ДНЕВНИК

апрель 2007

Редактура от 22. 10. 2009. Точка зрения сместилась на несколько делений влево. В 2007 году ещё не могла с уверенностью писать о поливалентной культуре. В 2009 состоялась публикация моих стихов в «Новом мире» и «Волге». Так моё поэтическое творчество оказалось в фокусе общественного зрачка. Но первая книга моих стихов, которая вышла в 1996 году, была абсолютно маргинальной.

Маргинальность в современной литературе. Однако для меня маргинальности в современной литературе нет. Все разговоры о маргинальности сейчас кажутся мне искусственными. Сейчас очень трудно быть чужим, быть эмигрантом в словесности. Любой автор прямо или опосредованно принадлежит к литературной команде, правой или левой, толстожурнальной или альтерантивной. Автор стремится к читателю. Трудно представить автора, у которого вышла (первая и в солидном возрасте, например, лет в 35) книга, который бы отказался от её представления читателю. Вечер на «Улице ОГИ» или в салоне ЖЗ, а то и каком музее, цветы, фуршет — это не маргинальность. Исключения есть, конечно, — когда автор не стремится к читателю, но таких очень мало. В современном мире у человека масса возможностей опубликовать свои стихи и получить отзыв о них. Встреча автора и читателя происходит сравнительно быстро. После этой встречи неловко называть себя маргиналом. Внимание общества привлекают тексты самого разного рода. Маргинальность преполагает поиск маргиналов и их произведений, находящихся вне поля зрения общества. Сейчас не нужно прилагать усилия для поиска. Достаточно обратиться к поисковой системе и ввести в строку вопрос. Само существование маргинальной культуры (или другой культуры) становится невозможным. Давления с внешней стороны (власть, цензура) нет, хотя есть давление со всех сторон; оно небольшое. Масскультура неряшлива и всеядна, так что в неё порой попадают и то, что в другом мире было бы маргинальным. Мне нравится и кажется точным медицинский термин: поливалентность (об аллергии, например). То есть: разного происхождения. Современную культуру можно назвать поливалентной. Она принимает любые призведения и не отдаёт особенного предпочтения тому или иному роду произведений. Диктат так называемого современного исусства не так силён, как об этом пишут. Современное искусство не вытесняет другого искусства. Последнее вырастило свои органы и они прекрасно существуют. Авторы другой культуры сейчас формируют это самое пористое культурное пространство, что особенно заметно в литературе (О. А. Седакова). Маргинальность в условии поливалентной культуры — не более как миф. Но есть игра в маргинальность. Это малоприятное явление.

Однако идея отверженной избранности (прекрасного эмигранта-чужака, не понятого обществом) привлекательности не теряет, и потому сознание современного нам творческого человека стремится найти хотя бы несколько явлений, соприкасавшихся с маргинальным миром. Собственно к маргиналам в современной литературе можно, как мне видится, отнести авторов 80-х и 90-х, которых уже нет в живых, но стихи и проза которых известны небольшому кругу читателей, знавших этих авторов лично или по текстам, изданным небольшим тиражом на деньги друзей. Среди тех, чья поэтика мне близка, назову Аркадия Славоросова и Фотиса Тебризи.

Мне думается, сама идея альтернативного искусства сейчас переживает болезненный период. Ведь чувство изгоя, чужака — дар. Последняя фраза не моя, а фантазия на отзыв пожилого питерского поэта эпохи Сайгона и Малой Садовой. Давление власти вызывало сильные судороги творчества у автора. В условиях поливалентной культуры скрадываются все понятия и ценности, так что пшеницы от плевел не отличить. Пародия на поэзию существует на одной полке с поэзией, глумление со святыней. Маргинальность в этих условиях — уже эскапизм (или саморазрушение). Гораздо более жёсткий, чем тот, что практикуется в условиях внешнего давления. Поливалентная культура — детище бархатного (или либерального) фашизма. То есть, того общественного порядка в котором нет ценностей, но есть толерантность и нечто ей противоположное. Человеку, помимо его воли, навязываются представления о той же маргинальности, которые выгодны конъюктуре и средствам масс-медиа. Тем значительнее возникающие островки, или резервации, действительно маргинального искусства. Моя страница — одна из попыток; всего лишь попыток.

