УИЛЬЯМ ВОРДСВОРТ
в переводах ЧНБ.ВИДЕНИЕ БЕДНОЙ СЬЮЗАН
На углу Дровяной, лишь новый явился рассвет,
певчий дрозд голосил, да так громко, в течение трёх лет;
Бедной Сью эти звуки — расстройство, трепещет девица:
в тишине заревой она тронута песенкой птицы.
«Что же вызвало звуки той песни?» — увидела близ
восходящие скалы. Деревья по ним вознеслись;
всплески многоголосья, стада, что у Лотбери Глайд,
да реки цветов, что текут по долинам Чипсайда.
Летние пастбища в сердце долины она созерцала,
вниз по склонам сбегала она, там играла,
вот и домик явился, он мал, как гнездо голубей,
о жилище единолюбимое, ты всех на свете милей.
Сердце Сью в небесах — но видения скрылись,
чудный луг и река, холм и сени тенистые крылья.
Не струиться потокам уже, не вздыматься холмам.
Краски спали, цвета все оставили — там...
СТРОКИ, НАПИСАННЫЕ РАННЕЙ ВЕСНОЙ.
Услышав тысячу лёгких нот,
Замер весь я, звуку поверив,
В сладостных чувствах дума течёт,
Но и печалью в сознании веет.
Искусно природы любое звено,
Но лучше — душа человека, сознания бег,
Что ж в сердце горчит, и печаль заодно:
Стал отчего человек человеком?
Сквозь примулы гроздья в зелёных куртинах,
Гирлянды барвинка — плетеньем простым
Явилась мне вера: любое растенье
Эфир озаряет дыханием своим.
Сонм птах вкруг меня, веселяся, порхал,
Веселью их не попадаю в такт —
Но рябь по душе от их крыльев пошла,
Дрожал, как помешанный, муке рад.
Лозою разумной махал, обуян,
Эфира струю привлекая звенящую:
Сумею всё в мире, он даром мне дан,
Узнал сполна счастье.
Когда бы порыв мой святыни достиг,
Когда б мироздания свет не поблек,
Был смысл заключён в этих песнях моих:
Стал отчего человек — человеком...
К МОЕЙ СЕСТРЕ
Едва лишь в силу вступит Март,
Мгновенье сладостней другого.
Малиновка, где скат покат,
Поёт. Почти над дверью дома.
Играет светом весь эфир,
Всё видимо в восторге светлом,
Главы холмов, тела древесных лир,
Всё поле всходами зазеленело.
Сестра моя (желание всех чувств),
Нам утренняя трапеза готова.
Задание не сделано — и пусть,
Скорей идём, ведь солнце нынче ново.
Пришёл к нам Эдвард — скучно одному,
Дорожное надень скорее платье.
А книжек не бери; такому дню
Занятья в тягость, а беспечность — счастье.
Ничто безрадостное не смутит
Живой наш календарь.
Отныне, друг мой, новый стиль:
Родился год, как встарь.
Любовь, родительница мира,
Крадёт у сердца сердце,
К нам от земли, от нас — в могилу.
— Чтоб чувствам разгореться!
Сумеет миг нам больше дать,
Чем годы рассуждений;
Мы каждой порой призваны вобрать
Дух сладостный поры весенней.
Притихнув, смолкли скрепы сердца,
Надолго стали нам покорны.
За целый год стремятся месяцы
Раскрыться днём радостотворным.
Нашествие лучистой мощи,
Вокруг, вдали и свыше,
Рисует души наши чётче:
Они сейчас любовью дышат.
Идём, сестра, кричу тебе,
Дорожное надень скорее платье.
А книжек не бери: хотя бы в этот день
Занятья в тягость, а беспечность — счастье.
ИЗ «ЛЮСИ ГРЭЙ»
*
Юдоль — судьба всех дней моих,
чужд я людских тревог.
Прикосновенья дней земных
Не значат ничего.
Волненье чуждо и кураж,
всё, что в соседстве с ними,
вокруг стремлю свой экипаж,
где скалы, лес, пустыни.
*
Я в незнакомых странах был,
В краях, что далеко за морем,
Нет, Англия, не позабыл
что ты сыта моей любовью...
«Прошедшей горькой грусти чад,
не видеть берег милый —
Любовь смела и возросла,
всех чувств превыше силой.
Мне среди гор твоих порой
и в радости покоя
всё виделось: спешит любовь
на пламя, ей родное.
Рассвет являл и ночь несла
Для игр Люси простор,
там изумруд полей, весна,
что помнит милый взор—.
