ДНЕВНИК
январь 2007datafree
без числа
Прощённое воскресенье прошло как-то тихо, так, что я даже забыла попросить прощения у всех, кого
могла задеть в своём дневнике. Так что теперь, накануния воспоминания о Григории Паламе, прошу
прощения с поклоном. В тёплом пасмурном небе таятся свежие силы. Пост суров с виду, и сладок
внутри. Мне очень трудно жить так, чтобы мои действия не вызывали нареканий с чьей-либо стороны,
да и не думаю, чтоб это кому-либо было возможно. Но теперь меня переполняет желание вообще не
упоминать имён в своём дневнике. Ситуация, мне думается, благоприятствует. Хотя я и смотрюсь со
стороны несколько двусмысленно. Но какие-то малоприятные вещи проговрить надо было.
Дневник ведётся вовсе не затем, чтобы знакомить читателя с моим дичным мнением по поводу того или иного явления. Дневник фиксирует некоторые факты, которые нигде более зафиксированы быть не могут; это отчасти литературный документ (!). Интернет предоставляет возможность подавать эти факты в реальном времени, что ценно. Всё остальное — творчество читателя. На этом первые два месяца 2007 закрываются и, Бог даст, новая запись состоится на Пасху.
Взамен дневника открывается постовая страница Константина Кравцова.
Дневник ведётся вовсе не затем, чтобы знакомить читателя с моим дичным мнением по поводу того или иного явления. Дневник фиксирует некоторые факты, которые нигде более зафиксированы быть не могут; это отчасти литературный документ (!). Интернет предоставляет возможность подавать эти факты в реальном времени, что ценно. Всё остальное — творчество читателя. На этом первые два месяца 2007 закрываются и, Бог даст, новая запись состоится на Пасху.
Взамен дневника открывается постовая страница Константина Кравцова.
datafree
Леди Капутлетти:
Ну, доброй ночи.
Ступай скорей в постель. Сон — лучшая обнова.
Леди Капулетти и Кормилица уходят.
Джульетта
(одна)
Прощайте! И Бог весть, увидимся ли снова.
Пить зелье трудно, дух мой страхом скован,
оледенело жизни каждое мгновенье,
а я их позвала, чтобы меня утешили.
Кормилица! — Услышит ли она?
Вот эпизод — ведь он как целый акт,
и я совсем одна. Ну, зелье, пейся!
Что если не подействует микстура?
Что если утром буду весела я?
Нет, нет, да запретит… Ты не позволишь.
(кладёт склянку)
А если зелье, что мне дал монах,
веленьем нежным, смерть в меня вселит?
Избавлюсь от бесчестного союза,
позорища… ведь я жена Ромео.
Да, смерть страшит, но только не теперь;
ведь зелье мне святой дал человек.
Ах, если я проснусь в своей могиле,
куда Ромео вскорости придёт
спасти меня? Ужасно место мёртвых.
Я в склепе задохнуться ведь могу,
иль отравлюсь зловонным испареньем,
и смерть моя предупредит Ромео,
а пробуждение не принесёт мне жизни;
ведь там, внизу, союз у тьмы со смертью
и места гнёт поддерживает их —
как в преисподней, в этом доме предков,
где кости сродников моих лежат годами
от часа погребенья. Там Тибальт,
юнец зелёный, труп окровавленный,
как скоро жизнь покинула его! Там, говорят,
в определённый час выходят духи —
о ужас мне, когда бы я проснулась
чуть раньше — в этой духоте зловонной,
среди останков плоти, под землёй,
живой мертвец, что слышит речи духов — Нет, прочь!
Решилась я, мне ни к чему бояться,
заигрывать со страхами, что скрылись,
безумно спорить с отческим наказом,
из склепа вызывая труп Тибальта,
ведь дух его почил в костях сестры,
его останки — и Джульетты тело.
Смотри, смотри! Как будто дух Тибальта
Ромео ищет, что похитил тело
ударом шпаги. Стой, Тибальт, постой.
Ромео, я иду. Я пью — всё это.
Она пьёт и падает на постель под занавес.
без числа
Я намеревалась не открывать дневника до Пасхи, так как это сильное искушение: создать из
своего рабочего кабинета общественное место. Но мне написала Мара Маланова и попросила
публично извиниться на причинённые Седаковой оскорбления (см. сентябрь 2006). Фактически
оскорблений не было, а что такое фельетон, у нас успели забыть. Значит, дневник начал действовать.
Конечно, Маланова не виновата, что у неё сложились отношения с Седаковой. Мара, уверяю вас, что
я не хотела оскорбить вас лично, доказать, что вы проныра (ваши слова). Бывают незаслуженные
обвинения, и ваше, я думаю, именно такое. Так что простите меня, пожалуйста.
НО медийная схема-то не меняется и меняться не будет. И местничество есть, даже в таких
местах как Текст Онли.
Тут кстати дать реплику на последнюю публикацию моих стихов в ТО. Античные черновики были брошены обоим: Кузмину и Кукулину. Отчего и почему возникла такая странная подборка, представляющая меня ярой поклонницей антики, неясно; редакторам виднее. Я бы подала cтихи иначе. Но поздравления с публикацией уже были. Стихотворение, посвящённое Гримберг, написано в марте прошлого года, после разговора на вручении Критической массы. Тогда Фаина Леонтьевна подарила мне Флейтистку, и стихи мне понравились.
Тут кстати дать реплику на последнюю публикацию моих стихов в ТО. Античные черновики были брошены обоим: Кузмину и Кукулину. Отчего и почему возникла такая странная подборка, представляющая меня ярой поклонницей антики, неясно; редакторам виднее. Я бы подала cтихи иначе. Но поздравления с публикацией уже были. Стихотворение, посвящённое Гримберг, написано в марте прошлого года, после разговора на вручении Критической массы. Тогда Фаина Леонтьевна подарила мне Флейтистку, и стихи мне понравились.
РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА
Акт четвёртый, сцена третья.
Леди Капутлетти:
Ну, доброй ночи.
Ступай скорей в постель. Сон — лучшая обнова.
Леди Капулетти и Кормилица уходят.
Джульетта
(одна)
Прощайте! И Бог весть, увидимся ли снова.
Пить зелье трудно, дух мой страхом скован,
оледенело жизни каждое мгновенье,
а я их позвала, чтобы меня утешили.
Кормилица! — Услышит ли она?
Вот эпизод — ведь он как целый акт,
и я совсем одна. Ну, зелье, пейся!
Что если не подействует микстура?
Что если утром буду весела я?
Нет, нет, да запретит… Ты не позволишь.
(кладёт склянку)
А если зелье, что мне дал монах,
веленьем нежным, смерть в меня вселит?
Избавлюсь от бесчестного союза,
позорища… ведь я жена Ромео.
Да, смерть страшит, но только не теперь;
ведь зелье мне святой дал человек.
Ах, если я проснусь в своей могиле,
куда Ромео вскорости придёт
спасти меня? Ужасно место мёртвых.
Я в склепе задохнуться ведь могу,
иль отравлюсь зловонным испареньем,
и смерть моя предупредит Ромео,
а пробуждение не принесёт мне жизни;
ведь там, внизу, союз у тьмы со смертью
и места гнёт поддерживает их —
как в преисподней, в этом доме предков,
где кости сродников моих лежат годами
от часа погребенья. Там Тибальт,
юнец зелёный, труп окровавленный,
как скоро жизнь покинула его! Там, говорят,
в определённый час выходят духи —
о ужас мне, когда бы я проснулась
чуть раньше — в этой духоте зловонной,
среди останков плоти, под землёй,
живой мертвец, что слышит речи духов — Нет, прочь!
Решилась я, мне ни к чему бояться,
заигрывать со страхами, что скрылись,
безумно спорить с отческим наказом,
из склепа вызывая труп Тибальта,
ведь дух его почил в костях сестры,
его останки — и Джульетты тело.
