звук и длинные прозвоны, а на душе — все крошится, как мел. По-детски легкомыслие жестоко, но снова эти странные покупки, прохладные дожди и чашка сока. И вновь одна, в чужом жилье, как в рубке. Люблю грозу. Широкий лист намочен почти небесной, животворной влагой. И волосы, и мокрые сорочки так хороши! Шаг — по воде, за шагом. О пышный и великолепный ливень, звучащий как симфония небесная! О тонкий холодок! Для несчастливой повсюду дом, повсюду стол и место. Как хорошо одной! Приманки дачи рассеяны, по прошлому растерты. Как хорошо одной! И не иначе. Прощайте, загорания, курорты! Почти нарочно оставаясь белой, одевшись и, по-моему, красиво, ко всенощной — под зонтиком. Взлетела, и — далее, и далее — курсивом. СОЛОМЕННАЯ СИРОТА Сирота, соломенная сирота! Как по зеркалу пастою белой черта. В зеркало мать посмотрела, и - прочь: шарахнуло, как увидела дочь. В зеркало старшая дочь посмотрела, под пудрою вся обомлела. У папаши давно уж другая семья, те, кто поблизости — как из рая. А мне новые ботиночки топтать по вечернему рыдающему снегу, да записки долгие писать, а потом — к ночлегу, да к ночлегу. Есть ночлег, да нету очага. Оттепель внутри, вокруг — пурга. На дворе церковном, за оградой, ходит в чёрном женщина по саду. И лопаткой острой: стук да стук, на дорожке выбивает круг. И при ней - такой себе работник: то ли он строитель, то ли плотник. Ветер тёплый, словно добрый знак. Был бы ум, да только ум — дурак. А мне новые жакетики стирать, да греметь неубранной посудой. Нет по-русски обращенья: мать, слово: Мати — не поймет рассудок. И во мне, хоть сердце из соломы, пребывает Отчая земля. Два часа — от дома и до дома, два часа, и — купно — жизнь моя. ПРО СТАРУХ Какое дело старухам до Бога? Что за молитвы особые знают? Топчутся возле святого порога. Они тоже Господа чают. Я в изумлении и удивлении, я их боюсь, хоть не то, чтобы очень. Лица их плавятся в странном молении, голоса слезами намочены Днём по храму ходят тёти сытые, милые, намазанные. Шепчут имена свои забытые, открывают тайны нерассказанные. Старухи толпятся да врут тропари, да поют, как на диком гулянии, да ругаются страшно, а ты не смотри на своё именное попрание. Слово на слово — и рассыпается слог. Как старухи спасаются — ведает Бог. Старух стало больше: идут и идут, свечи жёлтые тают и светят. Есть у каждой какой-то законный приют, есть у каждой, наверное — дети! Тяжело-тяжело, как на них посмотреть! Видеть их — будто близкую смерть. Но не стану пугать себя. Ситцевый дух в каждой даме изящной — от страшных старух. Заходите в чайную. У нас летом белый, очень вкусный квас. Лёгкого обеда теплый рай, на святой воде некрепкий чай. Я полюбила здесь бывать, здесь поверх лохмотьев — братский дух. Подешевле цены: что вам брать? И порой — нашествие старух. ПОДОБНО ВОДЕ ИЗ КАМНЯ Так мы слышим рождение новой реки, пробуждение спящего, голос открывшего недра потока. Шёпот камней — вода пробирается прочь, ищет неба, но льнет еще к тёплым объятьям земли. Разногласия и недоверия, и осторожность, до срока Когда водное пламя прыжком завладеет площадкой в пыли. О как просто теперь перерезать течение тока надежды! Но послушай, как в тайных тропинках звучит восхитительный звук. Ради радости вящей грядущее смежило вежды: Под ладошкою мягкой и темной их ласковый круг. Вот прошедшее ластится и настоящее — плёткой по жилам. Но взгляни в ожидания сад - узнаешь этот запах речной? О цветущий покой — тайный знак и домам, и могилам, Настороженно-мудрый, как воздух весенний ночной. Так вода пробирается — как из глубокого детства, по каплям. Чей-то временный дом на душистой опушке лесной с золотистым окном. Ожидания образы — утро и вечер. Их пение стало понятно. Тает робкое облако, кем-то названное сном. ОТДАНИЕ ПАСХИ Мне хотелось бы знать, мне хотелось бы знать то, что нынче — отдание Пасхи. Рынок, улицы, станция, льдины стекла, разговоров лоскутья. Я иду как во сне; я иду как во сне — мне прекрасно спокойно, я уже не иду, а лечу и плыву — сквозь меня дышит радость. Я платок достаю — если б можно увидеть, как плещется он, как плавник, шелком винного цвета,
если б мог ты увидеть, как плещется пламя,как солнечный льется огонь!