«СМЯТЕННЫЙ ВЕТР ИЗ-ЗА ХОЛМОВ СПЕШИЛ...»
Смятённый ветр из-за холмов спешил,
Деревья растревожив первым звуком.
Как вдруг — среди воздушных сонных крыл
Прорвался град, и с хороводным стуком
Безлистные дубы, что высятся вокруг,
атаковал. Я ж отыскал приют
меж рослых падубов, где высь зазеленела.
Прекрасней нет ни вида, ни удела:
Сень падубов, пространства расширяя,
листвой укрыв округу, образ рая,
всё Божье лето зеленью одела.
Смотри скорее! Градины глоток
танцует, как по струнам молоток,
Не бриз ли то, не вздох ли то эфира -
и там, и здесь, в любом дыханье мира,
по всей юдоли нашей, сквозь неё,
сокрытую под падуба листвой,
где мириадами текут прыжки, скачки,
так старая волыночка звучит,
так Робин Гуд покинул сень преданий.
А вся листва забылась в ликованье,
И, вторя менестрели, совершает танец.
БЕЗМЯТЕЖНОСТЬ И ТЛЕНИЕ ЖИВОТНОГО
… Пернатым ли, что в изгороди ищут
Насущных крох, остановить его.
Он странствовал. Всё в нём: лик, стать, и поступь
Одно лишь чувство выражали, каждый член.
Всё в облике его излучиной звучало,
как будто слабости он никогда не ведал -
он силу излучал. — Он подчинил бы мир,
когда бы захотел: он был из тех людей,
которые усилия не чувствуют,
кому не свойственно долготерпение,
терпение ведь не из тех вещей,
что надобны ему. Он весь как из свинца,
спокойный будто бог; такому юный
завидует, старик же смотрит с горечью вослед.
ВПЕЧАТЛЕНИЕ ОТ ЯВЛЕНИЙ ПРИРОДЫ,
Излившееся и записанное в образах,
свойственных мальчишескому возрасту и ранней юности.
Мудрость и Дух мироздания! Анима,
Предвечного сонма искусное чадо,
что форме и образу дарит дыханье,
вечно в движении, чуждое зла,
звёзд и обоих светил заря; и моя, в том числе,
детство, что уж нераздельно со мною,
переживанья, взрастившие душу; —
то не людей роковая работа,
она совершается свыше, предвечно,
в согласье с природой; искренни чувства,
покорны особой они дисциплине,
порою становится страшно — до тех пор, пока
не озарится великий жертвенник сердца.
Мир был ко мне строг и суровы родные,
я будто бы не был им сын. А в ноябрьские дни,
когда вьётся туман по долине, преображая края
в юдоль одинокой беспомощности, в роще,
поутру вспоминается нега июльских ночей:
озерцо на опушке дрожит и трепещет,
меж холмов, по которым всегда возвращался домой,
одинокий, в беседе о высшем и свыше;
что мне видится там, за холмами, за днём и за ночью:
кромка воды, напролёт всё летнее время,
или же время зимы, когда солнце
село, и далее мили не видно,
лишь сумерек вспышки сквозят из окна.
Я тревоги не ведал. О, то было счастливое время,
лучше всех, что я знал; для меня та пора
порою восторга была. Там так чисто и громко
пробило на ратуше шесть — я же всё колесил,
вдохновенный и гордый, как удила закусившая лошадь,
что забыла о стойле — подошвы, подковы-коньки.
Мы скользим по натёртому будто бы льду,
мы сообщники в чудной охоте,
рощу криком смущаем — и гремит торжествующий горн,
вторят нам завывания своры,
гоним зайца, презрев тьму и холод,
мы не даром кричим: вспылил гром,
будто грохот обвала над изумлённым оврагом;
отзывается сталью на зов наш каждая льдина,
а холмы в отдаленье дивятся на чуждые звуки
и грустят они, пока восходящие звёзды
ясный лик не покажут восточнее. С западной стороны
саван шафранный вечерней зари угасает.
Я, напроказив, нередко наказан бывал,
прятался в тихий чулан. А порой, изловчившись,
ускользнув от досужих хлопот,
пересекал я звёздное небо,
воображая вокруг звёзд паренье, мерцанье
над стекленеющим ликом планеты. Частенько
решаемся мы предать себя ветру
и сени тенистых дюн, а с другой стороны
находит вдруг шумное скопище тьмы,
вьёт, волнует дрожащую нить, и однажды,
как было открыто, опутает ею меня,
мои стопы стреножит. Но утёсов-отшельников сонм
оправдает меня — до тех пор, пока длится земля,
пока видим мы солнечный диск;
вслед за мной устремятся они в колеснице,
истончаясь. А я оглянусь посмотреть,
как волнуется летнее море.
