ЭМИГРАНТСКОЙ ПОЭЗИИ В ЧАСТНОСТИ



Эмигрантской поэзии в частности.

Постсоветская рефлексия:
говорливо, по-русски, но не Россия.
А что же тогда?
Что же тогда ...
С дядей и тетей
кость недолюбленности погладать?
Или же что слаще —
эмигрантский хрящик:
Я ж люблю тебя издалека
Родина моя, сы-во-вы-во-нуавотврот-нуникак,
ну никак не лезе — сыворотка на отрезать.
Была ты любима, да полюбила дебила,
ну а раз дебил стал в чести —
отъеду от здесь для отчетливости
восприятия издалека
соотечественника
пребывающа в дураках.

Горько, да и горше аще!
Дядя от тети разобщенностью обобщен.
По Чехову щемящее,
чем старше, тем изящней
исчезнувшие навсегда
не города, нет —
нищебродие
(здесь вписываем сами определений сани)
сущности.
Может оно и нет, конешно,
но вот как бы и да.





***
Механизмус поэзии
реальности трезвости
хрустящая резкость и
отчетливость взгляда
была бы, если б
жесточайшего «нада»
послушалась, если бы.
Но нет, ни чуть-чуть,
и совсем не настолько
печалька уходит, уходит окольно
не оставив следа,
и на каждое нет
безотчетное да,
обещая велению щучьему
отпечататься неотчетливо,
и как запах неуловим
только что был, да весь вышел
да и бог бы, черт с ним.





***
Ранен проникающе жизнью
равноапостолен, если бы в жилу
разности насторожило
раннее рано, лижуще-лживо
жаркое чудище-смерть,
жадно на посмотреть
на тебя,
нА тебя
ей.

Чудище, ей!
Щуришься всей
шустрой напастью?
Настасью отчасти
Филипповну в живых то оставь.
Свидригайлов да Родя не один ведь из ста.
Слышь, чудище,
а я вот люблю еще
что б топорик на петельку, да у пляс,
да поземкой застелется, а и в нас
икнется-аукнется, ой не говори,
яроглазо-распутинно-юркая
протолюбовь ко крови.
А ну-ка вот скажи что и нет!
Ой ли?!
Ну давай, говори: «Я-не-я, не-не-не-не».
А что, прикольно,
вкруг опоясан неопоимою жаждой
пить её пить, где первый каждый,
где кругловатости Дантова ада
круглым сошлись, перемножены на два,
где пережженности фиолетово-сизы.
— негде отжечься — хотя бы отвиснуть!
Кругом надкружие вскружилось до крови
кроме скоромного – скромного кроме.
Жжется в руках,
колется
в языках языка
отколотом
звуке, отзвука узком
перезвонами, не по-русски.
Жестью порез
вспышками
сквозь язЫки орёт
слышишь ли?
танца-нежданца, где циник
не цепенеет, цобака, не стынет.
Ну же!
Ближе!
Жесткое — остро, — не слижешь.
Резче!
Крест чей?
Твой, продирающийся через вещей
ярость.
Я — Русь!
Не слышишь меня? Вот этот хруст?
Сжать
сжечь
не жить
не удержать
же
жизнь.
Страх
стынь
сощур.
Жизнь? Нет! Игра!
В «И-и-и
щу-у-у!»
Вы — пра-пра-овцы,
а я же — Т-щур.





***
Воды круги на
не ви дно-дны-дна.
Спотыкаешься
как кому кажется.
И заборчиком вдоль
бред бредущихся бодр
но бессмысленен
мылом смыленный.
Пузырек поперек чпок
нихера не втыкаешь, но всё-таки Ок
соглашаешься
тупость та ещё.
Потому как ишак-кишка
упряма была ожидая прыжка
но умаялась,
без ума от нас.
А про что стишок?
как дружок отжёг —
жил, да нет теперь
крио-нетопырь.
Вроде есть, да с частицею НЕ
типа не было
типа хлебы бы
да вина, как жива вода влюблена
да вот где ж её?
И бредут вдвоем
НЕ, — дружок его, —
да пока живой,
насмерть связаны…
Чем? — поражением, чо!
Пора жжением выжечь ещё!
Паранормален, как Врубельский черт
ну а толку то, — параличом
насмерть связаны мы
в недосказанность и
сгорая, сгораем в зачет
в грехо-будущность, в греко-подсчет.
Раз грек, два грек, и грек, выгреб — дыши!
Человеко-прокладка! Человеки — вкладыши!
междометие, что не заметить
так зачем же, ответь мне
так перечеркнуто, — Чо?!
так горячо?





***
Ёжась мая ледяным кольцом
порывисто-обманчивым,
хромая,
лето входит уронив лицо
с одиннадцати плюс дождь, туман,
переминаясь
с грозы на чистую безветрия печаль,
салатово-изжелтым мне рукоплеща.

Когда жестокая тоска тебя изржавит,
слова сцарапают когда гортань пожаром,
чуть слышно как растет трава сквозь листья.
Тебе растет…
Давай же, ну! Ну прикоснись же!