СВЯТЕЙШИЙнедраматический этюд* Летний вечер золотой, Храм — большой; его утроба. Монастырь — * * *й. Необыкновенное паникадило, напоминающее старого золота шар. Закат лежит на плитах мрамора холодных, как пожар. На истонченных покровах, где многих мыслей прах стоит длинный монах. И рядом с ним — белец. Которому ночью ехать в Елец, а после — на попутке до деревни Никутки. В глазах бельца — многоразличные страхи. На хорах густо поют монахи. Возле хоров села монахиня слепая. Бывшая танцовщица ее сопроваждает. Монахиня спряталась в уголок. На ней — полинявший апостольник и новый пуховый платок. Лицо — словно бы вытесано из дерева; повадкой напоминает большого и мягкого зверя. Танцовщица в беретике свалявшемся и зимних ботинках; глаза словно бы поседевшие, ресницы в слезинках. Молодой настоятель не вошел, а вплыл, спина прямая — будто линейку проглотил, головы легкий и дружественный наклон и скуфейка — на глаза вон. И у меня в ушах — звон. Слепая монахиня: Я монахиня слепая, сердцем чую двери Рая! Монах: (задумчиво голову склонил) Когда бы я монахом был, я был бы человеком! Но я, чем дальше, тем сильнее вижу, что я — актер, как прежде. Не монах. Что вид мой? Я высок, и тощ, и рыж, суров и страшен. В званьи эконома я прожил долго, только — что купил? Что приобрел из радостного мира, который некогда меня манил и мне уже являлся, словно роза, иль спелый плод, под мантией-листвой. О, ничего! Но иногда Спаситель Божественным перстом осветит мысль, и мне уже не так на сердце тяжко. И Дева чудным Образом своим порою подает мне утешенье, и деньги, и продукты, и счета составятся как бы собою сами. Меня поймет, кому дано понять! А после — после! Странность и сиротство, юродивые помыслы шумят и просят есть, и сердце к ним стремится! Один, один! И среди братий нет ни одного, приятного для духа. Меня, бывало, били. Бил и я. И ел тайком, как многие, наверно. Хотелось есть. И книги воровал. Однако по ночам — когда не спится, особенно тревожною весной, я вижу капли солнечного света. Как будто в небе, где-то высоко, спросили б — где? Я бы ответил — в сердце! И слезы льются сладкие из глаз, и я себя уж вижу детски чистым, и на земле, и в небесах ночных нет имени вернее и надежней, чем мой Спаситель. О Святейший! Вам знакомы ведь монашеские нужды, я Вам и так бесстыдно докучал. Вы — у Христа; я — лишь осколок жизни. Святейший! Попросите обо мне, Успенский пост, а я ленив и болен. И вот, в палатках у метро — вино. Белец: (метнулся к монаху, когда тот сошел с амвона) Простите, отче и благословите! Не знаете ль, такой-то нынче здесь? Мне обещали то-то или то-то, не знаете ль? Монах: Нездешний я, увы! Монахи мы, и человечьих дел, по слову Псалмопевца, не глаголем. (в сторону) Он истинно святой! И мал, и худ, но глаз блестит янтарною зарницей, и грудь волной божественной плывет, он молится! И рясочка на нем потерлась, порыжела! О Святейший! Вы видите, что он — совсем дитя, так дайте помощь! (бельцу) Вон тот настоятель, я думаю, сумеет вам помочь! Белец смотрит на монаха широко раскрытыми глазами, как будто все, что происходит — не с ними и не с нами. Настоятель: (словно бы кружится в старательно выглаженной рясе. Подходит к свечному ящику, берет иконочку) Где же? (оглядывается, отчего скуфеечка сильнее наехала на глаза) Где ж батюшка? Он так ко мне просился, и ... смылся! Белец (подходит) Отец ...! Отец...! Мой свет! (шепчутся) Настоятель (в сторону) Тридцать лет — опыта нет! Он один брошен в житейское море. Какое горе! А матушка у него молоденькая и слабенькая здоровьем, да трое детей. (бельцу) Как? Как? Прасковья? Слепая монахиня (выглядывает из-за хоров) От