Смотри, смотри! Как будто дух Тибальта
Ромео ищет, что похитил тело
ударом шпаги. Стой, Тибальт, постой.
Ромео, я иду. Я пью — всё это.
Она пьёт и падает на постель под занавес.
datafree
без числа
Сретение Господне — праздник древний. Логически он приходтся на Рождественский цикл. Может быть,
оттого и погода в России на Сретение чем-то напоминает рождественскую. Христа-Младенца принесли в
Храм Господень, когда ещё и волхвы не появились, и опасности от Ирода не было.
То произошло по истечении сорока дней после рождения. Однако Сретение — встреча с Богом.
Именно о встрече с Богом и говорит весь мир, как при Рождестве Христовом и Распятии. Во время
Рождества в небе заметна была особенная звезда, а при Распятии было много разных знамений.
Песнопения Сретения — необыкновенные, очень проникновенные. Особенно люблю стихиры и задостойник. Медленные и ясные. В древности на Сретение освящали свечи. Прздник света, прзадник-свещеносец. Интересно, что в Ирландии было языческое празднество Имболк, почитаемое как солнцеворот, изменение. И приходилось оно примерно на Сретение.
В этот день отчего-то вспомнилось, что у многих моих знакомых (и у меня тоже) поселилось (и уже давнно) некое спокойное желание и даже уверенность скорой кончины. Как будто все собрались, договорились между собою о встрече в определённом месте, и довольно близкими дорогами отправились в путь. Какое-то новое и небывалое переселение народа. И ведь лучшего. Не скажу, что все мы мудры и чисты как Симеон Богоприимец и пророчица Анна, но в каждом христианине что-то от них есть.
Снег (а особено чудесные деревья в снегу) — как Божий подарок.
Песнопения Сретения — необыкновенные, очень проникновенные. Особенно люблю стихиры и задостойник. Медленные и ясные. В древности на Сретение освящали свечи. Прздник света, прзадник-свещеносец. Интересно, что в Ирландии было языческое празднество Имболк, почитаемое как солнцеворот, изменение. И приходилось оно примерно на Сретение.
В этот день отчего-то вспомнилось, что у многих моих знакомых (и у меня тоже) поселилось (и уже давнно) некое спокойное желание и даже уверенность скорой кончины. Как будто все собрались, договорились между собою о встрече в определённом месте, и довольно близкими дорогами отправились в путь. Какое-то новое и небывалое переселение народа. И ведь лучшего. Не скажу, что все мы мудры и чисты как Симеон Богоприимец и пророчица Анна, но в каждом христианине что-то от них есть.
Снег (а особено чудесные деревья в снегу) — как Божий подарок.
datafree
без числа
Платиново-синее солнце в какнун Великого Поста — единственное. Оно строгое и прекрасное.
И тишина, во всём мире как тишина. Хочется замереть и слушать, слушать, слушать. Оживлённый
говорок птиц (льдинки друг о друга), капли (нечаянные, спросонья). В храме солнце невероятное,
оно сильнее всех на свете вместе взятых паникадил. И потому видно пыль на подолах, утомление.
Нет, масленица — не блинное время. Это попытка достичь милости, как достигают некоего талисмана.
Это какое-то единственное на земле счастье. Всех с масленицей, ещё раз. С солнцем.
В четверг — Сретение Господне. Праздник восхитительный, и милое стихотворение Бродского тут не при чём. Это какое-то яснейшее ощущение новой жизни, именно жизни, возрождения, а не смерти. Наша перевёрнутая душа готова воздвигать церкви и писать образа хоть с масонов времён Екатерины Великой. А тут всё без обиняков, ласково, просто и ощутимо — Старец и Божественный Младенец. Всё просто, только Младенец этот — Бог.
В четверг — Сретение Господне. Праздник восхитительный, и милое стихотворение Бродского тут не при чём. Это какое-то яснейшее ощущение новой жизни, именно жизни, возрождения, а не смерти. Наша перевёрнутая душа готова воздвигать церкви и писать образа хоть с масонов времён Екатерины Великой. А тут всё без обиняков, ласково, просто и ощутимо — Старец и Божественный Младенец. Всё просто, только Младенец этот — Бог.
datafree
без числа
С масленицей всех, кто читает дневник! Через неделю начинается Великий Пост. Стремительная
седмица, финальная, пронзительная и счастливая: может быть, и на Страшном Суде будет милость от
Господа Христа! Прообраз Иезекиилева поля — воскресение мертвых, если вдуматься. И не иначе.
Вся человечекая история строится от Страшного Суда, а не от сотворения мира. Милость или гнев.
Эта двоякая вечность ужасна, и порой действительно легче успокоиться, примириться с адом (?), чем
идти до конца, замерзая в снегу бытия, но идти.
Поэзия — такое же отражение воскресения мертвых, как и зимний сад Святителя Игнатия. В ней ведь нет какого-то абстрактного бога, или, например, Пана. Есть слово к Слову, тем более в русскоязычных весях. Представление современного читателя поэзии инертно, и с ним бороться бесполезно. Что такое книга Константина Кравцова «Парастас» против новых зубов Д.А. Пригова? Это уже знак, символ.
Меня сейчас вдохновляет снег, пустынность, какие-то последние моменты чувств, агонизирующая подоплёка, уже подёрнутая длящимся до воскресения мертвых сном. Но ведь это воскресение проявляеся и в самой смерти. Меня вдохновляет радость бытия, как она есть. Без патины, украшений и драпировок. Без стилизаций и лишнего надрыва. Неземная на самом-то деле радость. А земные моменты (их очень немного) только подчёркивают её.
Спасаемся, конечно, не стихами, и увы всякому, кто надеется спастись только тем, что он поэт. Это вид безумия, неблагородный и несчастный. Такой человек беспомощен прежде всего как поэт. Он скован в движениях, даже если его слушают и печатают на ура.
Песнопения канона воскресения о Страшном Суде удивительны и перекликаются с песнопениями Великого Покаянного Канона, читаемого в первую седмицу Великого Поста.
Всё очень подходит друг другу: пронзительное февральское солнце, сыр, слёзы и небесное пение. Ну что за еда, и много ли она значит — блины? Масленица — возможность покаяния.
*
Айги — ведь это очень важно. И судьба чисто русская: Командор Ордена Искусств во Франции, в России любим — но как? Не хочется говорить, что на земле мало, нет. Явно, что на небе — больше (хоть поэт — несостоявшийся святой). Ольга Иванова: Ангел. Гений.
Когда я перепечатывала стихи всех трёх циклов "ПОЛЯ-РОССИИ", у меня было чёткое ощущение, что мне принесли (вдруг, подарком) то, чего у меня не было. Это было как чудо.
АЙГИ — будущее. Он узнаваем, личен (в поэзии), очень сложен и всё-таки — это будущее. Но специфика, но идеология. Однако поэзия — это дыхание, я согласна.
Айги и Рильке — какая-то устойчивая амплитуда. Золотое равновесие. Нельзя сравнивать, нельзя выбирать (из-за того, что дыхание, жизнь, движение; это не выбирается). Но амплитуда есть. И, возможно, это русская полынья (об этносе забудьте) во льду неороссийской идеологии.
Поэзия — такое же отражение воскресения мертвых, как и зимний сад Святителя Игнатия. В ней ведь нет какого-то абстрактного бога, или, например, Пана. Есть слово к Слову, тем более в русскоязычных весях. Представление современного читателя поэзии инертно, и с ним бороться бесполезно. Что такое книга Константина Кравцова «Парастас» против новых зубов Д.А. Пригова? Это уже знак, символ.
Меня сейчас вдохновляет снег, пустынность, какие-то последние моменты чувств, агонизирующая подоплёка, уже подёрнутая длящимся до воскресения мертвых сном. Но ведь это воскресение проявляеся и в самой смерти. Меня вдохновляет радость бытия, как она есть. Без патины, украшений и драпировок. Без стилизаций и лишнего надрыва. Неземная на самом-то деле радость. А земные моменты (их очень немного) только подчёркивают её.
