ГОРОД ЗОЛОТОЙ — ЕЛЕНА ШВАРЦ

ЕЛЕНА АНДРЕЕВНА ШВАРЦ
17 мая 1948 — 11 марта 2010 гг.

Выдающееся явление в современной поэзии, в восьмидесятых — «Королева поэтов», лауреат премии Андрея Белого, дающейся (тогда) за сопротивление языку. Одно из самоопределений: человек средневекового сознания. Родилась в 1948 году в Петербурге, в месяце мае. Стихи Елены Шварц надо читать долго, а потом, если нет достаточного багажа, собирать его по библиотекам. Античность, средневековье, барокко, золотое и серебрянное столетия, вторая половина двадцатого столетия — ей подвластно всё, и во всём она находит квинтэссенцию. Автор «Белой книги» стихотворений.

ЭЛЕГИИ НА СТОРОНЫ СВЕТА

1978 г.

Тексты взяты из книги
«Стихотворения и поэмы Елены Шварц»,
СПб, «ИНАПРЕСС», 1999,
с. 92 — 98

1 (северная)

М. Ш.

По извивам Москвы, по завертьям её безнадежным
Чья-то тень пролетала в отчаяньи нежном,
Изумрудную утку в пруду целовала,
Заскорузлые листья к зрачкам прижимала,
От трамвая-быка, хохоча ускользала
И трамвайною искрой себя согревала.
Зазывали в кино ночью — «Бергмана ленты!»,
А крутили из жизни твоей же моменты
По сто раз. Кто же знал, что ночами кино арендует ад?
Что, привязаны к стульям, покойники в зале сидят,
Запрокинувши головы, смотрят назад?
Что сюда их приводят как в баню солдат?
Телеграмма Шарлоте: «Жду, люблю. Твой Марат»,

Скинула семь шкур, восемь душ, все одежды,
А девятую душу в груди отыскала, —
Она кротким кротом в руке трепетала,
И, как бабе с метлой, голубой и подснежной,
Я ей глазки проткнула, и она умирала.

Посмотри — небосвод весь засыпан и сыплются крылья и перья,
Из неделю не выместь — зарыться навеки теперь в них.
Посмотри — под Луной пролетают Лев, Орёл и Телец,
А ты спишь, ты лежишь среди тела змеиных колец.
Там, где мрак, — там сиянье, весь мир изувечен.
Мраком ангел повился как цепким растеньем,
Правь на чёрную точку, на мглу запустенья,
Правь на темень, на тьму, на утёсы, на смутное — в яму.
В прятки ангел играет — да вот он! В земле, под ногами.
Он не червь — не ищи его в поле ты роясь.
Видишь — светлые птицы к зиме пролетают на полюс?

Посмотрела она, застонала,
И всю ночь о зубцы запинаясь летала,
И закапала кровью больницы, бульвары, заводы.
Ничего! Твоя смерть — это ангела светлого роды.

2 (южная)

Ивану Бурихину

Девушка! Вы что-то обронили?
Ах, неважно. Это так — ступня.
Как перчатка узкая. И пылью
Голень поразвеялась, звеня.

И гладя на вас, я хватилась себя —
Нет старой любви, нет и этой зимы,
И будущей — только на мачте огонь
Горит синеватый. Да рёвы из тьмы,
Да стаи ладоней кружат надо мной,
Как чайки, и память уносят, клюют,
И тьма костенеет, и скалы хрипят,
И ткань будто близко и яростно рвут,
И жизнь расползается в масляный круг —
А точкой болимой была. Обломки плывут.
Скажи мне, родимая — я ли жила
На свете? В лазури скользила, плыла?
Изумрудную травку с гусыней щипала, рвала,
И мы с нею шептались — ла-ла да ла-ла?
В луже вечность лежала, и я из неё и пила,
Разлилась эта лужа, как море, где в волнах — ножи,
Они рубят и режут. О долгие проводы — жизнь!
А ведь Бог-то нас строил — алмазы,
В костяные оправы вставлял,
А ведь Бог-то нас строил —
Как в снегу цикламены сажал,
И при этом Он весь трепетал, и горел, и дрожал,
И так сделал, чтоб всё трепетало, дрожало, гудело,
Как огонь и как кровь, распадаясь, в темноты летело —
Где сразу тебя разрывают на части,
Впиваются в плечи несытые пасти,
Вынь памяти соты — они не в твоей уже власти.
И только любовь, будто Лота жена, блестит,
Копьём в этой бездне глухой висит.
Где полюс Вселенной, скажи мне, алмазный магнит!
Где белый и льдистый сияющий Тот,
К которому мчатся отныне и Нансен, и Пири, и Скотт,
Чрез тьму погоняя упряжку голодных теней?
Я тоже туда, где заваленный льдинами спит
Лиловый медведь — куда кажет алмазный магнит.
Горит в небесах ли эфирный огонь,
И глаз косяки пролетают на Юг.
Птицы — нательные крестики Бога!
Много вас рвётся и снова вас много,
Вы и проводите нас до порога
Синих темнот, где найдём мы упряжку и сани,
Где чрез вечную тундру дорога —
Там уже не собьёмся и сами.