«ЖИЛ НЕКИЙ ОТРОК...»
Жил отрок, хорошо знакомый всем в стране утёсов
и островов Вайнандера! — под вечер,
едва лишь звёзды ранние начнут
движение вдоль холмовых гребней,
всходя и заходя, он одиноко шёл
под сень деревьев или к мерцающему озерку;
а там, скрестивши пальцы, руки плотно сжав,
кисть к кисти, а уста сложив
и вытянув, как некий инструмент,
он музыкой будил притихших сов,
и совы отвечали. Птичий крик
над озером носился вновь и вновь,
он вторил зову странному — а звуки трепетали,
играли, звали, отзывались эхом,
и вторили, и вторили; симфония дика
но и приятна слуху! Пауза являлась,
завесою скрывала тишина искусство,
а иногда тот долгий звук висел,
и отрок вслушивался, тишину ловя;
её пронзительные, мягкие дары
укоренялись в сердце: звуки
уступов гор; и явственно виденье
всплывало в нём и обнимало мир;
все виды, все торжественные скалы,
деревья в них; а небо волновалось,
внимало, отражась в недрах озера.
Сей отрок найден был товарищем, усопший
прожил на свете лишь двенадцать лет.
Прекрасно-пышным было погребенье
в селе, где он родился и почил. Алтарники
надели стихари поверх костюмов школьных.
Когда ж мне доводилось чрез подворье проходить,
в июльский вечер, как припоминаю,
я добрых полчаса стоял, смотря туда,
где отрока того была могила.
«ДИТЯ РОСЛО И В ДОЖДЬ, И В ЗНОЙ ТРИ ГОДА»
Дитя росло и в дождь, и в зной, три года.
«Любимый мой цветок», так молвила Природа,
«подобного не знали земли,
Дитя моё — и всю меня возьмёт;
создам его — дух от меня приемлет —
Царицею моих щедрот.
В ней, как в своей кровинке, буду жить,
в ней мой закон и вдохновенья нить,
Той девочке на скалах и в долинах,
на небе и земле, где высота иль гладь,
дам власть владеть велением единым,
воспламенять и запрещать.
Пусть ловкой будет, словной фавн,
когда, ликуя, мчится по лугам,
или к вершинам горным;
в её дыханьи будет трав настой,
преобразятся её отдых и покой
в молчание нерукотворное.
Владычицей её признают облака,
ей служит ив излучина-рука,
волнения ей не слышны,
не потревожит дерзкий шторм
изящества девичьих форм
и сердца тишины.
Над звёздами полночными царит
она, ей чуткий слух дарит
хвалу просторов диких
где хоровод неукротимый родников,
новорождённый лепет чудных слов
её достигнут лика.
Животворящий свет небес
поднимет в царственную весь
холм девственной души,
я все дары вложу в Люси сполна,
покуда вместе я и она,
здесь, в радостной тиши».
Природа молвила — и дело совершилось,
Но шествие Люси так скоро прекратилось!
Она мертва, а мне остались
пустырь, бечувствие, покой —
мечтать, что пережито мной
и что не повторялось.
«ОНА ВОЗНИКЛА РАДОСТНЫМ ВИДЕНЬЕМ»
Она возникла радостным виденьем
в моей судьбе в то первое мгновенье,
явленьем совершенной красоты
венчая бытия черты;
глаза как звёзды сумерек светились,
как вьются сумерки, так волосы змеились,
весь облик будто бы незавершён,
рассветом майским мне казался он;
беспечный образ, странный танец рамы,
коварный, поразительный, упрямый.
Чуть погодя узнал её сполна:
в ней сквозь виденье женщина видна!
Так беззаботность девичья в супруге.
Её шаги свободны и упруги;
в ней смелость есть, и кажется порой
залог добра — самою добротой,
в ней знака нет высоких озарений
среди людских насущных вожделений,
текучих зол, обыденных лукавств,
восторгов и скорбей, и влажных глаз.
А нынче я спокоен, будто нем,
как слышат ход станка, слежу за всем,
я вею сквозь, как веет ветер,
я путник между бытием и смертью,
мой разум твёрд, желания смирились,
привык терпеть, мне многое открылось;
и чудной Госпожи минувший вид,
что предваряет, нежит и велит,
видение — а сквозь него живой
свет ангельский мне видится порой.