Спасаемся, конечно, не стихами, и увы всякому, кто надеется спастись только тем, что он поэт. Это вид безумия, неблагородный и несчастный. Такой человек беспомощен прежде всего как поэт. Он скован в движениях, даже если его слушают и печатают на ура.
Песнопения канона воскресения о Страшном Суде удивительны и перекликаются с песнопениями Великого Покаянного Канона, читаемого в первую седмицу Великого Поста.
Всё очень подходит друг другу: пронзительное февральское солнце, сыр, слёзы и небесное пение. Ну что за еда, и много ли она значит — блины? Масленица — возможность покаяния.
*
Айги — ведь это очень важно. И судьба чисто русская: Командор Ордена Искусств во Франции, в России любим — но как? Не хочется говорить, что на земле мало, нет. Явно, что на небе — больше (хоть поэт — несостоявшийся святой). Ольга Иванова: Ангел. Гений.
Когда я перепечатывала стихи всех трёх циклов "ПОЛЯ-РОССИИ", у меня было чёткое ощущение, что мне принесли (вдруг, подарком) то, чего у меня не было. Это было как чудо.
АЙГИ — будущее. Он узнаваем, личен (в поэзии), очень сложен и всё-таки — это будущее. Но специфика, но идеология. Однако поэзия — это дыхание, я согласна.
Айги и Рильке — какая-то устойчивая амплитуда. Золотое равновесие. Нельзя сравнивать, нельзя выбирать (из-за того, что дыхание, жизнь, движение; это не выбирается). Но амплитуда есть. И, возможно, это русская полынья (об этносе забудьте) во льду неороссийской идеологии.
datafree
без числа
Любопытны три следующие точки зрения на поэтичсекий текст. Первая: поэтический текст как часть
массовой культуры. Показательны футуристы: это наиболее ясный и чёткий (по-своему честный) выбор:
стихи — массам. «Пора популярить изыски», хоть Северянин и не футурист. Вторая:
поэтический текст — только часть лингвистической игры (последнее поколение: Азарова). Со всеми
приятными атрибутами: окказиональность, графика и др. Это точка зрения эстета. Третья: поэтический
текст существует сам по себе и не нуждается в добавках или работе над ним. Соотвественно, и его
популяризации. Почти спекулятивная точка зрения. Близка к воспоминаниям о романтизме. Однако она
предоставляет полный обзор двух других, в отличе от двух других.
Думаю, все три не вполне верны, и собственно к поэтическом тексту не относятся. Названные точки зрения относятся скорее к жизни текста в обществе, а она всегда несчастлива, как бы не восхваляли поэта. Настоящий резонанс текста возникает не сразу, идёт медленно и несокрушим. Если поэта знают десять человек, это не значит, что он — не великий и не народный.
Думаю, все три не вполне верны, и собственно к поэтическом тексту не относятся. Названные точки зрения относятся скорее к жизни текста в обществе, а она всегда несчастлива, как бы не восхваляли поэта. Настоящий резонанс текста возникает не сразу, идёт медленно и несокрушим. Если поэта знают десять человек, это не значит, что он — не великий и не народный.
datafree
без числа
Недавно закончила перевод трагедии Шекспира «Ричард Второй». Переводчик я унылый; это могли
наблюдать те, кто читал ниже помещённые переводы. При переводе соображалсь вот с чем.
Во-первых, со структурой и вкусом метафоры Шекспира (она по большей части непереводима, но
есть возможность как-то зафиксировать её образ). Во-вторых, количество строк (но припуск есть,
до десяти строк на трагедию). Думаю повесить перевод в сети. Пусть читают, кому интересно.
Я не радикалка и не трусиха — в обыденной литературной жизни. Может быть, я пренебрегаю сложившимися в определённых литсообществах отношениями, но людьми — никогда.
У меня нет цели уничтожить толстые журналы или, скажем, их многообразные альтернативы. Да и как я могу сделать это? Слово «забывать» бывает и в страдательном залоге.
Я не радикалка и не трусиха — в обыденной литературной жизни. Может быть, я пренебрегаю сложившимися в определённых литсообществах отношениями, но людьми — никогда.
У меня нет цели уничтожить толстые журналы или, скажем, их многообразные альтернативы. Да и как я могу сделать это? Слово «забывать» бывает и в страдательном залоге.
datafree
МЕРКУЦЦИО
Ну, сударь, отвлечём себя — от лени!
Зажжём огни и в аде — будет день.
Что ж, мысли хороши, и суд наш верен;
за пять времён пять добрых дел свершим.
РОМЕО
Мы думаем: в гостях к лицу и нос;
тревожит он меня.
МЕРКУЦЦИО
А почему — вопрос?
РОМЕО
Мне сон привиделся, сегодня ночью.
МЕРКУЦЦИО
Да? И мне!
РОМЕО
Что было в сне твоём?
МЕРКУЦЦИО
В снах много лжи, как в праздной болтовне.
РОМЕО
Всё верно в снах, что связаны с судьбой.
МЕРКУЦЦИО
Я видел Королеву Мэб, она была с тобой.
То повитуха фей. Она приходит
агатовою гранью, малый камень
на среднем пальце в перстне старшины;
её приход весь в сборище пылинок,
вдоль по носам уснувших мчат они;
возок на спицах в паутинных лапках,
надкрыльями кузнечика покрытый,
у ней узда из тонкой паутинки,
а упряжь лунною росой блестит,
хлыст у неё — как кость сверчка с мечтательной ресницей,
комарик маленький на облучке в одежде серой,
не боле половины червячка,
грызущих пальцы праздные ленивиц.
Возок её — полскорлупы орешка,
обточен славно белкой иль жуком,
они у фей каретниками служат.
То Королева Мэб, галопом, к ночи ночь,
влетает в мозг любимых, сны взметая;
коленям царедворцев снится почесть,
а пальцам адвокатов звон даяний;
устам девичьим снятся поцелуи;
рассерженная Мэб бросает сыпь,
ведь их дыхание порою слишком сладко.
Когда промчится у ноздрей чинуши,
то слышится ему мундира запах;
свиной щетинкой пастора щекочет,
дразня ноздрю, а пастор видит сон,
что вскоре новое получит место.
Когда ж промчится по солдатской шее,
приходят сны о битвах и сраженьях,
о нападеньях и клинках испанских,
фантомы, глубиною вёдер в пять,
бой барабанный в ухе; встать, служивый!
Он вскакивает, с клятвой и молитвой,
и снова засыпает. То проделки Мэб.
В ночи из конских грив плетёт она венки,
взбивает колтуны, вот как у эльфов;
но, слышал, расплетать такой — к несчастью.
Её дела, коль девственница стонет
под призрачным возком, готовясь понести:
Мэб обучает женщин материнству.
То королева Мэб…
РОМЕО
Меркуцио, потише,
ты мелешь чушь.
МЕРКУЦИИО
То сон. Я рассказал — ты слышал.
без числа
РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА.
акт первый, сцена четвёртая
акт первый, сцена четвёртая
МЕРКУЦЦИО
Ну, сударь, отвлечём себя — от лени!
Зажжём огни и в аде — будет день.
Что ж, мысли хороши, и суд наш верен;
за пять времён пять добрых дел свершим.
РОМЕО
Мы думаем: в гостях к лицу и нос;
тревожит он меня.
МЕРКУЦЦИО
А почему — вопрос?
РОМЕО
Мне сон привиделся, сегодня ночью.
МЕРКУЦЦИО
Да? И мне!
РОМЕО
Что было в сне твоём?
МЕРКУЦЦИО
В снах много лжи, как в праздной болтовне.
РОМЕО
Всё верно в снах, что связаны с судьбой.
МЕРКУЦЦИО
Я видел Королеву Мэб, она была с тобой.