Нужно учитывать моду на маргинальность. А так же — игру в маргинальность. Некогда возникла мода на джаз, затем на одежду и музыку в стиле хиппи, мода на рок-н-ролл или панк. Можно слушать панк и вести до концов ногтей буржуазный образ жизни: делать карьеру. А где - в компании по производству автомобилей или в литературе, не очень важно. Важно, что это "дело". Подобные субъекты в мире литературном утешают себя тем, что у них есть своя ниша, что их не печатают в «Новом мире» (или печатают только в «Новом мире» или «Новой юности»), что спроса на их личную маргинальность нет. Начало формирования псевдомаргинальности, или игры в маргинальность — середина 90-х. Начало формирования псевдомаргинальности, или игры в маргинальность — середина 90-х.

Всегда с холодком относилась к творчеству авторов 1971 — 1980 г.р. Теперь могу объяснить, почему. Их пятнадцать- и двадцатилетие пришлось на середину девяностых. Для меня лично это время начала глобальных обманов, во всех сферах жизни. В самой основе творчества этих ребят есть нечто скользкое и лживое. Есть исключения, но только подтверждающие правило.

Поливалентную культуру можно назвать коротко: китч.

Почти вся действительно маргинальная литература написана языком, для литературы последнего десятилетия архаичным. Маргинальная литература выходит за рамки только литературы, это скорее форма существования. Маргинальный автор существует вне контекста не только современной ему литературной ситуации, но и вне современного ему общекультурного контекста. И тем не менее, в его творениях существует сильнейшая связь с традицией: маргинальный автор традиционен, но в маргинальном же понимании, то есть, вне конъюктуры. Но возможно, что в его текстах и живут свежие силы языка.


Добавление от 22. 10. 2009 г. На сегодняшний день есть несколько поэтов, имена которых стали нарицательными, но литратурное значение которых сильно завышено. Знать творчество этих поэтов, упоминать их в беседе о литературе с оппонентом в девяностых было почтительно и свидетельствовало о причастности к маргинальной культуре. Теперь говорить об этих поэтах — дело сугубо частное. В живом журнале, в дневнике, в стихотворении, в частном очерке о поэзии, в воспоминаниях эти имена могут возникнуть, и даже нужны. Но как имена больших поэтов они нелепы. Для меня — Венимамин Блаженный и Борис Рыжий. Это не поэты-маргиналы, это памятники истории литературы, высокой литературной ценностью не обладающие.

Заметка о переводах Пастернака. В частности, с английского. Обычно проходит очень много времени, пока поймёшь, что перед тобою — плохая работа. Торопливая, нервная. И притом совершенно авторская, до безобразия. Когда начала читать Шекспира по-английски, поняла, что все переведённые Пастернаком трагедии и комедии Шекспира к Шекспиру не относятся. Пастернак только передал сюжет в соответствующей для школьной программы форме. Надо учитывать, что пока Пастернак переводил Шекспира (в тяжёлых бытовых условиях), страна боролась за повышение уровня грамотности и идеологическую чистоту. Результатом этой культурной политики и явились переводы Пастернака. Отпечаток поспешности, скользкости лежит на всех переводах. Не говоря о том, что переводчик порой нагло вмешивается в структуру текста. То есть, нерифмованные места заменяет рифмованными (как в прологе «Ромео и Джульетты»), попускает по половине сцены (как в названной трагедии, так и в «Мак-Бете»). Кроме того, переводчик даёт тот род рифмы и метрики, которых у Шекспира нет, хотя в целом в русской просодии есть средства имитации английского стихосложения (акцентник).

Но меня сейчас занимают не промахи переводчика, а парадокс поэта. Некоторое время назад я отчего-то вспомнила самое начало «Спекторского». Поражала чёткость и неестественность грамматики. Это какая-то нерусская граммтика.

Привыкши выковыривать изюм
певучестей из жизни сладкой сайки...

Сразу же вспоминается английский puding.

I has lost tradition eat my puding sweet...

При русской лексике, русской (даже московской) образности (сайка с изюмом, булка с тараканами, сленг!) и довольно ровной силлабо-тонической метрике ощущение того, что стихи написаны не на русском — очень сильное. Читаю дальше.

Все как один, всяк за десятерых,
хвалили стиль и новизну метафор,
и с островами спорил материк:
английский ли она иль русский автор?

All like an one — and everyone for the ten
have gloried stile and newness of metafories,
and Russian people have askd to Englishmеn —
are she was fom England, or from Russian author?


