ГЕРМАН ВЛАСОВ

Лирика — это такая человеческая лазейка во вневременное: две империи умерли, а Сафо и Катулл живы, потому что человек не меняется. «Тихая лирика« — чисто проработанный кусок бытия; стены чистой комнаты просвечивают, они – декорация, и видны нити, за которые дергают ее жильцов. И когда все горит, поэт становится пророком и визионером, как Русаков. И еще: «Тихие песни» — так называлась, кажется, вторая книга Иннокентия Анненского. Поэтому лирика не есть что-то статичное, тут есть ожидание или, лучше, обещание; она — умная тишина, близкая к исихазму — учению христианских молчальников.

Герман Власов
Из интервью «Независимой газете».

О себе. Родился в Москве, учился музыкальной школе, закончил филфак МГУ, где помимо прочего изучал лирику Баратынского в семинаре А.М. Пескова. Переводил кино, книги по йоге и адвайта-веданте (Бабаджи, Йогананда), современную поэзию. Выпустил несколько книг стихов (книга «Девочка с обручем», М., «Воймега», 2016 - удостоена Студенческой премии РГГУ), участвовал в фотопроектах в качестве фото-художника. Избранные стихи вошли в цикл "Музыка по проводам" для смешанного хора a cappella московского композитора Игоря Холопова.

СЛУШАТЬ СТРЕКОЗУ

* * *
Есть улица и область есть двора.
Мужчина с зеркалом овальным
идёт с добычей метр на полтора,
день делая зеркальным.

Вот он раскинул руки, семеня,
по сторонам глядит он и под ноги;
а то стоит — июньская земля
отобразилась в нем в итоге;

пристроит поудобней, понесёт,
и — спичкой по коробке — позолота
по окнам серым — зайчиком мелькнёт.
Не просыпайся. Нет. Суббота.

Багаж любви — не смять, не умалить,
не выронить и не поставить в угол.
Нести, держать умение любить,
похожее на купол.

Он обошёл стоянку для машин,
асфальт и облако соединяя,
неся пространства лишнего аршин,
зачем — и сам не зная.

И чем оно мужчину привлекло,
ответить могут лип соцветья, —
нести, держать забытое стекло
из прошлого тысячелетья.

***
Глаз циклопа, укол его солнечный
из-под век мимолетных и туч
грозовых, если выдержать точечно-
ослепительный — станешь летуч;

то есть, как над собой поднимаешься,
сам меняясь, и — преобразишь
деревенскую сагу под Кинешмой,
под Калугою сонную жизнь.

Ты, наверно, сон одуванчика
и черемухи запах ствола;
и тебя безымянные пальчики
методично смахнут со стола.

Ты задержишься в ветвях терновника,
объяснив неразумному мне:
нет ни делателя, ни виновника,
если ты не живешь на земле.

Но зато растворяешься в радуге,
изумленно любуясь собой,
и стоишь себе тихо и радостно —
алый, синий, зеленый… любой.

***
Кто говорит, что мир несправедлив, —
ложится спать, грозу не долюбив
и свиристель меж яблонь не дослушав.
Блаженные — имеющие уши
и слух — в ладони слушать стрекозу,
и смелость — одному гулять в грозу.

Кто говорит, что свет жестокосерд, —
не видел майской ночью лунный серп,
не различал в углу овал сирени,
и кисти ив, и жёлтых лип колени.
Под грозный меди аккомпанемент
он — дачник, потерявший инструмент.

Вот, в вёдрах у смородин — сучкорез,
у яблонь — лейка, плодосъёмник без
привычной ручки свежих грядок между.
Труды и дни теснятся как одежда
в прищепках бельевых на бечеве:
две майки, лифчик... Топая в траве,

ёж появился, нюхает... По кругу
летит Земля. Её кусты, мосты,
дороги, гари запах, бересты
и ты — одно письмо, к какому другу —
неведомо. Распахивая шарф,
ты благодарный чувствуешь пожар
чуть ниже горла, где гнездится слово
вот этой белой ночью в полвторого.

Но слова нет, а есть один ответ,
соединивший облако и свет,
антенны, крыши и грядущий ливень,
обрывки молний — будет гул за ними —
и пауза, в какой ведёшь отсчёт.
Гром прогремит — ты улыбнёшься: Чёрт.
И ливень льёт, и ты едва одета,
и дом дрожит, и окна из слюды.
И ты добавишь, что настало лето
на узком берегу, вблизи воды.