То повитуха фей. Она приходит
агатовою гранью, малый камень
на среднем пальце в перстне старшины;
её приход весь в сборище пылинок,
вдоль по носам уснувших мчат они;
возок на спицах в паутинных лапках,
надкрыльями кузнечика покрытый,
у ней узда из тонкой паутинки,
а упряжь лунною росой блестит,
хлыст у неё — как кость сверчка с мечтательной ресницей,
комарик маленький на облучке в одежде серой,
не боле половины червячка,
грызущих пальцы праздные ленивиц.
Возок её — полскорлупы орешка,
обточен славно белкой иль жуком,
они у фей каретниками служат.
То Королева Мэб, галопом, к ночи ночь,
влетает в мозг любимых, сны взметая;
коленям царедворцев снится почесть,
а пальцам адвокатов звон даяний;
устам девичьим снятся поцелуи;
рассерженная Мэб бросает сыпь,
ведь их дыхание порою слишком сладко.
Когда промчится у ноздрей чинуши,
то слышится ему мундира запах;
свиной щетинкой пастора щекочет,
дразня ноздрю, а пастор видит сон,
что вскоре новое получит место.
Когда ж промчится по солдатской шее,
приходят сны о битвах и сраженьях,
о нападеньях и клинках испанских,
фантомы, глубиною вёдер в пять,
бой барабанный в ухе; встать, служивый!
Он вскакивает, с клятвой и молитвой,
и снова засыпает. То проделки Мэб.
В ночи из конских грив плетёт она венки,
взбивает колтуны, вот как у эльфов;
но, слышал, расплетать такой — к несчастью.
Её дела, коль девственница стонет
под призрачным возком, готовясь понести:
Мэб обучает женщин материнству.
То королева Мэб…
РОМЕО
Меркуцио, потише,
ты мелешь чушь.
МЕРКУЦИИО
То сон. Я рассказал — ты слышал.
datafree
без числа
Монолог Принца Датского, акт третий, сцена первая.
Вопрос таков, что быть или не быть;
в чём благородство духа: умягчиться,
изведавши камней и стрел судьбы коварной,
или пойти войной на море бедствий,
и низложить его? Скончаться — спать —
и только-то! Скажи, что сон закончит
изнеможенье сердца, тысячи невзгод —
наследство жизни тела. Вот венец желаний,
и завершенье действия. Скончаться, спать.
Да, спать, а там, возможно, видеть сны. Неразрешимо!
Для дремоты смертельной сон особый,
когда в нас ёрзает предсмертный шум,
но пауза грядёт. То веский довод,
чтоб сетовать нам о текущей жизни.
Кто стерпит времени насмешки и рыданья,
налог захватчика, надменность гордеца,
срадания развенчанной любви и лень судей,
конторские издержи и обиды,
винящие не зло, а добродетель,
когда бы выход сам себе открыл
клинком кинжала? Кто в путь пошёл бы с ношей,
сгибаясь и потея в утомлении от жизни,
когда бы ужас участи посмертной,
страны необозримой, откуда земнородный
ещё не возвращался, не сеял бы недоуменье;
нам ближе ноша нашей тяжкой жизни,
чем взлёт в тот мир, где ждёт нас неизвестность.
Так размышленье в нас вселяет трусость,
так порожденье нашего решенья
гниёт, ведь мысль его не охраняет,
так предприятия, великие в начале,
стремятся в тыл, и кривы гроздья их,
а действие теряет имя. Чу! Замолкни!
Прекрасная Офелия! — В твоих исповеданьях, нимфа,
припомнятся мои грехи.
Самая середина святок. Дождь в Москве европейский. Думала ли я в 2004 году, взрая на буран, от которого громко звенели стёкла на девятом этаже, что будет так ужасно тепло? Когда после морозов, в марте, приходит сырой тёплый ветер, просто радуешься допьяна. А это тепло не веселит. Это очень строгая, я бы сказала: экзистенциальная погода.
Прошу всех молиться о болящей Екатерине.
Вопрос таков, что быть или не быть;
в чём благородство духа: умягчиться,
изведавши камней и стрел судьбы коварной,
или пойти войной на море бедствий,
и низложить его? Скончаться — спать —
и только-то! Скажи, что сон закончит
изнеможенье сердца, тысячи невзгод —
наследство жизни тела. Вот венец желаний,
и завершенье действия. Скончаться, спать.
Да, спать, а там, возможно, видеть сны. Неразрешимо!
Для дремоты смертельной сон особый,
когда в нас ёрзает предсмертный шум,
но пауза грядёт. То веский довод,
чтоб сетовать нам о текущей жизни.
Кто стерпит времени насмешки и рыданья,
налог захватчика, надменность гордеца,
срадания развенчанной любви и лень судей,
конторские издержи и обиды,
винящие не зло, а добродетель,
когда бы выход сам себе открыл
клинком кинжала? Кто в путь пошёл бы с ношей,
сгибаясь и потея в утомлении от жизни,
когда бы ужас участи посмертной,
страны необозримой, откуда земнородный
ещё не возвращался, не сеял бы недоуменье;
нам ближе ноша нашей тяжкой жизни,
чем взлёт в тот мир, где ждёт нас неизвестность.
Так размышленье в нас вселяет трусость,
так порожденье нашего решенья
гниёт, ведь мысль его не охраняет,
так предприятия, великие в начале,
стремятся в тыл, и кривы гроздья их,
а действие теряет имя. Чу! Замолкни!
Прекрасная Офелия! — В твоих исповеданьях, нимфа,
припомнятся мои грехи.
Самая середина святок. Дождь в Москве европейский. Думала ли я в 2004 году, взрая на буран, от которого громко звенели стёкла на девятом этаже, что будет так ужасно тепло? Когда после морозов, в марте, приходит сырой тёплый ветер, просто радуешься допьяна. А это тепло не веселит. Это очень строгая, я бы сказала: экзистенциальная погода.
Прошу всех молиться о болящей Екатерине.
datafree
без числа
С РОЖДЕСТВОМ ХРИСТОВЫМ! Только один раз за всю историю человечества — Боговоплощение.
Мистика (мистос — воздаяние, награда). Оживление человеческой природы. Таинственно и
глубоко. Лестница в небо и Идущий по ней.
Было тяжело и страшно, невыносимо. Полюбили свою невыносимость; другого не надо. Это психологично, трагично, человечно. Пришёл Бог, в образе Младенца, и выяснилось, что никакой трагичности не нужно. Человечность с родимыми пятнами. Стало ещё страшнее. Нашлось, Кого любить и от Кого прятаться. Раньше плохо понимали.
Христос пришёл в иудейский мир, который очень походил на современную Россию мутью безумия. Масса условностей, злоба людей, считающих себя учителями, уставшая империя, о которой все знают, что она не жалеет подданных. Христос пришёл между заговором и законом. И он отказался от того, и от другого.
Было тяжело и страшно, невыносимо. Полюбили свою невыносимость; другого не надо. Это психологично, трагично, человечно. Пришёл Бог, в образе Младенца, и выяснилось, что никакой трагичности не нужно. Человечность с родимыми пятнами. Стало ещё страшнее. Нашлось, Кого любить и от Кого прятаться. Раньше плохо понимали.
Христос пришёл в иудейский мир, который очень походил на современную Россию мутью безумия. Масса условностей, злоба людей, считающих себя учителями, уставшая империя, о которой все знают, что она не жалеет подданных. Христос пришёл между заговором и законом. И он отказался от того, и от другого.
datafree
без числа
Не верится, что уже так мало осталось до Рождества. Едва только эта дорога началась, стало
казаться, что идёт она всю жизнь, конца не будет. Рождественский пост для меня — образ
земной жизни христианина. Потому и пощусь, хоть как-то, хоть с булкой.