Моя импровизация, конечно, не совсем серьёзная, да ещё и с ошибками (прошу проверить). Но в целом ход рассуждения понятен: в английсокм переводе Спекторского будет больше Шекспира, чем в переводах на русский с английского Пастернака.

Кроме английского языка в глубине Пастернака скрывается немецкий. Я уверена, что немецкий романтизм (не меньше, чем Марбургская школа философии) оставил след в сознании Пастернака. Некоторые ранние стихи (которые я люблю с отвращением) в переводе на немецкий напомнят о Гельдерлине.

В поэзии тоже есть нормы поведения. Иногда они изящны, иногда резки, но очаровательны, иногда — как в психбольнице. Я говорю не о стиле, а именно о нормах поведения того «я», которое покинуто автором в поэтическом мире. Нормы поведения часто путают с воодушевлением. Как раз воодушевление (а у кого и прямое беснование) есть выход за рамки норм поведения. И вот какая мысль пришла мне, наблюдая за поэзией последних тридцати лет, примерно с середины семидесятых. Выход за рамки норм поведения был у ничтожно малого числа поэтов. На память приходят следующие имена: Леонид Аронзон, Виктория Андреева, Елена Шварц, Александр Миронов. Всё остальное следовало именно принятым в данное время и в данной ситуации нормам (как у Жданова). Особняком стоят Лианозовцы. Они формировали новые нормы поведения, причём вариантов несколько: Холинский (как более тяжёлый), Некрасовский (как стоический) и Сапгировский (как эпикурейский).

Ключевая фигура белорусской неофициальной поэзии Вениамин Блаженный в поведении своего поэтического «я» был гораздо более нормативен, чем советские поэты тех лет. «Поэтическое поведение» «я» Александра Галича всё же менее нормативно.

Данные замечания вовсе не имеют целью обидеть поклонников Блаженного.

Добавление от 22. 10. 2009 г. Английский язык обладает богатым словарём расцветок и цветов военного обмундирования. Например, цвет, который обычно называют «хаки» — болотный, серо-коричнево-зелёный, на самом деле называется «олив-дрэб». «хаки» — на самом деле цет пыли, серый с кофейным или рыжим оттенком. Есть слово «айзерблю», голубоглазый. Применяется оно и к обозначению цвета стали. Обозначчает воронёную сталь. «Цвет воронова крыла», иссиня-чёрный.

Фамилия Вениамина Блаженного — Айзенштадт. Выходец из вороньей слободки, по ассоциации.

Парадокс пртестантского сознания (я обнаружила его после попыток перевести стихотворение Уильяма Блейка «Ответ Земли»). Творцом человеков оказывается диавол. А не Бог. Отчасти напоминает учение катаров. Но катары верили, что мир создан диаволом (или демиургом). Земля в стихотворении Блейка обращается не к Богу, «девству и юной наготе» (отсутствие одежды греха, кожаных риз), а к самовлюблённой гордости, диаволу (Юрайсину). Или же к напыщенному гению. Не хочу быть таким!

Вот и закончилсь Пасха. Всех читателей поздравляю со светлым праздником Вознесения Господня. Пышные кроны с клубами цветочных облаков на них — живая икона Вознесения, написанная в наших широтах самою природой. Великолепно, счастливо, восхитительно.

Немного о сайте и о принципе выбора литературы для публикаций. Я довольно хорошо понимаю, что большинство материалов, представленных на сайте, не вписываются в сложившееся за последние двадцать лет представление о так называемой новоправославой культуре. Некоторые материалы могут шокировать неподготовленного читателя, некоторые могут показаться кощунственными. Или, скажем, я отбираю произведения автора, у которого в творчестве присутствуют и религиозное начало, и кощунное (антирелигиозное). Сайт мой не для приходских жён-мироносиц, а для тех, кто всерьёз интересуется русской поэзией последних пятидесяти лет. Эта сдвоенная точка зрения: вероисповедание и принадлежность (хоть и косвенная) к определённой субкультуре (или же сразу к нескольким субкультурам, но в целом всё равно к субкультуре) определяет выбор текстов. Я бы с удовольствием помещала на сайте только стихи таких поэтов как Константин Кравцов или Сергей Круглов. Поэтому данную запись в дневнике можно считать объявлением по сбору материала. Но просьба иметь в виду, что «просто стихи» я публиковать не стану. Мне нужны лучшие стихи.

