на середине мира
алфавит
станция



ГАННА ШЕВЧЕНКО







*
Поэзия сродни археологическим раскопкам. Только археолог копает вглубь, слой за слоем снимая пласты почвы, чтобы найти интересные артефакты, а поэт движется в противоположном направлении, чтобы, пробираясь через завалы хаоса, добыть сгусок чистой энергии. 

*
Есть что-то животное в стремлении показать людям свои стихи. Кто-то чирикает (в траве сидел кузне-чик), кто-то каркает (чуждый ч-арам ч-ерный челн), кто-то рычит (парррус, порррвали парррус…) и все лишь для того, чтобы встретить зверя своей породы. Подал голос — имеешь шанс найти стаю, избавиться от одиночества. 

*
Если у пишущего человека неисправен канал связи с природой, но хорошо работает творческий инстинкт, он становится концептуалистом. Он не варит собственный алкоголь, а, как бармен, достает готовые бутылки, смешивает и угощает коктейлями.

*
В фантастических фильмах часто встречаются сцены интимной близости высокоразвитых инопланетян: они касаются друг друга кончиками пальцев и испытывают что-то похожее на оргазм. Думаю, это всего лишь доведенное до совершенства воображение. В будущем оно будет развито у людей в полной мере.

*
Чтобы писать хорошие стихи, нужно уничтожить в себе все человеческое, оставить лишь животное и сверхчеловеческое. 

*
Стихи — это не цель, а средство, способ пережить свою маленькую катастрофу, столовая ложка в зубах эпилептика.



ДНЕВНОЕ ЗАРЕВО



***
Мы вышли в лес, как образины,
касаясь елочных вершин,
мы побежали в магазины
вдоль ветра сосен и машин.

Клубилось зарево дневное,
прибой сутулился речной,
а мы летели и спиною
тащили ветер ледяной.

Над нами мирно и лучисто
сидели аисты в гнезде,
а мы смеясь, как хоккеисты,
скользили боком по воде.

А мы смеясь, как обезьяны,
текли дорогами низин,
спешили ровно, без изъянов,
на ощупь чуя магазин.

Неслись жужжа, подобно рою,
вздымая темные дымы.
Но если магазин закроют,
тогда зачем бежали мы?




***
Посмотри, окаянное небо в глубине начинает
светлеть,

это демоны в молниях-касках
заполняют подъемную клеть

и летят. Я с одним повстречался,
он в забое породу дробил,

я упал перед ним на колени —
он из фляги меня напоил.

А потом я качался на сваях, кувыркался,
по насыпи лез,

мы с тобою обычные гномы, а они властелины небес.


Колокольного времени пестик, околотку,
звенигу цепей —

что попросят, отдай чародеям,
но из огненной фляги не пей.

И запомни: подвески не домрать, не винтиться,
кайло не гойдать —

после смерти пиндюжные гномы
на поверхности будут страдать.

Бубенец свой носи горделиво
и молитву мурмуркай с утра:

Береги нас от бесов небесных,
Аулуэ, богиня ядра.





***
Мой быт прекрасен: лампа, маховик,
перчатки, хвост ржавеющей точильни,
короткой батареи змеевик,
две крышки, мясорубка, холодильник.

Я наблюдатель: круг сковороды
очерчивает чёрные пределы,
идёт из крана линия воды,
стоят в сушилке чашки пустотелы,

три вилки, параллельные черте
стола, символизируют беспечность,
две брошенные крышки на плите,
сливаясь, образуют бесконечность.

Пишу об этом из таких низин,
что ниже только черви и соседи,
стоянка, продуктовый магазин,
поребрики, столбы, электросети.




***
Ягода ветра похожа на каплю —
сорванный плод у рябины в горсти.
Дворник поджёг бесполезную паклю,
сажа над городом тихо летит.

Чайник ли, птица, носатая в профиль,
в форточку сквозь мимолетный дымок
смотрит, как я нарезаю картофель
и отбываю положенный срок,

как я сижу в обывательском кресле,
и рассуждаю: посудина, чиж?
Что за глаза мне приладили, если
птицу от чайника не отличишь.

Хочется плюнуть, зарваться, взбеситься,
топнуть ногою, окно распрямить.
Тихо свистит закипевшая птица,
ветки волнуются, пакля дымит.




* * *
В своем физическом убранстве,
непогрешима и тверда,
вещь проявляется в пространстве
и замирает навсегда.

Рулём становится, сиреной,
решёткой тёмного окна,
параболической антенной,
что чуть над зданием видна.

И если складываешь вещи,
не разворачивай назад,
как говорил одной из женщин
учитель нежности, де Сад.




* * *
Я проснулась на рассвете,
подошла к балкону, глядь —
обволакивает ветер
туч резиновую гладь.

Ночь — предмет аксессуара —
спала с ворота, и вот,
по неспешным тротуарам
путешествует народ.

Он идёт на автомате,
через площадь, напрямик,
но сегодня на закате
ночь поднимет воротник.

Шарф надену потеплее,
выйду, встроюсь в эпизод,
прогуляюсь по аллее,
я ведь тоже пешеход.

Есть погода, есть надежда,
есть фонарик на крыле,
лишь осенняя одежда
тянет тяжестью к земле.




* * *
Суетливые мамы на всех парусах
уплывают с детьми по домам,
я, железный солдат, оживаю в глазах
удивленных, взволнованных мам.

Я сама себе сын, я сама себе спесь,
я сама себе враг и стекло.
Время детских площадок закончилось здесь
и в песочницы перетекло.

Но цветущая груша безумствует так,
что за светом не видно ствола,
засыпающий город, как толстый гусак,
колыхает звезду у крыла.

Остаюсь равнодушной к его галдежу,
к пролетающим грушам в цвету,
как простой пианист на скамейке сижу
и руками ищу темноту.




* * *
Гибискус красный утомленно
стоит, склонившись к монитору,
над батареей раскаленной
сквозняк пошатывает штору.

И кажется, что в этой нише,
в житейском, удаленном шуме,
когда-нибудь родится Ницше
и сообщит, что Бог не умер.

И восстановится из пыли
посуда с ручками из стали,
дуршлаг, салфетница, бутыли,
черпак и прочие детали.




* * *
Это я.
А это дворник.
Он наводит чистоту.
Это слесарь.
Крепит гайку к шестигранному болту.
Это дом.
На нем антенна
тянет к небу провода.
Это туча.
Значит скоро рухнет рыхлая вода.
Это путь.
Машина едет и включает поворот.
Это дом.
Внутри лениво копоширствует народ.
Ветер, пакостник вихрастый, дует в узкую дуду.
Дни идут.
Стареют стены.
Едет транспорт.
Я иду.
Это пес.
Закинул лапу, чтобы ухо почесать.
Это я.
А это дворник.
Больше не о чем писать.






на середине мира: главная
озарения
вера-надежда-любовь
Санкт-Петербург
Москва