Рождественский пост — это когда идёшь ко Христу-Младенцу. Потому и стараешься быть чище и всем всё прощать. Вот я сегодня могла поссориться, а не поссорилась. Даже какой-то подарок подарила. И на весь интернет рассказала. Это тоже дорога ко Христу. И Таинствам.
Всех с наступающими праздниками. Ёлка, конечно, это дерево-апология. Древо жизни. Но вот вертепчик, клетушка с овечьим теплом мне ближе.
Рождественский пост — это когда идёшь ко Христу-Младенцу. Потому и стараешься быть чище и всем всё прощать. Вот я сегодня могла поссориться, а не поссорилась. Даже какой-то подарок подарила. И на весь интернет рассказала. Это тоже дорога ко Христу. И Таинствам.
Всех с наступающими праздниками. Ёлка, конечно, это дерево-апология. Древо жизни. Но вот вертепчик, клетушка с овечьим теплом мне ближе.
datafree
без числа
Всё ближе Рождество. Таинственная неделя: волхвы идут на поклонение Царю, а власть, в образе Ирода,
вырезает молодую поросль. Московский житель кушает, пьёт водку и пляшет (может, кто и наркотиками
не брезгует), а кровь течёт. Детская. Такой вот абсурд, идущий из глубины веков. Объём человеческой
души. Уж очень хочется, чтобы всегда по-человечески. Бездны! Две.
Старый год для меня закончлся так: таинственнам молчанием "Ариона", куда мои стихи не прошли. Так обычно поступали в дремучие и гладкие советские времена: молчали, когда надо было говорить. Отказа нет, согласия тоже. Сентябрьский эксперимент с толстыми журналами (см. дневник за сент. 2006) закончился, как я и предполагала.
An pandan в какое-то "Знамя" и, кажется, в "Октябрь" не взяли стихов Игоря Вишневецкого. Непримиримая Иванова, для которой толстые журналы конца 80-х и начала 90-х вообще — её личная прекрасная эпоха, кажется, переносит центр своего нелёгкого бытия в сеть.
А хотелось бы — поле. Поначалу чистое, прохладное (как распущенные косынки жниц). И чтобы все на расстоянии взгляда, на прикосновении души. Это уже Айги.
Думается, не зря Летов назвал один из самых сильных своих альбомов «Русское поле экспериментов». Созвучно с «Полем-Россией». Сходство — ни внешнее, ни внутренее, а какое-то земляное, народное сходство.
Про то, что у Айги есть «Поле-Россия» я узнала, когда «Московское поле» уже подступило к жатве. Что-то есть общее в мировоззрении и языке, что-то неистребимое, плавное и необъятное, с крестьянщинкой (христианщинкой) я бы сказала. Да что там — христиане. Это народ.
Старый год для меня закончлся так: таинственнам молчанием "Ариона", куда мои стихи не прошли. Так обычно поступали в дремучие и гладкие советские времена: молчали, когда надо было говорить. Отказа нет, согласия тоже. Сентябрьский эксперимент с толстыми журналами (см. дневник за сент. 2006) закончился, как я и предполагала.
An pandan в какое-то "Знамя" и, кажется, в "Октябрь" не взяли стихов Игоря Вишневецкого. Непримиримая Иванова, для которой толстые журналы конца 80-х и начала 90-х вообще — её личная прекрасная эпоха, кажется, переносит центр своего нелёгкого бытия в сеть.
А хотелось бы — поле. Поначалу чистое, прохладное (как распущенные косынки жниц). И чтобы все на расстоянии взгляда, на прикосновении души. Это уже Айги.
Думается, не зря Летов назвал один из самых сильных своих альбомов «Русское поле экспериментов». Созвучно с «Полем-Россией». Сходство — ни внешнее, ни внутренее, а какое-то земляное, народное сходство.
Про то, что у Айги есть «Поле-Россия» я узнала, когда «Московское поле» уже подступило к жатве. Что-то есть общее в мировоззрении и языке, что-то неистребимое, плавное и необъятное, с крестьянщинкой (христианщинкой) я бы сказала. Да что там — христиане. Это народ.
декабрь 2006
datafree
без числа
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ОЛЬГЕ ИВАНОВОЙ В 2007 ГОД.
Если бы ты сама хорошо знала, чувствовала и умела бы объяснить, что же такое "академическая традиция" в поэзии или "традиционная поэзия", ты бы давно это сделала. Увы; поэтессы тонки и изобретательны в том, что касается тона и высоты эмоций, но панически боятся сути вещей. Я тоже поэтесса, однако с эмоциями у меня всегда были сложности. Так что приходится волей или неволей обращаться к сути вещей. Итак, говоря о стихе традиционном, "академическом" (ужасная для поэзии дефиниция), ты подразумеваешь рифмованный метрический стих. Пусть не вполне гладкий (а к гладкости надо стремиться, судя по твоим высказываниям), "чистый" и "с глубиной". Увы, я узнаю толстожурнальные дефиниции критического периода. Все твои определения даны просто для того, чтобы загладить в тебе самой, как в поэте, ужасающую брешь, страшное поэтическое несчастье. Именно поэтическое. Я не говорю сейчас о кризисе метрического рифмованного стиха и не пытаюсь сделать к нему отсылки, как верно поступила бы ты. Речь идёт только о твоём даровании, о тебе, как о личности поэта, и только. Но и не меньше.
Полина Иванова нравилась почти всем и была любима всеми, но то была эпатажная поэтесса. То лучшее, что было у Полины, и затем перешло к Ольге Ивановой — эклектичная лексика и неженская лапидарность формулировок. Я уже говорила тебе о том, что все твои стихи — это слова для женской роли в старинном театре (возможно, что и Глобус Шекспира). Там ведь всех женщин играли мужчины. Вот и первый признак: гендерная градация плавает прежде всего у твоей поэтической креатуры. В данном случае не важно, Ольга это или Полина; стихи узнаваемы. "Качнувшая права/ чёрная вдова" могла родиться только в мужском сердце; женщина так не пишет. Это всё равно, что красить глаза губной помадой, а рот тональным кремом и зелёными тенями. При чтении большого объёма твоих стихов возникает стойкое ощущение того, что важного-то не сказали. Упущено, забыто, умолчано что-то бесконечно важное для поэтессы, для её возлюбленного (всегда одного и того же). Остаётся только разрдражающее ощущение болезненно эклектичной лексики (хотя церковнославянизмы в лирике ты стала использовать почти первая). Но все лексические находки не попадают в цель. Церковнославянизмы, которые должны выражать боль, самоукорение, страдание — выражают нечто эпатажное, в ключе смеховой культуры. В поэзии трагифарс почти никогда себя не оправдывает; тем более в поэзии лирической, женской. Но в своё время вкус этих стихов был нов, и ты сама, первая и наиболее полно, поняла его недостатки. Твоя привязанность к рифмованному и метрическому стиху с закруглёнными смыслами и формулировками понятна; это последствия того страха.
Поэт у нас, в русскоязычной среде начала 21 солетия, только тогда начинает писать свои собственные стихи, когда перетерпит освобождение от нескольких смягчающих самоосознание иллюзий и возымеет смелость жить дальше. Бывает, что просто гибнут, не пишут. Мне важно, когда пишут. Я вообще смотрю на поэтов как на нечто, наделённое особой психосоматикой. И что удивительно — она меняется, как только пищущий заявляет, что больше стихов он писать не будет. И возникает вновь, когда стихи пересиливают. Ты, мне кажется, даже сейчас, фактически на третьем десятке своего письма, ещё девочка в поэзии. Не знаешь ни себя, ни того, что тебе нужно. Вот и держишься за более чем странные для сущности поэзии имена и тексты. Ты могла бы писать гораздо ярче, ровнее и лучше, чем ты пишешь. Одно из препятствий — намеренное и неестественное разделение на академический и (соответственно) неакадемический стих. И другое — придуманная война сил света и тьмы в поэзии. Она есть, её никто отрицать не будет; больше того, теперь все будут называть себя чадами света, а кто-то, от противного, может, и чадом тьмы (таковым не являясь).