Добавление от 22. 10 2009 г. Сейчас я бы не взяла за образец стихи Кравцова, да и Крглова тоже.

*
Заметки о 9 мая. Много развлечений, в центре Москвы — катание на верблюдах, везде георгиевские ленточки и старые песни, от которых форнтовики плакали. Фронтовиков слишком немного осталось. И они не могли представить, что при самом конце жизни их ждёт нечто вроде дивизии радости: немного продуктов, немного денег, какие-то мероприятия. Это действительно страшно. Но ведь стоило воевать. Вторая мировая (или Велткая Отечественная) — война мистическая.

*
На окраинах Москвы, на Севере и на Юге, меня притягивают стройные и прочти прозрачные лесополосы. Это прусская находка, она привезена после войны из Германии и Сталину понравилась. С тех пор повелось сажание деревьев у дороги. Эти лесополосы и широкие трассы напоминают Калиниградскую область: Кенигсберг — столица восточной Пруссии. Зелёная, слишком ухоженная трава и какое-то неестественное солнце.

*
Трогательность и наивность (!) песен Окуджавы. Ведь поэт-то сильный. Но что ж его стихи теперь звучат и подаются так, как будто ничего серьёзного в них не было. Один туризм, по жизни. Вся верховная власть любит Окуждаву; это поколение воспитывалось на песнях Булата Окуджавы. Поколение сентиментальных подонков. Давайте восклицать.

Всех читателей поздравляю с последними пасхальными неделями. В сердце плещется медовая грусть: жалко, что Пасха заканчивается. Я время от времени перечитываю пасхальный канон: для радости и счастья. Он высок и прекрасен. И потому хочется жить высоко и прекрасно. Не выходит, ну хоть что-то. Хоть, цветущим яблочным воспоминанием, пасхальный канон перечитать.

Античная заметка. Мне всегда интересен был образ Федры. И тот образ, который виделся мне, совершенно не походил на тот, которым восхищались, наблюдая его в зеркале поэзии Цветаевой. Моя Федра — не просто страстная женщина, свободная и благородная, так что даже самоограничения в ней служат показателями глубочайшей свободы. Моя Федра безмерно широка душою: границы этой души не определяются; она любит всех почти одинаково, но больше всех любит Божество. Федра очень набожна. Не религиозна, а именно набожна. Она любит божество, и это любовь до болезненности чуткая; Федра боится его обидеть. Ипполит для неё именно божество. То есть, он сосуд божества. Этот центр притяжения чувств Федры, неведомый он как плещется в Ипполите. Этот он настолько ярок и не похож на всё окружающее, что Федра уже не может трезво судить о характере Ипполита. Она ослеплена и сходит с ума. Её душа столкнулась с тем, о чём раньше не знала. Федра — сестра Ариадны. И в ней тоже присуствует вечная печаль Ариадны, но многократно усиленная, развившаяся в трагедию, как раздувается пламя. Федра по-своему революционерка. Он не стала разменивать обретённое ею чудо на простые действия (например, завести друга, тайком от Тесея, и таким образом охладеть к Ипполиту). Она выбирает насмешки и тяжёлую болезнь, чтобы только сохранить теплоту своего духовного сердца. Этот характер вполне мог быть и среди первых христиан. Это блаженная в античности. Это отказ от косности окружающего. В своей широчайшей любви-скорби Федра становится вровень с богинями (в античном понимании). И вот наступает крах. Божество разбивается, ум Федры меркнет. И последнее действие этой души тоже можно расценивать как проявление любви к потерянному божеству. Которого нет, но упоминание о котором жжёт сердце, потому что божество было, и самим этим жжением посылает о себе весточку Федре. Нет божества, нет и жизни. Нет божества, значит нет ничего, а, значит, единственный выход — самоубийство. Если понимать образ Федры как архетип (не люблю это словечко, мне кажется, в контексте нынешней культурной свалки оно звучит по-дурацки) — получится символ души. Федра и Ипполит — душа и божество. Ночная богиня Афродита — плоть. Крушение веры есть смерть души. Ипполит же остаётся Ипполитом, и его победа над сердцем Федры оборачивается для него внезапной и страшной смертью. Артемида не заступилась за своего любимца. Боги (имеется в виду языческие боги) лгут, они чужды людям. Это различие — веры и богов, Еврипид показывает совершенно.