3 (восточная)

Е. Феоктистову

Встань — не стыдно при всех-то спать?
Встань — ведь скоро пора воскресать.
Крематорий — вот выбрала место для сна!
Встань — поставлю я шкалик вина.
Господи, отблеск в витрине — я это и есть?
В этом маковом зёрнышке воплотилась я здесь?
Что ж! Пойду погляжу цикламены в трескучем снегу,
И туда под стекло — пташкой я проскользну, убегу.
Да и всякий есть пташка — на ветке плюща,
И никто его слушать не хочет, а он разливается пуще,
Золотым опереньем укроюсь погуще,
Погадай, погадай на кофейной мне гуще.
Потому что похожа на этот я сдохший напиток,
Потому что я чувствую силу для будущих пыток
Боже, чувствую — на страну я похожа Корею,
Наступи на меня, и я пятку Тебе согрею.
Боже, выклюй зерно из меня поскорее.
Солью слёз Твоих буду и ими опьюся,
Всяк есть птица поюща — так хоть на него полюбуйся.
И сквозь снег, продышав, прорастает горчичный цветок,
Позвоночники строем летят на Восток.
Форма ангела — ветер, он войдёт незаметен,
Смерть твой контур объест, обведёт его чётко —
Это — едкое зелье, это — царская водка.
И лети же в лазури на всех парусах,
Форма ангела — ветер, он дует в висках.

4 (западная)

Н. Гучинской

На Запад, на Запад тропою теней
Всё с воем уносит — туда, где темней,
Обноски, и кольца, и лица — как шар в кегельбане,
Как в мусоропровод — и всё растворяет в тумане.
Так что ж я такое? Я — хляби предвечной сосуд,
Во мне средиземное море приливом, отливом мерцает.
Я уши заткну и услышу, что в ракушке, шум,
И сохнут моря и сердца их.
А что остаётся на сохнущем быстро песке?
По пальцам тебе перечислю в тоске:
Моллюски, и вирши, и слизни, и локон,
Но вот уж песок, подымаясь, зачмокал.
Человеческий голос, возвышаясь, доходит до птичьего крика и пенья.
Ах, вскричи будто чайка — и ты обретаешь смиренье.
Я и так уже тихая, до отвращенья.
(Цветы от ужаса цвели, хотя стоял мороз,
Антихрист в небе шёл — средь облаков и звёзд.
Но вот спускаться стал, и на глазах он рос.
Он шёл в луче голубом и тонком,
За ним вертолёты летели, верные, как болонки.
И народ на коленях стоял и крестился в потёмках.
Он приблизился, вечной холод струился из глаз.
Деревянным, раскрашенным и нерождённым казался.
Нет, не ты за нас распинался!
Но он мерно и чётко склонённых голов касался).
Всё с воем уносит — и только святые приходят назад.
(Вот Ксения — видишь? — босая — в гвардейском мундире до пят,
Кирпич несёт Ксения, и нимб изо льда полыхает).
Всё ветер уносит на Запад тропою теней.
И стороны света надорвало пространство крестом,
Как в трещащем и рвущемся ты устоишь — на чём?
Лучше в небо давай упорхнём.
Туда — на закат, где, бледна, Персефона
С отчаяньем смотрит на диск телефона,
Где тени и части их воют и страждут,
Граната зерном утолишь ты и голод, и жажду.

БОЛЬШАЯ ЭЛЕГИЯ
на Пятую сторону света.
стр. 205 — 207.

Как будто теченьем — все стороны света свело
К единственной точке — отколь на заре унесло.
Прощай, ворочайся с востока и запада вспять.
Пора. Возвратно вращайся — уж нечего боле гулять.
От Севера, Юга — вращай поворотно весло.
Ты знаешь, не новость, что мир наш, он — крест,
Четыте животных его охраняли окрест.
И вдруг они встали с насиженных мест —
И к точке центральной — как будто их что-то звало,
А там, на ничейной земле, открылася бездна-жерло.