Всё гораздо проще и страшнее. Поэзия сейчас — отрицание, как когда-то был хипеж или панк. Если ты имеешь дело со словом, пишешь (стихи или прозу), да ещё не на заказ (я говорю только о некоммерческой литературе; здесь как раз всё очень конвертируемо), ты — никто, изгой. Смотреть вверх, на того же Айзенберга, или на Кенжеева — бесполезно. Тот мир к поэзии как таковой не относился и не относится; он примыкает к ней, с ней не сообщаясь; постольку-поскольку. Далее — вкусовщина. Есть (и в последние пятнадцать лет этих моментов было много) когда некие стихотворные тексты, в которых, может, и была поэзия, стали предметом культа. Здесь уже начинается иная сфера влияния, а поэзии там делать нечего. Быть культовой фигурой проще, чем поэтом. Признание, количество читателей мало о чём говорит: а по сути, только о технике подачи печатной информации, которая с поэзией не соотносится. Есть неплохие тексты на русском языке, и есть стихи, поэзия. Совсем не обязательно, что это «другая культура» или особенное положение (Седакова-Николаева). На многие эти тексты я скорее всего скажу да. И продолжу читать Миронова и Башлачёва.
Обратный процесс, от текста к поэзии, и был некоторое время назад, предметом забот Кузмина. Нугатов, стихи которого я не то что читать, а видеть не могу, да и Кирилл Медведев сделали этот шаг. Но первыми были Соколов, Львовский и Шостаковская. Интересен их опыт, именно как опыт. Беседа о стихах, в конечном счёте, всегда свернётся к беседе вкусов.
Я сама активно не люблю верлибра, как ты могла заметить по моим стихам. Но у меня так вышло, что мягкие поэтические иллюзии, подкреплённые толикой славы, с меня просто содрали, причём, с двух сторон, и даже сейчас меня некому бинтовать. Я не говорю о боли, скорее, о некоей экзистенции, которая заставляет внимательнее и рассчётливее к себе самому (как к поэту) относиться. Для поэта у меня ситуация идеальная: работай, сколько хочешь; славы нет. Желания куда-то уходят.
Все называемые тобой имена моей личной проверки не проходят. И наоборот, все названные мной имена вызывают у тебя реакцию, хотя бы и отрицательную. Это фраза явно для посторонних: резюме опыта. Так что у меня нет залога доверять твоим мнениям, потому что ни за одно из них изгой вроде меня не сможет держаться. И наоборот. Так я вернулась к разговору о зрелости в поэзии и нужна ли она. Кода, есть такое понятие; скорее, музыкальное; финал.
Ты любишь своё поколение: ах, они страдали, они замечательные. Да кто бы спорил! Но покажи мне хоть одного, кто смог сдвинуть всю тяжёлую массу поэзии, дошедшей до стадии "Московского времени". Ни одного! Это временное и пространственное образование с литинститутской подоплёкой. Чтобы все вместе, дружить, и хвалить друг друга. Когда этого не стало, поэт начал задыхаться. Когда появился Кузмин, стало ожвлённее, но не так, как тебе хотелось бы. Начались какие-то новые, часто двусмысленные контакты и прочее. Какие-то слэмы, турниры, нелепые поэтические фестивали. Относится ли это к поэзии? Нет, и ты сама поняла, одна из первых.
Так что получается: Полина ушла, и ни стихов, ни любви. Ушла надежда, залог дара и свободы. И если начинать всё заново, то без понтов, педалей, мути, а с поэзией. Просто знакомится с поэзией, с тем кругом, от которого ты была закрыта так долго. Понравивлись же тебе стихи Башлачёва.
И не пиши больше в этих жёстких рамках, которые ты везде сама себе наставила; они ужасны. Пиши так, как пишут для себя, как пишут любимому человеку, как Татьяна Онегину. Это к твоему сообщению про пятьсот страниц Онегинской строфой за год. Пойми, какой это ужас и профанация поэзии!
Спасибо за сообщение об "Острове" и Каннах. Конечно, лучше говорить о хорошем. Но современная конфессионально маркированная культура (а она уже есть, и немаленькая, смотри портал http://www.portal-slovo.ru , хотя бы) насквозь заказная, как и несколько самых заметных премий (Поэт, Премия Андрея Белого и др.). В своё время лауреатам придётся платить власти, которая им дала деньги. Чем и как — меня не касается. Для меня важно только понять, кому платить: Богу или власти, пытающейся приручить православие, чтобы строить новую идеологию. С наступающим тебя Рождеством Христовым и новолетием!
Если бы ты сама хорошо знала, чувствовала и умела бы объяснить, что же такое "академическая традиция" в поэзии или "традиционная поэзия", ты бы давно это сделала. Увы; поэтессы тонки и изобретательны в том, что касается тона и высоты эмоций, но панически боятся сути вещей. Я тоже поэтесса, однако с эмоциями у меня всегда были сложности. Так что приходится волей или неволей обращаться к сути вещей. Итак, говоря о стихе традиционном, "академическом" (ужасная для поэзии дефиниция), ты подразумеваешь рифмованный метрический стих. Пусть не вполне гладкий (а к гладкости надо стремиться, судя по твоим высказываниям), "чистый" и "с глубиной". Увы, я узнаю толстожурнальные дефиниции критического периода. Все твои определения даны просто для того, чтобы загладить в тебе самой, как в поэте, ужасающую брешь, страшное поэтическое несчастье. Именно поэтическое. Я не говорю сейчас о кризисе метрического рифмованного стиха и не пытаюсь сделать к нему отсылки, как верно поступила бы ты. Речь идёт только о твоём даровании, о тебе, как о личности поэта, и только. Но и не меньше.
Полина Иванова нравилась почти всем и была любима всеми, но то была эпатажная поэтесса. То лучшее, что было у Полины, и затем перешло к Ольге Ивановой — эклектичная лексика и неженская лапидарность формулировок. Я уже говорила тебе о том, что все твои стихи — это слова для женской роли в старинном театре (возможно, что и Глобус Шекспира). Там ведь всех женщин играли мужчины. Вот и первый признак: гендерная градация плавает прежде всего у твоей поэтической креатуры. В данном случае не важно, Ольга это или Полина; стихи узнаваемы. "Качнувшая права/ чёрная вдова" могла родиться только в мужском сердце; женщина так не пишет. Это всё равно, что красить глаза губной помадой, а рот тональным кремом и зелёными тенями. При чтении большого объёма твоих стихов возникает стойкое ощущение того, что важного-то не сказали. Упущено, забыто, умолчано что-то бесконечно важное для поэтессы, для её возлюбленного (всегда одного и того же). Остаётся только разрдражающее ощущение болезненно эклектичной лексики (хотя церковнославянизмы в лирике ты стала использовать почти первая). Но все лексические находки не попадают в цель. Церковнославянизмы, которые должны выражать боль, самоукорение, страдание — выражают нечто эпатажное, в ключе смеховой культуры. В поэзии трагифарс почти никогда себя не оправдывает; тем более в поэзии лирической, женской. Но в своё время вкус этих стихов был нов, и ты сама, первая и наиболее полно, поняла его недостатки. Твоя привязанность к рифмованному и метрическому стиху с закруглёнными смыслами и формулировками понятна; это последствия того страха.