Вариант античной заметки. Образ Федры, какмне видится, тракотовался несколько односторонне: с точки зрения запретной страсти к названному сыну (пасынку). Говорилось: Федра делает то-то и то-то. Скажем, пишет послание Ипполиту, сходит с ума, лезет в петлю. То есть, в представлении читателя и исследователя был только силуэт образа, нечто характреное, но и довольно общее. Я хочу несколько высветлить этот силуэт, попытаться разобрать черты (скажем, нрава Федры). Федра набожна. Не религиозна (это слово уместнее в разговоре о более позднем сознании), а именно набожна. Набожность выражается в особенном тёплом чувстве, можно сказать, в любви к божеству. Божество — это центр мира Федры, и своего пасынка Федра любит как божество. Связаные с ним переживания настолько не похожи на всё остальное, что Федра уже не способна трезво судить о характере Ипполита. Федра жертвует собою — своим рассудком — именно ради Ипполита—, а не ради эфемерных приличий. О приличиях Федра и не вспоминает — её можно назвать революционеркой. Она не опускается до мелкого романа, хотя бы он и был выходом из тупика, в который зашли её чувства. Этот характер вполне мог бы возникнуть в среде первых христиан. Или же в среде раскольников. Федра — блаженная в античности. Федра отказывается от косности окружющего ради божества, но она и теряет божество. Мир Федры — мир языческий, и спасение души в нём существует ещё прикровенно, неявно. Самоубийство Федры можно расценивать как логический шаг: потеряно божество, значит нет никакого удерживающего момента, значит возможно всё: и страстная любовь, приводящая к инцесту, и самоубийство. Если образ Федры посчитать архетипом (думается, в контексте нынешней культурной свалки оно звучит по-дурацки), то это олицетворние человеческой души. Афродита, мстящая Ипполиту — плоть. Ипполит, сын амазонки, есть тело, после грехопадения. Все названные моменты проявляются, если смотреть с христианской точки зрения. Федра теряет не Ипполита, а веру в Ипполита, и здесь надо вполне понимать эту разницу. Крушение веры необратимо влечёт за собою смерть души. Ипполит выигрывает мистическое сражение с Федрой (иначе как борьбу, их отношения воспринимать невозможно). То есть, плотские желания оказываются сильнее души и губят её. Но вскорости Ипполит погибает. Артемида не заступилась за своего любимца. Благочестие Ипполита не принесло ему пользысовременных авторов, у которых к тому же есть уже свои небольшие ниши, —. Еврипид устами Федры и хора проклинает языческих богов. Эти боги лгут людям, мстят людям, они жесточе людей. А смертная Федра (хоть она и сестра Ариадны) поднимается до божества — своей верой и тем, какое значение придаёт она этой вере. Различие двух вещей: веры и божества — Еврипид показывает совершенно.

Новая волна принципиально отличается от рок-н-ролла. Это не рок-н-ролл! Это тщательный разбор рок-н-ролла на составные части, это его деструкция и даже ирония над ним, над пафосом рока и надо всем, что принято называть образом жизни рок-н-ролла. На видеозаписи известного концерта «Tаlking Hеads» David Byrne и его товарищи весьма бодро бегают по сцене. Новая волна — это ещё и стиль. Это сумасшедший клерк, который в рабочее время в офисе стал вдруг выполнять утреннюю пробежку, напевая при этом какие-то странные (студенческие?) песни. Очень циничные и глумливые. О простых человеческих чувствах. И против общества потребеления.

*
Письмо Элегий мне стало уже не близко. Хочется чего-то новенького. Но чего?

К читателям христианам: пройдена середина пасхального цикла; понемногу приближаемся к Вознесению Господню, последней точке земного бытия Спасителя. В прошедшее воскресение Православная церковь вспоминала исцеление Господом расслабленного. Человек болел тридцать восемь лет. Он ждал, проводя унылую жизнь возле целебного источника, исцеления. И ему довелось быть исцелённым самим Господом Иисусом Христом. Часто и мы ждём помощи от людей, а она не приходит. И тогда мы думаем, что Бог (а кто-то скажет: небо) о нас позабыл. И вот приходит Сам Господь. Нам кажется, что ждали мы невероятно долго. Мы не сразу, как евангельский расслабленый, понимаем, что пришёл Господь, и часто спрашиваем: а кто этот Сын Божий, чтобы нам Его узнать. И тогда Господь говорит к нашему сердцу. Он Сам открывается нам. Это настоящее чудо.

