Лена сказала — Вознесенский великий поэт, неужели Вы так не думаете?

Я так не думал и очень про себя удивился.

То, что премию «Триумф» дали Шварц, — его заслуга. Он, не афишируя своё участие, сделал это.

Но надо совсем не знать Лену, чтобы предположить, что она в благодарность посчитала возможным раздавать такие эпитеты. Хоть публично, хоть в разговоре наедине. Был, вероятно, её личный сюжет, до поры от меня скрытый, который скоро толкнул Лену написать жизнеописание Габриэле Д,Аннунцио. Не Дикинсон, не Рильке...

Это была её инициатива, а не издательское предложение.

Тогда, после её слов, последний раз всерьёз вспомнил о А.А.


«Чайка... плавки бога.»

А.Вознесенский

*

«...Птицы — нательные крестики Бога!»

Е.Шварц


Эти цитаты можно счесть диалогом или полемикой. Но, похоже, это не совсем так. Если под вознесенским «богом» следует подразумевать античного, что ли, Меркурия, то для Шварц — Христос есть.

...........................................................

Стихи Вознесенского я разлюбил ровно тогда, в тот же год (лет тридцать тому), когда и разлюбил живопись Пикассо. По одним и тем же причинам.

При сем, однако, остался верен Жоржу Браку. Его кубизм был лиричен, он пел свою песню, отдаваясь ей и веря ей. Хотя самый ранний кубизм Брака и Пикассо, казалось, неразличим. Но вдруг стал различим.

Отдавал ли себе отчет, что Пикассо объективно, как явление (что бы ни понимать под явлением), крупнее Брака? Конечно, но это не меняло ничего.

У Льва Толстого есть фраза, что величие невозможно без нравственного величия. Казалось бы — это обратно тому, что, пока не требует поэта Аполлон, быть может, всех ничтожней он.

Но это не так. Это одна и та же интуиция, различно сформулированная.

............................................................

По некоторой традиции мои ровесники стесняются ушедшего увлечения Вознесенским, как юной слабости. Некоторые сдвигают рубеж разочарования в нём всё ближе и ближе к детству, недавно прочел у кого-то, что до 12-14-ти лет да, а потом ни-ни.

Ничто так не стесняет из художества и воспоминаний о себе в прошлом — ни «Неуловимые мстители», ни Гойко Митич, ни Битлы, ни мода на клёш и лонговый хайр. Одни сантименты, умиление.

И только Вознесенского совестно и авторской песни. Почти ни у кого на них не хватает великодушия.


Ты старомоден — вот расплата,
за то, что в моде был когда-то.

С.Маршак


Может, и в этом дело тоже. Причем как-то так: то, что вышло из моды совсем, — то предмет чистой ностальгии. А то, что вышло, да «недовышло», — то еще томит и будоражит, претендует на живое место.

...............................................................

У Татьяны Ребровой была теория двойников. Богом даются две одновременные, или близкие по времени, попытки реализовать примерно одно и то же. В конце концов всё получается у одного — резонанс, успех, востребованность и т.д. Реброва считала, что Губанов и Вознесенский — такие двойники, жертва и победитель.
Это метафора, догадка почти вслепую. Реально Вознесенский ничего губановского не тронул. Скорее уж Вегин пострадал из-за стилистической доверчивости.

(Нечто близкое по метафоре и интуиции было написано Олегом Юрьевым. Он выразился, что — в некоем смысле — Бродский и Аронзон до поры до времени были одним поэтом.)

...................................................................

Я думаю — да так оно и есть — искреннее и последовательнее всех к А.А. относилась Нина Искренко. И статья «Вернёмся к Вознесенскому», и, кстати, независимость манеры от него. (Парщиков, Арабов довольно скоро отдрейфовали ближе к Бродскому.)

На отпевании и поминках Нины был он тих и, если не путаю, — с рукой в гипсе.

А внутренне нем и внешне тих (вне сцены и публичного интервью) он был всегда, сколько встречались. Я ничего не чувствовал в его присутствии.

Среди всей «сборной олимпийцев» (как он называл советскую и международную элиту, или то, что принимал за неё) было интересно с Аксеновым, с Ахмадулиной, Битовым, Мессерером, со многими. С А.А. — нет.