Поэт у нас, в русскоязычной среде начала 21 солетия, только тогда начинает писать свои собственные стихи, когда перетерпит освобождение от нескольких смягчающих самоосознание иллюзий и возымеет смелость жить дальше. Бывает, что просто гибнут, не пишут. Мне важно, когда пишут. Я вообще смотрю на поэтов как на нечто, наделённое особой психосоматикой. И что удивительно — она меняется, как только пищущий заявляет, что больше стихов он писать не будет. И возникает вновь, когда стихи пересиливают. Ты, мне кажется, даже сейчас, фактически на третьем десятке своего письма, ещё девочка в поэзии. Не знаешь ни себя, ни того, что тебе нужно. Вот и держишься за более чем странные для сущности поэзии имена и тексты. Ты могла бы писать гораздо ярче, ровнее и лучше, чем ты пишешь. Одно из препятствий — намеренное и неестественное разделение на академический и (соответственно) неакадемический стих. И другое — придуманная война сил света и тьмы в поэзии. Она есть, её никто отрицать не будет; больше того, теперь все будут называть себя чадами света, а кто-то, от противного, может, и чадом тьмы (таковым не являясь).
Всё гораздо проще и страшнее. Поэзия сейчас — отрицание, как когда-то был хипеж или панк. Если ты имеешь дело со словом, пишешь (стихи или прозу), да ещё не на заказ (я говорю только о некоммерческой литературе; здесь как раз всё очень конвертируемо), ты — никто, изгой. Смотреть вверх, на того же Айзенберга, или на Кенжеева — бесполезно. Тот мир к поэзии как таковой не относился и не относится; он примыкает к ней, с ней не сообщаясь; постольку-поскольку. Далее — вкусовщина. Есть (и в последние пятнадцать лет этих моментов было много) когда некие стихотворные тексты, в которых, может, и была поэзия, стали предметом культа. Здесь уже начинается иная сфера влияния, а поэзии там делать нечего. Быть культовой фигурой проще, чем поэтом. Признание, количество читателей мало о чём говорит: а по сути, только о технике подачи печатной информации, которая с поэзией не соотносится. Есть неплохие тексты на русском языке, и есть стихи, поэзия. Совсем не обязательно, что это «другая культура» или особенное положение (Седакова-Николаева). На многие эти тексты я скорее всего скажу да. И продолжу читать Миронова и Башлачёва.
Обратный процесс, от текста к поэзии, и был некоторое время назад, предметом забот Кузмина. Нугатов, стихи которого я не то что читать, а видеть не могу, да и Кирилл Медведев сделали этот шаг. Но первыми были Соколов, Львовский и Шостаковская. Интересен их опыт, именно как опыт. Беседа о стихах, в конечном счёте, всегда свернётся к беседе вкусов.
Я сама активно не люблю верлибра, как ты могла заметить по моим стихам. Но у меня так вышло, что мягкие поэтические иллюзии, подкреплённые толикой славы, с меня просто содрали, причём, с двух сторон, и даже сейчас меня некому бинтовать. Я не говорю о боли, скорее, о некоей экзистенции, которая заставляет внимательнее и рассчётливее к себе самому (как к поэту) относиться. Для поэта у меня ситуация идеальная: работай, сколько хочешь; славы нет. Желания куда-то уходят.
Все называемые тобой имена моей личной проверки не проходят. И наоборот, все названные мной имена вызывают у тебя реакцию, хотя бы и отрицательную. Это фраза явно для посторонних: резюме опыта. Так что у меня нет залога доверять твоим мнениям, потому что ни за одно из них изгой вроде меня не сможет держаться. И наоборот. Так я вернулась к разговору о зрелости в поэзии и нужна ли она. Кода, есть такое понятие; скорее, музыкальное; финал.
Ты любишь своё поколение: ах, они страдали, они замечательные. Да кто бы спорил! Но покажи мне хоть одного, кто смог сдвинуть всю тяжёлую массу поэзии, дошедшей до стадии "Московского времени". Ни одного! Это временное и пространственное образование с литинститутской подоплёкой. Чтобы все вместе, дружить, и хвалить друг друга. Когда этого не стало, поэт начал задыхаться. Когда появился Кузмин, стало ожвлённее, но не так, как тебе хотелось бы. Начались какие-то новые, часто двусмысленные контакты и прочее. Какие-то слэмы, турниры, нелепые поэтические фестивали. Относится ли это к поэзии? Нет, и ты сама поняла, одна из первых.
Так что получается: Полина ушла, и ни стихов, ни любви. Ушла надежда, залог дара и свободы. И если начинать всё заново, то без понтов, педалей, мути, а с поэзией. Просто знакомится с поэзией, с тем кругом, от которого ты была закрыта так долго. Понравивлись же тебе стихи Башлачёва.
И не пиши больше в этих жёстких рамках, которые ты везде сама себе наставила; они ужасны. Пиши так, как пишут для себя, как пишут любимому человеку, как Татьяна Онегину. Это к твоему сообщению про пятьсот страниц Онегинской строфой за год. Пойми, какой это ужас и профанация поэзии!
Спасибо за сообщение об "Острове" и Каннах. Конечно, лучше говорить о хорошем. Но современная конфессионально маркированная культура (а она уже есть, и немаленькая, смотри портал http://www.portal-slovo.ru , хотя бы) насквозь заказная, как и несколько самых заметных премий (Поэт, Премия Андрея Белого и др.). В своё время лауреатам придётся платить власти, которая им дала деньги. Чем и как — меня не касается. Для меня важно только понять, кому платить: Богу или власти, пытающейся приручить православие, чтобы строить новую идеологию. С наступающим тебя Рождеством Христовым и новолетием!
datafree
без числа
Вспомнилось, как в 2005 году, в январе, мне рассказали о Рождественских чтениях.
Лучше бы мне этого не слушать. Тогда я начала уяснять, как же на самом деле пишутся
стихи, зачем и почему. Поэту всё равно, читают его или нет, нравятся его стихи кому-то или нет.
Поэт либо есть, либо нет. Если есть, то умирает всю свою сознательную поэтическую жизнь.
Он гораздо ближе душам ушедших поэтов, чем своим друзьям, если такие есть.
Мне нравится одиночество поэта; ему так легче молиться, а, занчит, его жизненные токи ходят и дают ростки. Еть поэты, звезда которых задевает и публику. Что ж, таким был Маяковский. Это тоже дар, дарёнок, и такие поэты тоже нужны. Есть и тихие поэты.
Этнос? Пришельцы? Поневоле вспоминается лицей.
И каким-то нездоровьем тянет от странного лица, которое с амвона объявило Феофана Затворника великим русским писателем. Мне в тот момент (случай реальный) стало настолько плохо, будто это меня хотели извести и стереть с лица земли этим заявлением. Ого!
Я люблю стихи и прозу Святителя Игнатия Брянчанинова; я у него отчасти училась слогу. Но я же не пытаюсь надевать на него вместо скуфейки аскета войлочный колпак дурака (литератор всегда что-то вроде дурака). Это якобы духовное лицо потом просто видеть не могла.
Мне нравится одиночество поэта; ему так легче молиться, а, занчит, его жизненные токи ходят и дают ростки. Еть поэты, звезда которых задевает и публику. Что ж, таким был Маяковский. Это тоже дар, дарёнок, и такие поэты тоже нужны. Есть и тихие поэты.
Этнос? Пришельцы? Поневоле вспоминается лицей.
И каким-то нездоровьем тянет от странного лица, которое с амвона объявило Феофана Затворника великим русским писателем. Мне в тот момент (случай реальный) стало настолько плохо, будто это меня хотели извести и стереть с лица земли этим заявлением. Ого!
Я люблю стихи и прозу Святителя Игнатия Брянчанинова; я у него отчасти училась слогу. Но я же не пытаюсь надевать на него вместо скуфейки аскета войлочный колпак дурака (литератор всегда что-то вроде дурака). Это якобы духовное лицо потом просто видеть не могла.
datafree
без числа
Удивительно, но и мой проект и поэзия нужны! Малому количеству людей, узкому кругу, но нужны!
Для меня это радость и новость. Увы, но всё лучшее общение, как лучшая литература когда-то уходит
в интернет. Присоединяйтесь! Что это — искусство подмены? Не хочется верить, что сам себя, намеренно,
злонамеренно, обольщаешь электронными телеграммами.