рожденья я слепая, вижу только двери Рая! Бывшая танцовщица: (шепотом, встрепенувшись) Ах, маменька! Направилась куда? Постойте ж, вас прошу! Нет, как всегда. Монахиня по стеночке, со ступенечки на ступенечку, забыв о своей водительнице — осторожно ступая, бредет к образу Богородицы Покровительницы. Дорога в десять шагов — прекрасная. Знает, радость, что там — Казанская! Настоятель: (держа за руку бельца, выходит на простор закатного солнца) Уж служба отошла, минула. Ну что у вас? В чем вам — отказ? У нас в столице нужен глаз да глаз, сиди и жди, покудова не скатишься со стула! Я прослежу, чтоб вас она не обманула. Вы здесь, надеюсь, не в последний раз. Но расскажите, как живется вам. Белец: У нас в селе прекрасный храм! Во имя Николай Угодника. Стоит на круче над рекой: Храм белый, желтые пески, поля и синяя река — не много столь красивых мест. И службы в праздники во все, и в воскресенье, и в Четверг (как сам Святитель повелел предшественнику моему). Приходят к нам из ближних сел, народу много! Только вот деньжат у наших бабок нет. А горожане летом лишь, и то — отнюдь не все зайдут. А храм старинный! Образ есть, который прислан нам из Бар лет двести или сто назад. Предшественник, отец Платон, порой молился перед ним, и в вере укрепляем был, и часто людям помогал. Отец Платон увидел сон: стоит Святитель в алтаре, у нас же в храме, и кадит, и смотрит строго. Вдруг сказал: — Под сердцем у тебя болезнь! До Рождества не доживешь. Однако, передать вели, чтоб за обеднею в Четверг с Акафистом молебен был. Неупустительно! Я сам управлю малую паству. А то преемник твой — малец, пока еще он дорастет! Настоятель: Что ж дальше было? Белец: Ничего. Отец Платон давно хворал, а тут и врач ему сказал, что мол, грудная жаба есть. И точно на Николин день, отца Платона Бог прибрал. Я сам его и отпевал. А раньше дьяконствовал там. Все Слава Богу. Дьякон есть, хороший! Миша. Умный он, и плотник, и швея, все сам, умеет как-то раззвонить, что лучше музыки! Он был как странник — по горам бродил, жил в разных городах, чудил, и звался чудно — Цеппелин. Есть певчие — две бабки Веры, да Настенька, ей девять лет. И Ксюша, Настеньке подружка, но городская. Много книг, еще с времен отца Платона, и все в порядке. Только вот в подвале сырость и грибок. Сказали — может рухнуть храм. Да с Мишей на Страстной — беда, забрался образок помыть, вдруг — оскользнулся. После встал, да ноги уж не держат так. И вот еще что, отче мой, коль вы спросили: как дела? У нас полно глухих старух, без Слова Божья плохо им. Но вычитала тут одна, что есть какой-то аппарат, который к уху приложить — и все услышишь! Вот бы нам, глухушкам нашим! Радость им. В больницу их я сам возил, районный доктор справки дал, Собрали денег, как смогли. Хотела Нина ехать, но слегла в горячке в тот же день, жена моя. Простите мне! Ведь эта жизнь... Настоятель: Прекраснейшая жизнь! Что ж с дьяконом? Вы недорассказали. Белец: Наш Михаил хотел поправить роспись, но слаб ногами стал. И вот, теперь особые леса себе придумал, с тряпичной люлькой. Он внутри сидит и пишет... Лестницу держу я, когда он хочет влезть наверх. Настоятель: Бог в помощь вам! Сельская поэзия выше московской прозы. Пойдемте ко мне чай пить, и заодно обговорим финансовые вопросы. (в сторону) А ряску-то ему новенькую надобно сшить. Господи! Как ему быть? Ведь вдохновение может исчезнуть, и что тогда? Монах: (черный, выходит на ослепительно блистающую паперть) Бездна! Душе смущенной Рай — теснее клети, душе смиренной — адский млат венец. О да! Такое, к сожаленью, происходит, не только с нами, иноками. Но и с мирными насельниками мира. Я сам