Опубликовано: «Урал», 5/ 2000 г.

Таким вполне былинным запевом открывается классическая уже поэма-книга Елены Шварц «Труды и дни Лавинии, монахини из Ордена обрезания сердца». На мой взгляд, эти великолепные стихи как нельзя лучше вводят в мир этого поэта, мир космического размаха, бумажным эквивалентом которого стала лежащая перед нами книга, «главный труд жизни», как сообщает в предисловии автор. Поэзия Елены Шварц — явление яркое, мистериальное, праздничное: праздник — духа прежде всего, духовной наполненности, духовной работы. Двигатель и смысловая основа сегодняшних её стихов — те же, что и в вещах тридцатилетней давности: прозрение в обыденном метафизических глубин, оправдание и освещение земного — небесным и, главное, из поэтов доступное единицам, — оправдание небесного земным.

Такого свойства поэзия даёт необъятное поле для толкований и оценок. Я же хочу остановиться лишь на содержательной стороне «Стихотворений и поэм», что невозможно сделать без обращения к… алхимии.

В наших школьных учебниках алхимия — тупиковая ветвь развития химической мысли, безнадёжные попытки получить золото из неблагородных руд и вообще всего, что ни попадётся под руку, а также легенда о «философском камне», придающем веществам совершенство, а человеку — бессмертие. Но меня (думается, как и Елену Шварц) больше привлекает взгляд на алхимию К.Г. Юнга, считавшего её синтезом всего средневекового мировосприятия, а главное — ценнейшей для современного психоаналитика аллегорией душевной жизни и духовного пути человека. Парацельс, крупнейший теоретик и практик этого «королевского искусства» в XVI веке, писал: «Овладеть невидимыми элементами, привлечь их материальными соответствиями, управлять ими, очищать их и претворять их всегда действующими силами духа живого — вот это настоящая алхимия».

О своей приверженности идее духовной алхимии Е. Шварц говорила не раз, в стихах же это — её индивидуальная манера: все законы и явления всеобщего, космического, порядка — ñрассматривать через движение конкретной человеческой жизни, а человека, в свою очередь, видеть в единстве его души и природы, возвышенного и земного.


Путь желаний — позвоночник
Начинается от звёзд,
Долгой темной тела ночью
Он ведет нас прямо в хвост,
Образует он пространство
Для златых круженья вод,
И без этой гибкой палки
Череп был бы, где живот.
Мост он, шпалы, он дрожит,
Лестница, опора зданья.
Трепет по нему бежит,
В нём кочует тайнознанье.


Еще не рождённый, но уже получивший своё начало человек у Шварц сразу же становится объёктом мистерии — «великого делания». Плод в материнской утробе — это зародыш будущей жизни в лабораторной печи, в алхимическом тигле: «В печи сияющей, в огромном чреве / Нерождённый Пушкин спал — / Весь в отблесках огня и отсветах светил […] / Шумели ангелы, как летний дождь, над ним». С характерной для поэта виртуозностью интуиции и ассоциации эта картина повторяется в… описании церкви: «Войдёшь — и ты в родимом чреве: / Ещё ты не рождён, но ты уже согрет / И киноварью света разодет—. Человек, таким образом, прежде земного, имеет иное, возвышающее, космическое начало, он причастен Тайне априори, но… обречён. Обречён прожить на земле, забыв свою неземную природу и уже собственноручно заново построив в себе знание о ней:


…Рвануло тяжело к земле.
Младенец вздрогнул, обернулся,
Хотел вернуться, не вернулся,
И белый свет вокруг него
Со свистом медленно сомкнулся.