Поэзия растёт, болеет, развивается и всё же её пути гораздо выше этих физических определений. Если бы мы могли представить себе некие формы жизни, единые с нам известной (а нам известна только одна, да и та весьма плотная), то нам легче было бы писать стихи.
Вот сюжет: ребёнок просит на завтрак яйцо, но он ещё не знает, что такое яйцо, но пытается нарисовать его звуками: ко-ко. Солнце лучится в детских волосиках. Родители настолько бедны, что позволить яйцо на завтрак ребёнку могут раз в неделю. Их, этих родителей, можно убить (за то, что не заработали денег). Но яйцо, то есть, ко-ко, останется. Ребёнка тоже можно убить, у нас и такое возможно, на земле живём. Но вот ко-ко никуда не денется, живопись звуками.
Лёгкость послевоенной поэзии: Кропивницкий. Актуально. Не зря в последних версиях стихов Сергея Завьялова, поэта, весьма далёкого от поэтической лёгкости, прошла эта странная, анестезирующая нота. Поэзии ведь свойственен элемент анестезии.
Поэзия растёт, болеет, развивается и всё же её пути гораздо выше этих физических определений. Если бы мы могли представить себе некие формы жизни, единые с нам известной (а нам известна только одна, да и та весьма плотная), то нам легче было бы писать стихи.
Вот сюжет: ребёнок просит на завтрак яйцо, но он ещё не знает, что такое яйцо, но пытается нарисовать его звуками: ко-ко. Солнце лучится в детских волосиках. Родители настолько бедны, что позволить яйцо на завтрак ребёнку могут раз в неделю. Их, этих родителей, можно убить (за то, что не заработали денег). Но яйцо, то есть, ко-ко, останется. Ребёнка тоже можно убить, у нас и такое возможно, на земле живём. Но вот ко-ко никуда не денется, живопись звуками.
Лёгкость послевоенной поэзии: Кропивницкий. Актуально. Не зря в последних версиях стихов Сергея Завьялова, поэта, весьма далёкого от поэтической лёгкости, прошла эта странная, анестезирующая нота. Поэзии ведь свойственен элемент анестезии.
datafree
без числа
Итак, приветствую всех, кто заходит в наше подземелье. Новое подземелье — такая же реальность, как и
поэзия 90-х. Теперь наблюдаю рефлексию на эту
поэзию (к поэтам 90-х и я сама). В любой рефлексии культуры на культуту есть динамика, а,
соответственно, возможность развития. Они есть и в поэзии первой половины 2000-х годов. Это именно
рефлексивный посыл, отторжение, пресыщенность родным словом. Впервые зазвучал у поэта 90-х
Станислава Львовского. Сейчас это уже поэтическое каре: Дмитрий Кузмин, Валерий Нугатов,
Кирилл Медведев, СтЛ, Ирина Шостаковская. Это были первые опыты поэзии 21 века.
Меня в ней лично не устраивает очень многое. Но я отлично помню атмосферу конца 80-х, когда происходило
нечто подобное, такое же яркое и сильное отторжение, и поэзия 90-х формировалась. Такие поэты как
Гуголев, Кубрик, Куллэ и даже Константин Васильев — дети 80-х и рефлексии на них. Их место зыбко и
неустойчиво (по сравнению с Воденниковым), как место поэтов переходной эпохи. Именно такая поэзия
(к ней относился, скажем, Пастернак) чаще всего подвергается переоценке. Она же и является носительницей
неких тонких атмосферных вещей, и тем ценна. Таким поэтом была Гиппиус.
Рефлексия на поэзию 90-х — тема статьи, и Бог даст, я напишу. Девяностые искали прорыв, катарсис. Младший брат задаёт вопрос: а есть ли это вообще, и было ли это когда-то? Если исказить картину и сгустить краски, получится картина бесконечного расслоения пластов поэзии. Это не так. Все мы — одно поколение в поэзии, но характеры разные. Так что снимаю временное определение и оставляю характер. Новый характер не в обаятельном хамстве и интересничании, как было у советских. Это прежде всего предприимчивость, попытка существовать вовсе без школы (пока что), суровая даже наглость во всём, что касается морали и смыслов. Новая поэзия кислотная (то есть, несёт привкус галюциногена), в отличие от поэзии делириума (водочной). Нормы поведения в поэзии изменились, и назад их не возвратишь. Но есть отдельные стихи отдельных авторов и они внимания более чем достойны.
Сейчас я бы не рекомендовала читать авторов целиком (Шостаковскую, Гейде, Афанасьеву). А выбирала бы отдельные стихотворения, причём, малотипичные для авторов. Там-то самое вкусное и есть. И не торопилась бы с определениями относительно творчества гениев, ещё не доживших до 30. Здесь удобнее наблюдать, исследовать мир поэта и присматриваться, как тебе в нём.
Поэты «Дебюта» любят свободный стих и тонику. Они не церемонятся с орфографией и грамматикой. Это ход скорее эпатажный, как жёлтая кофта Маяковского. Их лирическое «я» — это подросток, нимфетка. Существо мрачное и напоминающее крутое яйцо. Как известно, такие яйца на Пасху красят. Это поэтическое «я» ничего не делает просто так, оно всё делает нарочно. Даже если пишет гладко и в рифму. Оно двуполо и любит это показть. То есть, оно свой родитель и своё дитя. Эта замкнутость на себе есть до ужаса облегчённый вариант... классической трагедии поэта (Пушкин). Поэтическое «я» рефлексанта (назовём его Глюкоза или Земфира) очень чувствует это. С ними нельзя играть, шутить. Они просто не способны думать и любят себя именно такими (снова о поэтическом «я»). Они набирают впечатления как воду в машину. Но ведь что-то останется из этого барахла. Не выход, конечно, но что-то.
Рефлексия на поэзию 90-х — тема статьи, и Бог даст, я напишу. Девяностые искали прорыв, катарсис. Младший брат задаёт вопрос: а есть ли это вообще, и было ли это когда-то? Если исказить картину и сгустить краски, получится картина бесконечного расслоения пластов поэзии. Это не так. Все мы — одно поколение в поэзии, но характеры разные. Так что снимаю временное определение и оставляю характер. Новый характер не в обаятельном хамстве и интересничании, как было у советских. Это прежде всего предприимчивость, попытка существовать вовсе без школы (пока что), суровая даже наглость во всём, что касается морали и смыслов. Новая поэзия кислотная (то есть, несёт привкус галюциногена), в отличие от поэзии делириума (водочной). Нормы поведения в поэзии изменились, и назад их не возвратишь. Но есть отдельные стихи отдельных авторов и они внимания более чем достойны.
Сейчас я бы не рекомендовала читать авторов целиком (Шостаковскую, Гейде, Афанасьеву). А выбирала бы отдельные стихотворения, причём, малотипичные для авторов. Там-то самое вкусное и есть. И не торопилась бы с определениями относительно творчества гениев, ещё не доживших до 30. Здесь удобнее наблюдать, исследовать мир поэта и присматриваться, как тебе в нём.
Поэты «Дебюта» любят свободный стих и тонику. Они не церемонятся с орфографией и грамматикой. Это ход скорее эпатажный, как жёлтая кофта Маяковского. Их лирическое «я» — это подросток, нимфетка. Существо мрачное и напоминающее крутое яйцо. Как известно, такие яйца на Пасху красят. Это поэтическое «я» ничего не делает просто так, оно всё делает нарочно. Даже если пишет гладко и в рифму. Оно двуполо и любит это показть. То есть, оно свой родитель и своё дитя. Эта замкнутость на себе есть до ужаса облегчённый вариант... классической трагедии поэта (Пушкин). Поэтическое «я» рефлексанта (назовём его Глюкоза или Земфира) очень чувствует это. С ними нельзя играть, шутить. Они просто не способны думать и любят себя именно такими (снова о поэтическом «я»). Они набирают впечатления как воду в машину. Но ведь что-то останется из этого барахла. Не выход, конечно, но что-то.