когда-то плакал и страдал, и звал свои последние утехи, как женщина — любимую любовь. Бывшая танцовщица: (смотрит газельими глазами из белого пуха) Что ж после было? Монах: (вокруг него замерли Настоятель и Белец, и танцовщица поотдаль. Неслыханно пышная, величественно молчащая зелень садов, таинственный мрак аллей — справа и слева.) Бог милостив мне был. Убогий, я был облачен в священные одежды, за них держась, и воду переплыл. Но то прикосновенье тайны было: поверить мне не всякому дано. Как раз в канун Страстной Седмицы, помню, был праздник Благовещения. Мне невмоготу стоять на службе стало, да так невмоготу, что заревел. Я долго плакал, севши за хорами, за левыми, и все не мог понять, что ж плачу я? То слезы не по Богу, а так, от погремушки, что в груди. Уж крови вкус был на устах из легких, уж я икал, и плакал, и икал, а слезы все текли. Что делать было? Я обессилел так, что встать не мог, а никого просить мне не хотелось. И вот, Архангельский запели глас... И я увидел новую фигуру. Она возникла между Царских врат, высокая, в зеленом одеянье, спиной ко всем... И развернулась вдруг! Ударило мне в грудь каким-то светом, и слезы чудно высохли в очах. Я словно бы ослеп. Детали вида уже не помню, но одно скажу: я сердцем знал, что это сам Святейший! Меня как бы обвеяло теплом. В те годы мы служили панихиды над скромною могилою его. Он наклонился и шепнул на ухо, и мне на сердце прянули слова: — Не убивайся так, то неполезно. А если вера ослабеет вдруг, то приходи сейчас же на могилу, я встречу там тебя и помолюсь. Господь трудам твоим да будет в помощь . Знамением же истинности вида да будет то, что завтра поутру к тебе придет пожертвователь щедрый по имени Василий. Принесет довольно много вкусной, свежей рыбы. Во Славу Божью ешьте, не смущаясь. И с тем Святейший скрылся в алтаре. Я ночь не спал, но лишь едва молился; мне нервы жгло, я, грешный, вспоминал какие-то убогие писанья, все о галлюцинациях. И ждал утра, чтоб мне уйти совсем отсюда. Да, я хотел покинуть монастырь! Но перед ранней службой, в самый праздник, я словно задремал. Меня встряхнул Один из братии, юнец благочестивый, и закричал: — Вставайте, эконом! Нам нынче привезли машину рыбы, все хек и окунь! Я затрепетал. Идти принять благословил игумен; я побежал. И что же? Мирянин, высокого и правильного росту, наружности смиренной, протянул мне сто рублей: — В молитвенную память! — Как ваше имя? — я его спросил. — Василий, — он в ответ. Я чувств лишился. Очнулся на полу. А мирянин уже ушел. Я ж, окаянный, стал ту рыбу в одиночку драть и чистить, и делать братьям рыбные котлеты. Не помню, что носилось в голове, но помню, что от имени Василий отстать язык мой грешный не хотел. Порою я как будто забывался, но если вновь яснело в голове, ловил себя на том, что имя * * * как попугай расцвеченный, твержу. И снова плакал. Несколько иначе. Теперь уже тяжелые труды, и мерзлые тела, и рыбьи кости мне были в сладость. Я закоченел. И вдруг меня позвали к Божьим Тайнам. Послушник звавший отыскал меня сидящим на полу, в слезах и лужах, от рыб натекших. Но уж на столе котлетки на подносах красовались, изжарить только. Рыбья чешуя налипла мне на рясу и подошвы, и весь я сильно рыбою пропах. Меня заторопили, и я вышел, распространяя сильный рыбий запах, и думал все: как я войду в алтарь, весь в рыбе. Но, меня увидев, игумен улыбнулся. Я дерзнул. Не помню окончанья службы. Помню — светило солнце. А потом — туман, и дивно теплый. Я лежал в горячке до самой Пасхи. Но в Святой Четверг сподобился Причастия Святого, и встал уже на ноги. И потом, когда душа молиться уставала, с улыбкой этот случай