С лавровишневого юга на чёрном сгустившемся льве
Ехала я по жестокой магнитной траве.
Там на полуночье — жар сладострастья и чад,
Там в аламбиках прозрачных огромное пламя растят.
Вдруг — грохот и шум — впереди водопад.

Обняв, он тянул меня вглубь, куда тянет не всех,
А тех, кто, закрывши глаза, кидаются с крыши навек.
Но, сделав усилье, я прыгнула влево и вверх.
И это был Запад —— где холод, усталость и грех.
При этом прыжке потеряла я память ночей,
Рубины и звёзды, румянец и связку ключей.
А мельница крыльев вращалась, и вот уже я
На Севере в юрте, где правит в снегах голова.
Но снова скольжу я на тот же стол водяной
Со скатертью неостановимой, и книги несутся со мной.
Тогда на восток я рванулась в последней надежде,
Где горы, покой, там боги в шафранной одежде.

Но сколько же ты не вращайся на мельнице света сторон,
Есть только два выхода, первый: паденье и склон.
Другой — это выброс во внешнюю тьму,
Его я отвергну, там нечем кормиться Уму,
Там нет ни пристанищ, ни вех, ни оград.
О нет! Остаётся один водопад.

Та страшная точка, она — сердцевина Креста,
Где сердце как уголь, где боль, пустота.
Но это же сердце — грохочет там кровь —
Наводит надежду, что в гневе сокрыта любовь.

Прощай, моя мельница, света сторон колесо!
Меня уже тянет и тащит, я вас вспоминаю, как сон.
Никто мне уже не вернёт ни ключей, ни камней,
Ни имён, ни костей.
Я с искрою света в ладонях лечу среди ливня теней.
О ливень, о мельница, о водопад!
Мы смолоты в пепел и прахом осядем на дне.
Лев, ангел, орёл и телец растворились во мне.
Но если успеешь ещё оглянуться вверх, на исток —
Там стороны света кружатся, как чёрный цветок,
И если я искру с ладони своей проглочу —
То чудо случится — я вверх, в сердцевину лечу.

Уже меня тянет обратный подъёмный поток.
Как будто пропеллер, а в центре его — граммофон
(А музыку слышно с обеих сторон).
И вот вылетаю в рассветную радость, в арбузный Восток.
Я всомню тотчас, что мир — это Крест,
Четыре животных его охраняют окрест,
А в центре там — сердце, оно всё страшнее стучит.
Я вспомнила память, нашла золотые ключи.

Четыре животных к концам своих стран побежали.
Чтоб сразу за всеми успеть — распяться надо вначале.
Ангел над головой, лев красногрудый в ногах,
Двое других по бокам, на часах.
Лука, Иоанн, Марк и Матфей
В розовом сумраке сердца сошлись со связками книг.
Сердце, сердце, прозрей же скорей!
Сердце глазёнком косится на них.

У мысли есть крылья, она высоко возлетит,
У слова есть когти, оно их глубоко вонзит.
О, ярости лапа, о светлого клюв исступленья!
Но ангел с Тельцом завещали нам жалость, смиренье.
Я всех их жалею. И не заметила — вдруг —
На Север летит голова, а ноги помчались на Юг.

Вот так разорвали меня. Где сердца бормочущий ключ —
Там мечется куст, он красен, колюч.
И там мы размолоты, свинчены, порваны все,
Но чтоб не заметили — всемя даётся и дом.
Слетая, взлетая в дыму кровянисто-златом,
Над бездной кружим и летим в колесе.

В крещенскую ночь злые волки сидят у прорубной дыры.
Хвосты их примёрзли, но волки следят за мерцаньем игры
Звёзд, выплывающих снизу, глубокие видят миры.
Зоркие жалкие твари — не звери-цари.
Волки — тоже, что мы, и кивают они: говори.
Мутят лапою воду, в которой горят их глаза
Пламенем хладным. Если это звузда, то её исказила слеза.

В ней одной есть спасенье, н неё и смотри,
Пока Крест, расширяясь, раздирает тебя изнутри.

1997 г.

ИЗ «БЕЛОЙ КНИГИ»

Коляска, забытая у магазина.