Если вечером тёплымещё до заката, на небе прозрачно, хрустально и ясно, на улицах — ветрено, видно море веселого света, и чувства живятся прохладной слегка тишиною.
Вот ограда — пришла я; как нынче особенно тихо и радостно — Пасхи отдание! Песнопения утренней службы в часу по полудни восьмом — в них рассветная свежесть слышна.
Я пришла сюда.Господи! Что во мне — горечь и соль расстояния, бедам и радостям равного.
Нынче Пасха — и я смирилась. Но сердце всё петь начинает — воскресе!И потом, в преломлении лета и осени, это небесное знамение удивительно вдруг возникает из самой густой глубины. Звери, птицы и рыбы, деревья, стихии, и вещи, и здания — все в плену предвоскресной и новой — в плену ожидания — в сладком плену тишины.
СМЕРТЬ ПО-ЛАТИНОАМЕРИКАНСКИ геометрическая прогрессия возникновение новых пространств каждое пространство претендует на отдельный мир речь сыплется угольями искры гаснут искры прожигают перегородки времени итак белые цветы миллионы самых разных белых цветов обязательно белых розы лилии ландыши астры гвоздики хризантемы каллы алиссумы цветы ночного табака кипарисы свечи тысячи свечей тысячи свечей и пальмовых листьев дети в белых одеждах свечи в сердце цветов отряд за отрядом с Кубы из Чили Мексики Бразилии Аргентины Коста-Рики цветы просовывают в могильно холодные решетки ужасающее чрево собора из черного гранита цветы теряются в пространстве тени и холода пока зеленая жара разбухает стремительно источает запах пота глохнет дыхание жара наступает вдруг новый прибой цветов над толпами детей и молодых девушек в белых одеждах колышутся мохнатые как солнце штандарты знаки изображения удар звук меди и бронзы прибой хлынул внутрь портала сминая косые копья яркого света сквозь узкие длинные окна вздымая бронзовую позолоту кивотов медленно наступает неотвратимое море цветов и людей наводнение цветов и людей водопад цветов и людей водопад свечей взрыв никто не понял как начался пожар пожар обугленные нити свечей остались только двое престол с узким гробом и пустой кивот из синего бархата вещественное слиплось и уплотнилось вокруг престола а он не слышит море волнуется раз а он не слышит море волнуется два а он не слышит раньше он был католиком так что их осталось двое гроб и пустой кивот после того как пришло что-то полузнакомое удавкой поперек шеи в номере гостиницы ночь а цветы все прибывали они заполонили площадь размером с континент каждый цветок мог один заполнить пространство дети девушки смеялись пели плакали что еще они могли сделать по-испански в ледяном чреве собора оставался маленький престол с гробом и пустым кивотом оставалось пламя пламя пламя ПИСЬМА В ИСПАНИЮ О. Д. 1 Мой друг Мигель Сервантес! Я пишу и вижу твой мучительный Толедо, а ты идёшь по улице его. Все белое и все залито солнцем; Испания напоминает рай! Здесь мулов крики кажутся историей. Сервантес! Дай мне знать, дошло ль письмо. Среди картин Доменико Эль Греко один портрет покоя не дает, и я его купил. Какой-то рыцарь глядит с него, и он совсем как ты. И грусть, и легкость. Мне приятно видеть. Живу, порой с портретом говоря. Бог милостив, и ты меня услышишь. Не знаю, вновь увижу ли тебя; и время, и пространства. И портреты Сервантеса. Но сердце узнает тебя лишь в этом рыцаре. Сервантес! Налей и мне, как перечтешь письмо; нам вместе было, помню, очень славно. Но только прежде помолись о мне. 2 Мучительны Испании поля! Кора земная держит их, стеная. В Москве — зима. Дремлю, зарывшись в плед, тоскую об Испании. Оливы, цвет мандарина, изгородь и дом - видение. Нервических аккордов, в которых ни надрыва, ни нытья, ни соли нет, ни перца — дуновенье. Такое, что помысливши о нем, душа в слезах рванулась прочь от тела. Музыка тихой жалобой струится, почти что незаметно. Жизнь моя искусно так и все же ненароком упала гребнем на землю. Вокруг трещат и голоса, и кастаньеты. А девочка Пресьоса, чье лицо исчерчено перенесенной оспой, идет в обнимку с пьяным махо. Вослед шагает странная Хуана; так все идут на поклоненье в храм. Мне больно видеть их. Затем, что мне мерещится в заснеженной России вдоль по Гончарной улице метель. И девочка в обнимочку с мужчиной (у мамы отпросилась в ближний храм). А ей вослед идет моя подруга, и я сама. Достигли уж ворот. У белых стен душе, дотла сожженной, вернулось чувство. Чёрно-красный грунт полей испанских кажется похожим на жгучий снег московский. Ход судеб и там, и там: и возрасты, и муки, и вскорости — свобода от всего. И там, и там: среди торговых знаков в порыве сильном слабый человек порою жадно вскидывает руки. Он молит, молит! И не знает сам, кого и как, покуда не узнает, но молит, молит — хоть и говорит наоборот, себя хулить готовый. И вымолит. Но неспроста в одном переплелись и золото Кадиса и утро над сиреневой Москвой. 3 Испания напоминает рай. Ослеп недавно — от любви, должно быть, Оглох недавно — верно, от любви, Любовь не пахнет тяжестью и тленьем. Окошко сердца будто бы в слезах. Испании уж нет. Ни песен диких, ни огненных полей и светлых рек, садов ажурных как покров невесты. Здесь только труд и слезы, пот и кровь. Да желтые одежки, и повозки, да капуцинов бледные глаза, их бледные, как их глаза, молитвы. И запах вони огненной. Горим! Но в золото придворные одеты, и умер мой приятель от чумы. Все, все как было и до пораженья. Сервантес мой! В обителях твоих Испания, должно быть, не менялась. Там строги взоры дев и речь светла, и мы вина бутылку откупорим. Поскольку Пасха! И поскольку смерть. Сейчас ли, через год — увы, не знаю. До встречи, друг. Доколе с нами Бог — лишь идолы Филипп и Торквемада. ЛЕДИ ШАЛОТ — Рыцарь! На поле сражения ли твой шаг плачет, касаясь подошвой жнивья камышового? Шаг твой рыдает — что этот знак скажет сурового? Я лишь певец, рисовальщик сердец; этой легенде конец. Рыцарь! Не слышит. Черным оделся дворец. — Леди из Озера! Леди из Озера! Где твоя Маб — наступает беда. Ночью апрельскою водную гладь подморозило; на крыльях твоих лебедей показалась слюда. — Леди из Озера! Леди из Озера! — Да, это я. Но я — только вода. Капли. Прихвачены инеем гроздья. Вот Калибурн с государем в разлуке; Вот — Государь. Но кто встретит его? Рыцарь! Камыш искромсал тебе руки, кровь твоя винным кажется льдом. Ланселот закричал будто с самого дна: — Леди из Озера! Где же — она? Леди из Озера здесь не живёт. Тело Озёрной ждёт Камелот. Скал Девонширских доверчивый взор. Хладны уста Корнуолльских озер. Лица темны, словно мощи святых; станы осоки в одеждах простых. Лишь у Озёрного светится пот. Ланселот как луна по протоке плвёт. — Леди из Озера! Где моя цель? Где моя лютня, песня, свирель? Ждёт Камелот с золотыми дверьми. Я оступился, но не изменил. Мне поручитель — мой яблочный сад и мой единственный сын, мой Галат. Я оступался, я падал, я стал вам чужой, но послушай! Слушай, тростник, и своей госпоже передай! Я по озёрной воде проходил как по суше. Нынче же в поисках леди моей утопаю! Где она? Снова и снова — не знаю! Суши уходит подмоченный вдруг каравай. — Леди из Озера! Вызов твой я принимаю. Рыцарь! Тростник исчертил все лицо твоё. Шаг захлебнулся и еле уж слышан в ночи глухой. Время и скалы - все как бы нечаянно смятое, словно бутон молодой. Я лишь певец и сердец рисовальшик; слушайте, что будет дальше. — Леди из Озера! Где твоя власть? Дай знак болоту - и время меня поглотит. Мне умереть было страшно, как страшно в болото упасть. Страшно мне и сейчас. Я мерзок даже погоде. Кто я теперь? Я ни жив и ни мёртв. Я лишь то, что поветрием станет на долгие дни. Сколько со мною будет возни! Я был Озёрный. Теперь я даже не мышь. Расступился тростник: — Возьми! Выплыл помост из стволов молодых корабельных, весь камышом окружён. Маки склонились над ложем с душистой укропной постелью. — Тише, Озёрный! Не спугни её сон. В канун зимы по озеру к воротам шла ладья; весь Камелот, скрепивши дух, следил поход ея. В ладье Озёрная плыла - ни горести, ни гнева; ее вода несла, как носят королеву. Пред ней склонился Камелот, как перед святыми. Ей среди искренних высот сам Бог назначил имя. — Леди из Шалота! Камелота пророчество, имя и отчество. — Рыцарь! Доволен ли ты? Посмотрел: — О! Я доволен. Я вижу любимую. Я, побеждавший врага без копья и без стрел, нынче везу мою милую к королю королей. — Ланселот! Смелей. на середине мира гостиная кухня |