***
Не воскресить, так выдумать,
на то мы и легки,
лба маленького выпуклость,
ресницы, ноготки.
И матери смущение
в кормлении его,
когда он угощение
приемлет делово.
Колени сына плотные
и шею старика.
Лихие, мимолётные
и Средние века.
Подробно, утомительно,
по пояс, через гать.
И — ласточку стремительно
в полёте описать.
Залив с отлогой сушею,
письмо от Дурново
и капитана Тушина —
а как же без него?
Ещё — твой нос веснушчатый,
чуть вздёрнут над столом,
когда ты томик Пушкина
читаешь, как псалом.

***
Она не просто была красива,
она ещё была влюблена
в весну, в шиповника запах сильный —
разлитый в воздухе вкус вина
с его танинами, земляничным
оттенком, пряным, с полынь-травой.
Таким настойчивым, что о личном
и мысли не было. И, домой
вернувшись поздно, сменивши туфли —
нет лучше всё-таки босиком —
мечтать уселась на узкой кухне.
Мечтать уселась? Зачем? О ком?
Смотри, уже выкипает чайник,
в молочном паре возник вопрос:
Что если горечь красного чая
есть послевкусие диких роз?
Наверно, так, но об этом завтра.
Сегодня — полууснувший дом,
глоток горячий, любимый автор.
А завтра — лето. Потом, потом.

* * *
Мел стереть сухою тряпкой —
так узбеки чистят снег, —
написать
куриной лапкой
дочь отец собрал в охапку
(кто кого собрал?)
и шапку
натянуть,
не видеть век.

Видеть зарево,
пустую
неприкаянную жизнь:
всю такую красоту, и
Камергерский, и Тверскую
улицу дороговизн.
Ощутить витрины рабство,
ты — отверженный Гаврош.
Лучше снежное убранство.
Мама, родина, пространство,
снег на кончиках галош

и, растаяв, на паркете
в коридоре.
Услыхать
штурмовать далеко море
посылает нас
и горя
испугаться перестать.

КАРТИНА ВЕРМЕЕРА

Вот так примерь, стань ближе к свету
и не во двор смотри — сюда,
чтоб солнце высветило летнее
белки, и сделалась заметною
в них заблестевшая вода;
и воротник на кофте хмурой,
как снег на черепице крыш,
лежал. В тюрбане от гяуров
чуть вопросительной фигурой
вполоборота ты молчишь.
Молочны лоб и подбородок,
краснеет приоткрытый рот.
Что это — молодость, порода?
Твой водомеркою сквозь годы
взгляд испытующий плывет,
сам спрашивая: это жемчуг,
воск белый, рыбья чещуя?
Движенья губ одной из женщин
в весенней лихорадке шепчут:
— Она моя иль не моя?
Тебе сейчас пойдут любые,
рождая домыслы подруг.
Настали времена сырые…
Еще тебя зовут Мария,
ты смотришь — с Севера на Юг.

* * *
без вас обоих как без верных слов.
всё остальное слишком непонятно
где ткань а где канва уток и шов
белила сурик масляные пятна

и наконец апреля благодать
наружный блеск зов дудочки лукавой
и я рискую весело блуждать
как по холсту ван гога куросава

а с вами и секунды небыстры
то под руку то порознь сестры-рыбы
трава деревья звезды и костры
в одну ладонь устроиться могли бы

и улица чья башенка остра
и лестница не якова витая
храни тебя от вымыслов сестра
серебряная рыба золотая

***
Как памяти хрупка посуда,
хрусталь; как на Высокой сонно,
что не надеешься на чудо.
Как это солнце заоконно!
Коснись нежаркими лучами
эмалированной духовки,
буфета. Задержись на чае
в щербатой чашке, на жировке.
Сместись к двери, где капюшоны
дождевиков при тусклом свете
и запах подгоревшей пшёнки
воспоминанием о лете.
О торопливость вырастанья,
помедли. Там ещё икона
и маятника спотыканье,
и дверь открытая балкона.
Чернильный карандаш сжимая,
склонилась, на открытке пишет
там бабушка ещё живая,
которая меня не слышит.

на середине мира: главная
озарения
вера-надежда-любовь
Санкт-Петербург
Москва