Ребёнок позабыт в шелку коляски.
Мать утонула в блеске магазина.
На крае сумерек уж появилась ночь.
С кровавой ягодкой влечёт она корзину.
Клубится и мяучит кот,
Фонарь горит над низкою луною,
Лежит младенец под
Чуть наклонённою стеною,
Жива стена, жив шёлк, шуршат пелёнки,
И только нет его, он растворён,
Он ничего не значит,
Как эти крики хриплые вокруг.
Ребёнок чей? Уже давно он плачет.
Они кричат, как птицы надо льдом,
А он, кружася, упадает в прорубь,
Коляску метит, пролетев с трудом
Розовоглазый голубь.
Столпились тени, лёд шуршит газетой,
Но плошка разума светится, не погасла,
Хоть испаряется её святое масло,
Хотя уже дрожит несчастный огонёк
И жалобно клонится.
Но где ж она. родимые сосцы, тепло и свет?
Пора бы появиться
И появляется с авоською она —
Что выплюнуть его на свет решилась,
И весело влечёт скорей туда,
Где сразу всё забылось.
И не заметно ей — младенец растворён
В ночи, как сахара кусочек,
Но он воскреснет вновь, да, выплывет он вновь
До новой тьмы и ночи.

1972 г.

Элегия
на рентгеновский снимок
моего черепа

Флейтист хвастлив, а Бог неистов —
Он с Марсия живого кожу снял —
И такова судьба земных флейтистов,
И каждому, ревнуя, скажет в срок:
«Ты мёду музыки лизнул, но весь ты в тине,
Всё тот же грязи ты комок,
И смерти косточка в тебе посередине».
Был богом света Аполлон,
но помрачился —
Когда ты, Марсий, вкруг руки
Его от боли вился.
И вот теперь он бог мерцанья,
Но вечны и твои стенанья.

И мой Бог, помрачась,
Мне подсунул тот снимок,
Где мой череп, светясь,
Выбыв из невидимок,
Плыл, затмив вечер ранний,
Обнажившийся сад, —
Был он, плотно-туманный,
Жидкой тьмою объят —
В нём сплетались тени и облака,
И моя задрожала рука.
Этот череп был мой,
Но меня он не знал
Он подробной отделкой
Был похож на турецкий кинжал —
Он хорошей работы,
И чист он и твёрд
Но оскаленный этот
Живой ещё рот.
Кость, ты долго желтела,
Тяжелела, как грех,
Ты старела и зрела, будто грецкий орех, —
Для смерти подарок.
Обнаглела во мне эта жёлтая кость,
Запахнула кожу как полость,
Понеслася и правит мной,
Тормозя у глазных арок.

Вот стою перед Богом в тоске
И свой череп держу я в дрожащей руке —
Боже, что мне с ним делать?
В глазницы ли плюнуть?
Вино ли налить?
Или снова на шею надеть и носить?
И кидаю его — это лёгкое с виду ядро,
Он летит, грохоча, среди звёзд как ведро.
Но вернулся он снова и, на шею взлетев,
напомнил мне для утешенья:
Давно в гостях — на столике стоял его собрат для украшенья,
И смертожизнь он вёл засохшего растенья
Подобьем храма иль фиала.
Там было много выпито, но не хватало,
И некто тот череп взял и обносить гостей им стал —
Чтобы собрать на белую бутылку,
Монеты сыпались, звеня, по тёмному затылку,
А я его тот час же отняла —
Поставила на место — успокойся —
И он котёнком о ладонь мою потёрся.
За это мне наградой будет то,
Что череп мой не осквернит никто —
Ни червь туда не влезет, ни новый Гамлет в руки не возьмёт.
Когда наступит мой конец — с огнём пойду я под венец.
Но странно мне другое это,
Что я в себе не чувствую скелета,
Ни черепа, ни мяса, ни костей,
Скорее же — воронкой после взрыва
Иль памятью потерянных вестей,
Туманностью или туманом,
Иль духом, новой жизнью пьяным.

Но ты мне будешь помещенье,
Когда засвищут Воскресенье.
Ты — духа моего пупок,
Лети скорее на Восток.
Вокруг тебя я пыльным облаком
Взметнусь, кружась, твердея в Слово,
Но жаль, что старым нежным творогом
Тебя уж не наполнят снова.

ОРФЕЙ

На пути обратном
Стало страшно —
Сзади хрипело, свистело,
Хрюкало, кашляло.
Эвридика: — По сторонам не смотри, не смей,
Край — дикий.
Орфей: — Не узнаю в этом шипе голос своей
     Эвридики.
Эвридика: — Знай, что пока я из тьмы не вышла, —
     Хуже дракона.
     Прежней я стану когда увижу
     Синь небосклона.
     Прежней я стану — когда задышит
     Грудь — с непривычки больно.
     Кажется, близко, кажется, слышно —
     Ветер и море.
Голос был задышливый, дикий,
Шелестела в воздухе борода.
Орфей: — Жутко мне — вдруг на тебя,
     Эвридика,
     К звездам выведу, а…
Он взял — обернулся, сомненьем томим —
Змеища с мольбою в глазах,
С бревно толщиною, спешила за ним,
И он отскочил, объял его страх.
Из мерзкого брюха
Тянулись родимые тонкие руки
Со шрамом родимым — к нему.
Он робко ногтей розоватых коснулся.
— Нет, сердце твое не узнало,
Меня ты не любишь, —
С улыбкою горькой змея прошептала.
Не надо! не надо! —
И с дымом растаяла в сумерках ада.