Вот фотография отечественного явления, обычно называемого роком. Рок-н-ролла в Союзе почти не играли. Из действительно рок-н-ролльных команд можно назвать «Арсенал» Козлова. И отчасти «Воскресение» с Никольским. Всё остальное — прочтение панка и новой волны. Тут уж ничего не поделаешь. Что вижу, то и пою. Время было такое. Мне приходилось слышать о фотографии Кости Кинчева, загримированного под frontman малоизвестной английкой группы «Adam & ants». Тексты «Алисы» по причудливой стилистике похожи на тексты Robert Smith, «The Cure».

Постпанк — музыка суровая и по преимуществу мужская. «Joy Division», «The Cure» и другие группы; их много, и почти все любимы. Постпанк отличается своеобразным «плавающим» баском, с налётом электроники; он —одной крови с ранним электропопом. Здесь принципы и эстетика несколько напоминают рок. Постпанк уверен в себе (прямое высказывание), он мощен, но разнообразие рок-н-ролльных средств отрицает. Поспанк минималистичен на стадии замысла, а вот при исполнении может растекаться в разные стороны. Приём частого повторения тоже можно отнести к арсеналу постпанка. Полутонов новой волны постпанк не принимает. «Новая волна — где она?» (В поле ягода навсегда). Постпанк идеологичен (скованные одной цепью), это музыка протеста; возможно, со временем найдутся доказательства, что это регистр Пита Сигера и Боба Дилана. Но в новых условиях. Постпанк очень личная музыка. Может быть, в нём есть и эсхатологические настроения. Если новая волна отталкивалась от музыки этнической (афро-азиатской), рэгги, то постпанк принципиально индустриален.

В поэзии последних лет все названные признаки просматриваются скорее у поэтов немосковской зоны. Московские поэты всё же, мне думается, ближе к новой волне. Возможно, это Кальпиди 80-х. Задача моя сейчас не в том, чтобы показать, как и что к чему подходит. А в том, чтобы проанализировать такое понятие как «рок-поэты», возникшее в интереснейший промежуток времени — 1984-87 гг. По сути ведь никаких рок-поэтов и не было, были текстовики. А вот поэтов было не так много. Башлачёв, хотя бы. Но само время, время, на которое пришлась зрелость пост-панка, загадочное время. Тем более в нашей стране. Об этом периоде в литературе нет почти ничего. А жаль.

Между панком и постпанком находилось не вполне исследованное ещё пространство новой волны. Явление некоммерческое и не поддающееся чёткому определению. Теперь его часто путают с попсой, а ведь разница-то принципиальная. Если панк никакой цельной эстетики не создал, то новая волна как раз создала цельную эстетическую систему (в тогдашнем музыкальном пространстве). И некоторые эстетические особенности новой волны стали достоянием большой культуры; теперь их можно назвать художественным методом. Это эстетизация отрицания, отрицание отрицанием. В пику основному методу современного искусства: имитирования имитации. Не путать с эстетизацией отрицания как такового; в культуре последней четверти 20 столетия, как и во всех историко-временных нишах, этого добра полно. В новой волне акцент был всё же смещён: есть и то, чего нет, и это «нет» важнее, чем «есть». Любопытнейшая игра времён: прошедшее более реально, чем настоящее. В контексте общественно-политических настроений того времени, позиция даже нравственная.

Может быть, новая волна была одним из самых радикальных течений в альтернативной культуре запада. Рок-н-ролл утонул в мифе о себе самом; но говорить, что его нет, глупо. Метод — взрыв, шок, контрасты. Панку всего этого не нужно было. Панк проговорил пару вещей и сам поставил себе мемориал. Панк не интересовал сам себя как явление, подобно року. Метод панка — чистое (или голое) отрицание. Панк-эстетика в чистом виде, без отталкиваний и отсылок (хоть к Эдите Пьехе) невозможна. Не то с новой волной. На неё изначально смотрели как на нечто попсоватое, маленькое. Она лишена самовлюблённости, как рок. Она эстетична до мозга костей и не так цинична как постпанк. Однако именно новая волна обрисовывает (шаржево, подчас карикатурно, психоделично) многие тёмные стороны общества потребления и личности, в этом обществе воспитанной, «пластикового гения». Новая волна не злоупотребляет прямым высказыванием, но всегда говорит по существу. Ей, как и постпанку, свойственен социальный подтекст. Новая волня глумится над мифами массовой культуры: Мереллин Монро (Blondie), ретро (Кate Bush) и др.