Если алхимический процесс есть аналогия земного посвятительного Пути человека, то суть жизни — возвышение и очищение материи через страдание, боль, унижение, неизбежное развоплощение. И здесь особое значение приобретает «земля», «земное» как категория, фундаментальная стихия, питающая, но и поглощающая жизнь. У алхимиков земля — это одновременно и то, что берётся в качестве исходного вещества для получения философского камня, и аналог лабораторного котла или печи, внутри которых совершается сам процесс, таинство «алхимической свадьбы». По завершении же процесса земля как косная, неодушевленная материя, становится объектом «проекции», обретённый Мастером эликсир жизни преображает, воссоединяет её с её же собственной сокровенной природой. У Шварц земля одушевлена уже изначально: квинтэссенция материальности, равновеликая космическому принципу: «Авраам повалился в пыль […] / И не видит, что плюхнулся в космос всем телом…» С землей человек чувствует свою первичную (но и, увы, самую роковую), теснейшую связь. Более того, человек, по распространённой метафоре, глина в пальцах Бога, — что он как не сама земля?


Почему вот этой пылинке
Говорю я не «ты», а «я»?
Кремешку, блеснувшему глухо
В смертной впадине бытия.
Когда бы солнцу я посмела
Сказать, лучами всё паля:
— Горячее моё! Родное!
Ты — моё тело. Это — я.
Но даже ветром я не стану,
И он уже не станет мной,
Хозяйка я одна под тёмной
Растленной этой скорлупой.


Тёмное начало, тёмная память тела предъявляют свои права в телесной любви. Шварц здесь — точна и беспощадна, но всё же не грехом и дьявольским атавизмом предстаёт любовь — но самой жизнью, животно-жадной, человечески-самоотречённой:


Морем Дождей, тёмным глазом своим
Правым горько Луна поглядела
В меня через синий дым
И в кудрявую тучу влетела.
Круглый шкаф она, вся железная,
В ней книга лежит голубиная,
А нами правит сила змеиная,
Правит нежная.


Любовь у Елены Шварц — «левой», «лунной», тёмной природы, и не торжество рождения видится за ней, а тление и распад. «Войди же в кровь мою, как в новую тюрьму, / А я войду в твою — / И превратимся в тьму». Но что такое распад в алхимии? Неотъемлемое условие дальнейшего синтеза, воссоединения, возрождения, наиболее полной реализации всех потенций: «Разрушь тело — обретёшь сущность, удали наносное — получишь сокровенное, форму форм, лишённую каких-либо свойств, кроме идеального совершенства. Чистая сущность добывается посредством разрушения видимых форм телесности» — гласят старинные трактаты.

В упрощённом представлении алхимического процесса первая стадия, стадия гибели материи, именовалась «Nigredo»: почернение. Излюбленными образами для её описания были, во-первых, истлевание бренных останков в земле; во-вторых, плавление руды в печи и, наконец, обжиг либо полное сгорание первоначально косного вещества. Всё это — магистральные мотивы в поэзии Е. Шварц. «Головы моей нету, правда, // Всего лишнего я лишена, / Слезли платье, рубашка и грудь, // Но когда я пылинкою стану — // вот тогда моя явится суть» — мини-поэма «Бестелесное сладострастие», лаконичная и прозрачно-ёмкая, видится идеально выточенной линзой, фокусирующей метафору тления/возрождения, бестелесности/одухотворённости.

А если не тление и посмертный распад, — то это может быть варка («Это — купанье / Младенца в молоке. / Это тебя варят, / Щекотно кипятят, / В новое платье / Одеть хотят—); обжиг : («Когда несёшь большую страсть / В самом себе как угль в ладонях, / Тогда не страшно умирать, / Но страшно жить необожжённым»); наконец — это горение и сгорание, крещение и укрощение огнём: «Когда наступит мой конец — / С огнём пойду я под венец», — «Трещите, волосы, звените, кости, // Меня в костёр для Бога щепкой бросьте».

Огонь для алхимика — сакральный инструмент убийства, лечения и воскрешения, терапии и оперативного вмешательства, наказания и воспитания первичного вещества.


