|
на середине мира алфавит станция АЛЁША ПРОКОПЬЕВАлексей Прокопьев — поэт скупой и одновременно роскошный. Эти определения относятся и к числу написанного, и к сути.
Трепет чародеев серебрянного века в его стихах превращается в лепет и бормотание знахаря. Так умирает человек, но его отражение в озере продолжает жить своей жизнью.
Для меня поэзия Прокопьева — та степень понимания традиции, на которой трудно удержаться. Зернистость его поэтики, вспыхивающая отчаяными жестами пластика говорят
скорее о невероятной требовательности к себе и о чувстве силы, которая живёт в поэте посредством русского слова. В начале двухтысячных была издана книга стихотворений
Алексей Прокопьева — «Снежная Троя».
ИЗ СНЕЖНОЙ ТРОИ
(подборка составлена автором) БАЛЛАДА ОБ УДМУРТЕ Снег скрипит под ногами: март... март... а за чёрной чертой, в амальгаме, миллиарды бильярдных морд, тычась в лёд, но с той стороны Луны, где морям и пустыням мы верить должны только на слово, — всё твердят о каких-то нашествиях орд, и сидит под сосной удмурт, в сердце зарево унялось, белка, милая, лё-лё-лё, волк, медведица, заяц, лось: маслу — маслово. Говорят, мир по эту сторону и по ту, дольний мир, говорят ему, горний град, ну, а тот, что, как брод в аду, под ногами горит, он с какой стороны? — сам себе говорит, просыпаясь в поту, друг, товарищ и брат. С третьей — с той стороны вины. Шепчет в бороду белиберду, видя наст наверху и звёздные войны в нас, и глядит себе под ноги, где раззявится — раз! — подлая подволочь подвига, где подвалит подвыпивши — два! — бортовая братва, станет спорить: а, по фигу! и карманы все вывернет, на, смотри: ищешь душу? ату! Ворон карком мешает охотнику, боров Бисмарк уснуть не даст плотнику, тепло в ватнике, выйдешь в темь: где вы, лось, медведица, заяц? немь, вонзаясь в гортань, горчит: племя? пламя? — кричмя кричит... Но летящего лечат лучами в простынях пустынь, поначалу остынь, от земли отстань, ранним утром встань – и иди по нивам лазоревым. Что есть зарево? розовым срезом вины смотрит истина — верите? иссиня-чёрными из-под чёлки очами, непокорными водит от темна до темна, видит всё, а стемнеет — и ввысь она лыжами горными, кряжами старыми улетает — и остаются все, колесо в колесе, один на один с диковатой свободой... а жизнь — за плечами, за морями, горами, заборами, табунами, стадами, отарами. И сидит под сосной удмурт. А сосна скрипит: мёртв... мёртв... Белка, милая, лё-лё-лё. МЕТАМОРФОЗЫ Я стану прозрачным от мыслей, от их свеченья, когда надо мной закачается виолончельный мятущийся воздух густой; и, уже безучастный к обиженным ближним, увижу: из листьев сочатся туманные капли. Мы все понемногу ослепли. С момента рождения — в дымные падаем петли. И всё же, за воздух держась, ни на что не надеясь, на что-то надеемся, то есть: сжигая, как ересь, отцветшие звуки и жёлтые запахи, помним о прежних препонах. В пруду отражаются сонмом всё те же обиды. Войду в эту тёмную воду, и деревом выйду, и встану от леса поодаль. Мой горестный день. Кем я только за жизнь свою не был — но все превращения пели мне болью в ключицах, и хлебом, и камнем, и зверем, и рыбой, и небом, немым удивлением, горьким осадком на лицах. И больше ничто не случится. Я знаю наверно. Дорога спиной своей в сторону дергает нервно — и лес расступается. Птица упасть не боится. Грохочет вдали колесо и блестят его спицы. Ведь это не блажь — постоянно пить свет из миражей, не приступ отчаянья и не обязанность даже. А только на что ж это может быть странно похоже? Кто бархатной ветошью водит по съёженной коже? СНЕЖНАЯ ТРОЯ Который час? его спросили здесь...