Из групп в новой волне, для меня важных, я назвала бы прежде всего «Tаlking Hеads». Творчество и методы David Byrne отличаются от общего потока довольно сильно, но вот музыка группы «Tаlking Hеads», да и всё движение, довольно типичны. Было в самом начале новой волны нечто, что сильно напоминало начало шестидесятых (разница — двадцать лет). Из женского вокала, конечно, Blondie и Кate Bush. Никак не Enya, это уже newage. Самой мощной фигурой новой волны является, несомненно, Elvis Соstello. Наиболее известной в России волновой группой стала «The Police», где играл молодой ещё Sting. Что интересно, музыкальные опыты этой группы прекратились довольно скоро после того, как начались. Новую волну играли Peter Gabriel & «Genesis», «Supertramp», «Doctor Filgood». «The Police» можно назвать показательной по части эстетики новой волны. «The Television» были известны только немногим и только потому, что кода-то сотрудничали с самой Patty Smith. Однако оригинальная музыка «The Television» достойна внимания.

К чему пишу. К поэзии 90-х. Ближе к середине появилось много поэтов, пишущих в пёстрой и малоопределимой манере, которую можно назвать новой волной. Полагаю, что моё литмузыкальное самоопределение тоже — новая волна. Или панк-романтика.

Для отечественной музкультуры новая волна оказалась важнее, чем даже классический рок-н-ролл. Ранний Аквариум, Настя Полева, Волшеблик Изумрудного города (и как его почки: Урфин Джюс) — всё это новая волна. Самый яркий представитель — Цой со своим Кино, хотя он традиционно счиатется новым романтиком. Новая волна и новая романтика — не одно и то же, хотя явления однокоренные. Их роднит электронный саунд, «плавающий» звук и несколько размытая мелодика. Эстетический метод, услышанный в музыке новой волны поэтами, перекочевал в поэзию. В скобках: мне непонятно, отчего современные московские и питерские поэты не поставили памятник Борису Борисовичу Гребенщикову, который нас всех заставил заговорить на языке новой волны. Ведь почти все поэты (по крайней мере, многие) слушали названное, так или иначе, любя или не любя.

У новой волны есть особенность: все любят её, но прилюдно в этой любви мало кто признается. Влияние эстетики новой волны огромно.

Об актуальной стилистике и новом угле зрения на стилистику вообще. И как стиль ведёт себя в поэзии послених десятилетий. Я бы с осторожностью, наподобие ходящего по болоту (сравнение неновое в дневнике) определила ведущую стилистику как неопанк. Что есть панк по сути? Это сократизм (от: Сократ). И регистр философии киников. То есть, пинание философии за угол, как французский батон пинают. Это проверка на прочность циничностью и глумлением. Иногда проверяются и те вещи, которые бы следовало поберечь. Здесь намечается разница, для стилиста важная: рыться в помойке всерьёз никто не стал бы. А вот с целью демонстрации иных воззрений на мир и эпатажа — да. Поэзию на помойку не отнесёшь; не выйдет. А вот разные построения и проекты вполне можно, они с поэзией не здороваются. Искалеченная, панковская грамматика и семантика, которыми орудуют молодые поэты, сами по себе ничего не значат и достижением не являются. А вот как средство массовой культуры и жест самосохранения русского языка (fuck off) очень даже приемлемы. Это не собственно поэзия, а нечто, ей будто бы альтернативное. На самом деле, это фак тому отстою, который преподносится как культура. Фак — но в рамках этого же отстоя.

Объясняю. Панк не есть явление само по себе, это антиявление. Панку не нужно создавать; он разрушает, чтобы строили другие. Для панка все дураки и идиоты (Iggy Pop), да и он не лучше. Панк есть глумление, и над самим собою. Никакой откровенности и боли в нём нет. Ему они и не нужны.