Жажди огня.
Ищи огонь.
Помести огонь в огонь.
Вари огонь в огне.
Брось тело, душу и дух в огонь
И так ты получишь мёртвый и живой огонь.
Из которого появится чёрный, жёлтый, белый и красный огонь.
Рожай своих детей в огне.
Корми, пои, лелей их в огне.
И они будут жить и умрут в огне.
И будут огнём и останутся в огне.
Их серебро и золото станет огнём.
Небо и земля исчезнут в огне.
И станут наконец философским огнём, —


Говорится в старинной розенкрейцеровской таблице. В оккультизме стихия огня знаменует духовное начало во Вселенной и, в частности, в составе человека. И тогда сгорание аналогично духовному самораскрытию, высвобождению духовных сил. Земная жизнь тела, наделённого душой, состоит в том, что «пламя пожирает свой подсвечник». Удивительно ли, что подспудно жизнь тяготеет к развоплощению?


Жизнь стала тоньше, дуновенней
И невозможней, чем была.
Чтоб хаоса не испугалась,
Кругом стояли зеркала,
В них отражались мрак и пламень,
Над мёртвой пропастью полёт,
Но бездна бездну не узнает,
Как человек не узнаёт.


Вряд ли вообще возможно как-то подготовить человека к смерти (тысячелетия бьются над этим всевозможные культы, религии, философия, психология…). Искусство, литература — скорее загипнотизированы тайной смерти и в лучшем случае могут интуитивно что-то приоткрыть, показать… У Елены Шварц находим философию смерти, её грамматику и арифметику. Смерть помещается, для наиболее полного обозрения, в самую сердцевину жизни:


Просверливая Жизнь, как точит шкаф жучок,
Сочится Смерть, кидает нам крючок.
Хоть к телу прикоснётся лишь на тризне,
Нам доказует, как оно, реальность Жизни.
И если Жизнь — корабль, на якоре стоящий,
То якорь этот — Смерть, тяжёлый и кипящий.
И если бы не он — корабль наш
Весь растворился, как мираж.


Как ни парадоксально, смерть таким образом — целительное, стабилизирующее начало в жизни. Бальзам. Квинтэссенция.

Новый этап мистерии, новое качество существования — возрождение, воскресение, наконец-то — осуществление себя в полной мере. «…Я пыльным облаком / Взметнусь, кружась, твердея в Слово…» — поэт не был бы поэтом, если бы не пытался заглянуть за грань. Елена Шварц не доказывает бессмертие, а раскрывает его реальное присутствие уже здесь, в самой жизни, суть которой — вечное Великое Делание, алхимическое превращение:

…И весь состав мой будет напоён
Страданья светом.
Есть всё — тень дерева, и глина, и цемент,
От света я возьму четвёртый элемент
И выстрою в теченье долгих зим
Внутригрудной Ерусалим.


Собственно, в том же суть и гностической мистерии: овладев необходимыми знаниями, человек сможет повторить труд Творца, излечить, исправить своё несовершенство и самом предстать в новом качестве, лучшем из возможных. И указывает на это якобы сам порядок вещей, где всё — во всём и властвует закон кругового повторения: «Одно снабжает другое своею кровью, одно зачинает другое. Сущность радуется, сущность очаровывает сущность, и это не потому, что обе были противоположны, но потому что это одна и та же сущность и происходит из себя самой с трудом, с большим усилием», — писал алхимик Зосим.


Там — Творец пожалеет очернённые камень и кость,
Мрамор с грязью так срощены, слиты любовно —
Разодрать их и Богу бы было греховно,
Может быть и спасётся всё тем — что срослось.


— вторит стих Елены Шварц. При всей насыщенности книги цитатами, отсылками, всевозможными культурными и историческими реминисценциями, алхимизм и большая доля христианского мистицизма здесь не «книжные» и лишь в малой степени умозрительные — они на наших глазах вырастают из повседневного опыта, из поворотов реальной человеческой судьбы, из приливов гнева и смирения, благодарности и обиды. Тем замечательней — этот сплав реальности и фантасмагории, секундного и вечного, то, что и есть поэзия истинная, поэзия трудная, поэзия пронзительная и живая:


Так свет за облаками бьётся,
Как мысль за бельмами слепого,
Так — будто кто-то рвётся, льётся
Через надрезанное слово.
Так херувим, сочась, толкаясь,
Чрез голоса влетает в клирос,
И человек поёт, шатаясь,
Одетый в божество на вырост.