О.Мандельштам. «А у вьюги-то губы — карминные, у чумы-то часы — карманные, да-даистка, нет-нет, и взглянет, остальное, мол, от лукаваго. В круге ругани все мы плаваем — от зимы ведь не зарекаются: фигуристка ли на мертвецком льду — у часов без стрелок — стальное жало...» Так дрожала струна, когда я целовал ломкий воздух, за стены хватаясь, и овал на стекле оттаивал: Ба, да небо ведь здесь с овчинку! В небе Трои — в снегу — ходят по трое, в полушубках казённых да валенках. — Попадёте в историю, — говорит сержант, пряча девичье личико в воротник. Испугал, называется, гамаюн, мы безвременье пережить смогли, проторили дорожку друг к дружке, а история не начиналась ещё. Было всё: и пожар, и чума, и казнь, рознь, резня, пугачёвы да разины. Разними нас, пожалуй что, Страшный Суд! А историей здесь и не пахло. А у вьюги-то губы — карминные, у чумы-то глаза — обманные, крематория трубы — часы каминные, и на Трое-Товарной — утро туманное... * * * Тот блажен, кто не сам по себе. В робе, в кителе, в гробе, в ходьбе, Зависая над бездной — страховкой Связан с сетью висячих мостков, Под туманящий звон молотков, Горд походкой, подкованной, ловкой. Кто бы ни был — строитель, солдат, Призрак предка — хранителя дат, Альпинист, постовой, проститутка, — Всем знаком этот страх высоты, Дно вселенной — сухие кусты, Ты убит и лопочешь, как утка. Но земля, приближая лицо, Вырывает из пальцев кольцо, И рыдает надорванным альтом. Кто в могиле был — встанет, горбат, Милых ангелов рой — медсанбат, Полетят каблуки над асфальтом. Оттого все становятся в строй, Что не страшно быть брату с сестрой, А труба позовёт — и повзводно Побегут в небеса, на снега, На незримого ныне врага, И куда будет ветру угодно. Стая, цепь, вереница, табун, Аккуратные ёлки трибун, Пирамиды, столпы, зиккураты, — Мёртвых больше, чем ждущих черёд. Город мёртвых уже не умрёт. Тем спокойней круги и квадраты. Камень только и чувствует связь С тем, что будет ещё, и, боясь За течение в Волге и в Каме, Весь дрожит, хоть не видно ни зги, И тогда настигают шаги, И по сердцу звенят каблуками. ТРАДИЦИОННЫЙ ИСХОД
в русло традиции входит народ и требует громко царя говоря ХОР: Нас опять же надули! рядом гуляют грудастые гули занимается красно заря но что-то не так в этот раз ибо всё повторяется с тягостным смыслом заключая в себе некий могучий урок многим ли вечность открылась любовью к застенчивым числам? многим ли грезится крест на развилках дорог? ХОР: Расступитесь, псари и соколы! вот ваш царь — он проходит около ХОР: Замолчите, колокола! подковами цокая проплывает скала ласковой печью голландскою прочь там реки размахнулся рукав там задумалась тихая ночь ХОР: Царь всегда прав! всё возможно ему господину у него кроткий нрав и он мягкосерд даже и в самую лютую злую годину земля не теряет своих миловидных черт ХОР: Да! он спит с ней и от вас скрывать ему нечего это вы ведь насильники воры бздуны краснобаи что ж: сверчок проворчит – и начнётся кровавое сечево ГОЛОС: МНЕ — ОТМЩЕНЬЕ посмотрим что в вас человечьего раздолбаи ХОР: . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вздор! — доносится с гор и народа безмолвствует хор пусть идёт этот лепет в Египет и весь разговор чтоб утёрлись над вымыслом — дым коромыслом — Пёс Анубис и мстительный Гор со змеёй-скарабеей что звёздами сыпет ... ХОР: Начинаем сначала! и входят грудастые гули с неким тягостным смыслом А море опять раскачало паруса нашей воли где глаз окаянные пули и свинцовая страсть к пунцовой от пуговиц боли: всё как прежде пришито пугливыми нитками к числам и набитые ватою чайки свисают с причала... МАРИЯ МАГДАЛИНА Мир не найдёт себе места и времени, но всего сильнее болит голова ночью весенней, весёлой от бремени, брызжет зелёною кровью трава, брезжут