вспоминал. По слову же Святейшего, лишь только сомнения просились в гости, я бежал уже стремглав к его могилке. Но я — монах. Не ведаю, на пользу ль мое повествованье слушать всем. Бывшая танцовщица: (бледнея и мучительно дыша) О да! душа испытывает страхи... Настоятель: (несколько в сторону) Ох уж мне эти московские монахи! Работать сладко за награду. Ан посмотри — он сидит в келье и читает «Комсомольскую правду»! Из живительной тени на палящее солнце, за стеночку держась, монахиня слепая — шагами струясь. Ладошкой за ладошку, по кирпичику, и вот — солнце коснулось впалого личика. Монахиня: Посмотрите: я слепая! Как блистают двери Рая? Белец: (плачет, порывисто дышит и сам себя не слышит) Отец! Отец! А как же я? Неужели жизнь начинать мне заново? Ведь я часто в дороге, и едва успеваю вычитывать правило... И почти не думаю о Боге! О мои никчемные ноги! А моя Нина устает сильно. Едва пожелает пойти в сельмаг еды принести, потом лежит полдня почти! О если б ее видели! Нежная! Иногда смотрит, как будто ее обидели. И дети ее так любят! Гладят, подарки дарят, голубят. А я? О бедная моя семья! (сбежал со ступенек, и под дерево упал, голову руками сжал. Солнце внезапно село. Небо тревожно зарозовело, подернулось грозовой синевой. Затишье. Бельца вой.) Как мне молодому красивому мальчику Подносили коньячок благодетели, тридцать душек красных девушек! Как хотел я пить, чтобы боль залить, да не хочет сердце жестокое. Как я денег просил в одиночестве по срамным местам злого города, и ругал его, и бежал домой! Только к вечеру — сказки прежние. Ломота в груди — ах ты, проходи, проходи пешком, любовь первая! А ты злая любовь последняя — ты уматывай на колесиках! Чтоб тебе ни духу, ни выдыху, чтобы все истерлось до черточки, что же мне тут жить-поживать, если все тобою исписано, все исписано, изрешечено, по душе моей переезжено. Ты, тоска, прости, ты меня пусти, а не то женюсь на удавочке, она шелковая и прочная, она будет женою верною! В одно мгновение стемнело. Ночь стала такая, что видно каждое небесное тело. О синева высоких небес! Монастырский сад почернел, стал — как лес. И вокруг — исчезла Москва. В дебрях раздаются танцовщицы бывшей слова. Танцовщица: Я искала жениха, я собою не плоха! Милый друг меня нашел. Я гляжу — а он осел! Я себе искала ум, похудела я от дум, я учителя нашла... И на спиночку легла. Я сбежала на пустырь, глядь — а это монастырь. Братья нежили меня, выгнали через три дня! За духовного отца почернела я с лица, а подруги и друзья — боль моя и кровь моя! Я собою не плоха, хоть и нету жениха, только эта вот земля — не отдам, она моя! День и ночь со мной встают, мне в любом дому — приют, звезды, розы, соловьи — все мои! Город мне — отец и мать, и поля села — кровать, потому что — как не знать мне в какой земле лежать? Только более всего мил мне кладбища покой; за покойников любимых стану я непобедима! Был ты мертвый — стал живой, Старец был — а стал звездой. В теле прежнем, хоть убогом станем вместе перед Богом! Монахиня: Слышишь ли, о ты, слепая? Открывают двери Рая! Уверенно идет к Бельцу, берет его за руку и ведет в храм. Огромный медный удар. Солнечный пар. Все снова в храме. Перед Царскими вратами — Монах в епитрахили, лицом к aлтарю. Плавятся свечи. И шепот человеческой речи. Возглас: Богородицу и матерь Света в песнех возвеличим... Регент: (едва слышно) Величит душа моя Господа и Честнейшую Херувим — на шестой глас... Монах бесшумно удаляется. Перед Царскими Вратами стоит Святейший с кадилом. кухня гостиная драматические опыты поэтические опыты станция на середине мира новое столетие город золотой корни и ветви |