Неопанк — рефлексия на полукультуру, или неофициальную культуру, которая вышла из подполья. Это был панк в полном смысле слова. Великим панком в русской поэзии можно назвать поэзию Елены Шварц. Её опыты с поэзией не есть нечто созидательное, но манипулятивное, с глубочайшими интуитивными находками. Шварц было бы странно рассматривать как новость в русской поэзии; да её стихи писались о другом и для другого. Это была точка реальности и отталкивание от неё, диалектика поэтического слова, но не слово цельное. Однако на тот момент без поэзии Шварц русская поэтическая культура не ожила бы. Русская поэтическая культура на тот момент нуждалась именно в панке. Так что Елена Шварц в русской поэзии — та же Patty Smith в поэзии и музыке. Для меня ещё не решён вопрос, насколько стихийны словесные находки Шварц. Порой они поэтичны, а порой однообразны, но стильны. Но трещина, разница уже ощущается и, как мне думается, будет сформулирована. То, что окружает стихи Patty Smith не есть музыка, это музыка наизнанку. Кажется, со стихами Елены Шварц произошло примерно то же. Это «глумление над поэзией», «поэзия наизнанку».

Из советских древностей меня мало что и кто интересует. Однако советского народа больше нет (а такой этнос был, он состоялся, и отпираться бесполезно). Так что вполне логично появление моды на некие этнические элементы. Сия мода держится давно, прочно, и выгодна сама по себе. Я себя советским человеком не считаю, хотя во мне много и от совка. Я, можно сказать, полукровка. Местная разновидность панка любит постучать по этническим погремушкам. И порой возникают любопытные гебриды. К неопанкам можно отнести Фанайлову и Иванову, а так же Родионову. Это наши Сюкси и Блонди. Сравниваю в стилистике панка, то есть, глумливо и нахально, но без неприязни. Логично (с точки зрения стилиста), что Мосеева и Афанасьева читают Фанайлову (и всё тут же понимают; скорее нутром, чем умом). Однако последняя коллекция неопанков ближе к новой романтике. В моих опусах есть нечто от панк-романтики, каким бы странным это сочетание не казалось.

Вечером с пятницы на субботу вспоминала часа три, какой же французский поэт, послеверленовской волны, отчасти на него похожий, но не менее любопытный чем, скажем, Апполлинер, нравится мне больше всего из начала двадцатого века. Помню, что поэт этот жил довольно долго, и теперь считается классиком французской литературы. Такие вот помрачения со мною бывают. Не считая ломаных, порой вовсе неграмотных фраз и опечаток, которые я ничтоже сумняшеся вывешиваю на своей странице. Ну и литератор! Позор, да и только. Однако вспомнила. Стефан Малларме! Вспоминала так. Первыми вспомнила сдоенную эль. Утрилло! Очень люблю картины Мориса Утрилло, но поэта звали Стефаном (ведь имя-то вспомнила сразу, как первомученика). Лафонтен, Лавассаль (это вообще какой-то наполеоновский военный), чуть не Ламарк. То и дело каким-то предупреждающим табло возникало имя Лотреамона, но стихи на Лотреамона сильно не походили. Вспомнились именно стихи. Грустноватые, подчас резкие, мощные, красивые и почти без ритма. Что-то в них было де Местровское. Малларме!

Христос воскресе! Невыносимая тяжесть бытия не сильнее Пасхи Христовой. Я была счастлива этой Страстной Седмицей, и Светлую пасхальную ночь встретила почти идеально. Вот если бы не сильная усталость. Если писать образами, то я видела разноцветное торжетвенное шествие со строгим пением, идущее почти по небу. Понятно, что крестный ход шёл по балкончику вокруг верхнего храма. Я стояла внизу и смотрела на идущих крестным ходом снизу вверх. Это тоже благодать: чтобы немного снизу вверх. Когда сверху, то долго не посмотришь: закружится головёнка. Всё сияло: и хоругви, и свечи, и разноцветные фонарики. Было то обыкновенное пасхальное чудо, которое ждёшь весь год. А вдруг не сойдёт благодатный огонь?

В пасхальном богослужении очень много поэзии. Оно даже и несовсем соотносится с обычным мирским представлением о богослужении. Оно почти игровое, почти танцевальное. Священники в разноцветных фелонах бегают по храму с дымящимися кандилами, кричат, как дети: Христос воскресе! И все кричат в ответ.

Поэзия родственна огню и льду, это много раз проговаривалось. Но в пасхальном аспекте — кажется, нет. Поэзия как воздух пасхальной ночи — вот что хочется в себе запечатлеть.

Всё описывать не обязательно, да и не нужно. Достаточно заметить, что Пасха Христова — не в куличах и крашенках, не в вине и сметане. Я согласна была бы всю оставшуюся жизнь петь пасхальный канон. С Пасхой Христовой всех читателей!

datafree

без числа