как тайнопись — заводи звёздные, где бултыхается лунный сом, чары, чернила, всё крашено позднею кровью зелёной — мир невесом, невыносим, он глядится в глаза мои, так осияннная ночь — тиха, самые первые, кислые самые ветки зелёные — плоть Жениха, времени дикорастущего завязь сладко в звенящем кусать саду, и, от любви к тебе не оправясь, я появлюсь, но тебя не найду, не обниму, — эти вечные прятки, вечные ночи весеннние — мой звёздный, зелёный, убийственно краткий, спелый, как сом, обозримый, земной, морок неумный, восторг неуёмный, ибо от крови зелёной пьян, вмиг закипающей и незаёмной, бьющей в ушах — это зренья изъян: тихо Земля отражается в заводи звёздной и кружится вместе с тобой, жизнь, вместе с облачком чистым, но загодя, перед рождением — это разбой, это грабёж среди дня, среди ночи, брызжет зелёною кровью трава, нет, не чернила — зёленые очи, нет, не предание — просто молва. DE PRОFUNDIS Перед лицом — перед зеркалом — перед отцом не понимающим кто я откуда взываю напоминаю что не был доныне лжецом пусть перережет глаза полоса грозовая Ибо: зверёк натянувшийся в нервах моих суслик встающий сторожко на задние лапы свистнет — и катится солнце в отравленный жмых в чёрное плачево нечеловечьего сапа Слышишь создатель моих повседневных забот стоит чуть-чуть задержаться у тонкого края гулом и дымом осенних работ поплывёт мир из-под ног и лицом как обломком играя бьётся заросший кугою фальцет голосок чувство грядущей как утро горящей утраты переливается свет и сочится песок необретённая жизнь и круги и квадраты лёгкая как геометрия обнажена чистому взгляду и тает в пространстве покуда жизнь обретённая спит как родная жена и холодильник на кухне белеет как будда Будто и не было болью пропитанных брызг эй научи меня быстро во что превратиться только не в птицу — они разбиваются вдрызг в свист разбиваются в дым что растёт и клубится * её трясёт при слове метро, ей палец в рот не клади — хитра, ей прям с утра шепчет нутро: что же напялить под свитер, а? «Свитер — он свиток, он свит из света, Из тонкорунных опрятных свечек. Встань и накинь на себя, комета, — Голый пронзительный человечек». когда её вносят в чумной вагон, разве японцу не всё равно, что под пальто у неё? кимоно? но скоро и солнце выносят вон… «Солнце тебе и во тьме светило, Да и при свете тебя хотело. Встань и накинь на себя, светило, — Белое бело на голое тело». и воцаряется непогодь — слякоть и чавканье прям с утра, её ловят за руку: эй, погодь, что нацепила под свитер, а? «Клацают нэцке — целуются кольца. Кецалькоатля пёрышки в зелень. Коже змеиной надо б укольца, Зеркальца — яд чей в глаза нацелен». вечный колюче-шершавый шарф, встречный не менее злачный гон, гонгом вдогон ей звенит Гонконг — что там под свитером: только нерв? «Шарф. — Это то, что острей печали: Шорохи. Фары. Песчаная эфа. Встань и надень, что грачи кричали, — Чёрные крестики барельефа». и озаряется пол-лица, и охмуряется подлецом, стелется снегом столица, а что там под свитером, под лицом? «А. Только А там ходит трамваем По снегу нагу, по мелу круга. Только на А мы всегда уповаем. Встань и оденься. — Звезда… Подруга». * Это русское снежное тождество, Умный лёд и умное деланье, С блудом труда не в родстве, Рождество, то есть. Где «До» равно «да». В долгий полёт, Застывая — се вход! — Уходит вода. Сквозь и через. Дабы льдом шаровым, огневым, чутким мелом из вне Ты ведом был, доверясь Ясным доводам — Короткое «до» и кроткое «да» Его Так тверды в своём торжестве: До Меня как и не было ничего, А со Мною стало всё Мною, да. Огонь и вода. Пламя и лёд. АЛЁША ПРОКОПЬЕВ
на Середине мира Из «ВОЗДУХА» и не только. алфавитный список многоточие станция: новости у врат зари на середине мира: главная новое столетие город золотой  |