1982 г.

ИЗ НОВЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ.

Тексты взяты с сайта «НОВАЯ КАМЕРА ХРАНЕНИЯ».

КРЕСТ ПОСЛЕ РАСПЯТЬЯ

Когда Спасителя в пещеру положили,
День cерый занялся и тучи, нависая,
Шар обернули земный
В саван.
Птицы не служили,
Вздыхали судорожно бедные ягнята,
А люди сонно жили,
Виновато.
Да, никому на свете не жилось —
В день смерти Бога
Сгнило всё
Насквозь.
А крест покинутый
Чернел, как бы сожжённый,
Уже не помня, где его срубили, где пилили,
А кипарисный пень-отец по сыне тосковал,
Раскинув лапы и глубоко в землю вгрызшись.
А крест был ближе всех,
И он поддерживал страдающего Бога —
Сын-кипарис, Бог Сын, они слились
Божественным он прокалён огнём
Кровь Бога светлая на нём.
Он помнит Его прикосновенье
И тяжесть Бога,
А Бог — его шершавую древесность,
И жалость деревянную, и нежность.
И ночью видели — взошла луна
Она была крестом разделена.
Четыре красные куска,
Была разрезана она.
Когда случилось Воскресенье —
Крест вздрогнул и вспотел огнём,
И вдруг воскрес,
И вот он снова кипарис
В саду небес.

СОЗВЕЗДИЕ ЛЕБЕДЯ ИЛИ СНЯТИЕ С КРЕСТА
(небесное и незавершённое)

Я смотрела на звезду, понимая
Что между нами длинный канал.
Руки поднять и скользить туда, где она, сияя,
Нервничает, как ночной вокзал.
Пока я смотрела — небосвод кружился
И качнулся, сдвинув на пядь её,
Она была позвонком предвечного
Горнего ледяного распятия.
Млечный полог чуть колыхался — там какие-то тени
Из крыльев лебяжьих гвозди, плача, тянули.
Но вдруг замерли, оцепенели,
Все в полёте чрез чёрное небо уснули.
Называли ведь «Лебедь», но это ли птица?
Руки надломлены… Глуха высота.
Начинается — но века оно длится —
В скорбном небе — снятие со креста.

ИМЕНА ЦАРЕЙ ИЛИ ТОНКИЙ СОН

Звезда над ними клонит голову,
И, круглолобее вола,
В издревле стойло ей знакомое
Как зверь и пастырь их гнала.

Я с юности знала трёх странных царей имена —
Три царственных странника — юный, и средний, и старый...
Но в книжице этой старинной Гаспар
Был назван иначе — Йаспаром.
Лениво читала я книгу о чудных царях,
Как шли они к точке одной с трёх сторон кругозора,
Как нить путеводную им размотала звезда,
Себя истощая, с царей не сводящая взора.
Лениво читала о том, что дарили они —
Шары драгоценного ладана, смирну, златые монеты,
И там толковалось — что знаменуют они
И чем обернётся всё это.
Задумавшись, я посмотрела окрест
(А финское море сверкало очами своими златыми)
Звезда уносила в груди своей крест…
«Нет, не зря изменилось то имя:
Гаспар на Йаспар» — кто-то рядом сказал.
Иль это был тонкий сон
Начальное «йа» да «Б» — Бальтазар —
Инициалы священных колонн.
А что ж означает тогда Мельхиор
(Как медленно строится храм!)
И буквы внезапно менялись местами,
И имя плясало — Хирам.
А финское море своё серебро расшвыряло,
Звезда уносила свой крест.
И сердце пустое моё узнавало
Забытую тайну — пока я смотрела окрест.

Стихотоврения Елены Шварц

О ПОЭЗИИ ЕЛЕНЫ ШВАРЦ

АНДРЕЙ   АНПИЛОВ

Светло-яростная точка

Магнитная аномалия

Грозовая звезда

ОЛЕГ   ДАРК

П Т И Ц Ы   И    Р Ы Б Ы

ТАНЕЦ МОЛНИИ

ТЕАТР НА ОСТРОВАХ

ЕВГЕНИЯ   ИЗВАРИНА

Поэзия метаморфозы

на середине мира
новое столетие
город золотой
СПб
станция
озарения