......................................................................

Лет пятнадцать назад. В гостях у знакомого писателя — Вознесенский с Зоей, популярные актеры, дети, и мой малый в том числе.

Зоя живо общалась, даже играла с детьми (маленькие ставили и тут же играли, наряжаясь, спектакль), говорила приятное артистам. Я спел по просьбе хозяина и, похоже, почти зря.

А.А. был неподвижен, взглядом тяжёл. Механически ел макароны. Среди ребят были и Роман Козак с Сигаловой.

Обоих — А.В. и Р.К. — не стало почти одновременно.

А девочка, которая была режиссером детского домашнего спектакля, — несколько лет назад застрелилась. Пришло ужасом только что на память.

.....................................................................

Конечно, этот лихорадочный текст больше о себе.

Отчего-то кажется — вот еще немного и — если вспомню, что любил тот двадцатилетний «я» в его стихах, если воображаемо вернуть ненадолго те глаза и слух — то и абрис юности воскреснет, вспомнится её вещество.

Можно считать случайностью, что в середине 70-х я не послал, не принес ему стихи.

Хотя и никуда и никому не посылал, не нес. Но, если бы решился тогда, — то только Вознесенскому.

Он, правда, сам всем предлагал сыграть в эту игру (...кто б вытянул петь со мной...), памятлив был на те визиты, которые шли в прибыток. И футболист Ткаченко, и Гребенщиков с колокольчиками на переделкинской улице, и Арабов в сутулом свитерке в Манеже, и — когда стало возможно упомянуть — шестнадцатилетний Кублановский, и юный Цветков с «шаркающей походкой римского легионера». Я не знаю, приятно ли это было потом читать вспомянутым.

........................................................................

Когда спала пелена очарованья, стало бросаться в глаза безвкусное, комичное.

Клетчатые пиджаки Вознесенского, Никиты Богословского, Андрея Дементьева, Ильи Глазунова и т.д., рассыпанная по советским телеэкранам и журналам компания «клетчатых».

Ширпотреб песенных текстов «Барабан был плох», «Миллион роз», «Летайте самолетами Аэрофлота». Песни были настолько глупые, как-будто нарочно.

Как-будто поэт издевался над публикой, писал для дураков. Т.е., скорее, — для придуманного населения.

Архитектурный шашлык на Тишинке, первая московская ласточка Церетели.

Приключения яйца в Пушкинском. Оскорблённый рассказ автора, как пришлось распиливать его на две части, потому что оно не пролезало между колонн музея, «яйцо» Вознесенского. Как потом, после выставки, солдаты-грузчики, не узнав произведение искусства и приняв его за металлолом, вывезли яйцо с музейного двора на свалку.

И что-то вот всё, что для внутреннего российского употребления, — стало как-то мимо, неточно, не в цвет. Вроде Горбачева с рекламой пиццы. Оба свои и понятны для заграницы, и нелепы дома. И ярко некстати, и неуместно по колориту, и фальшиво по тону. Войска не стало, и командир командовал в чистом поле.

Да еще верный Санчо К.К., живая пародия.

А последние годы — еще и больно, и гиньоль.

Последнее своё появление на подмостках слабый, больной — закончил каламбурным посвящением:


Если сунуть попу off —
Получается Попов.


Привет Баркову с его легендарной запиской. (Кстати, и видеома такая была.)

Если всё это, ранящее, само накапливающееся десятилетиями, теперь не выговорить, не вспомнить, забыть — оно так и будет томиться скелетом в шкафу памяти.

.....................................................................

С последних фото смотрит измученное лицо старого клоуна без грима. И сияет ангельская синева глаз, уже неземная.

.....................................................................

На переделкинском ночном повороте метёт снег, в конусе света колеблется стариковская тень. Объезжаем осторожно, дед щурится, пробуя угадать номера.

Я ахнул — это был Вознесенский у ворот своего участка. Ещё хватало сил улыбаться и сверкать под софитами, уже смысла не было притворяться молодым наедине с зимней вьюгой. Ему ещё не было семидесяти.

И сердце сжалось, конечно.

........................................................................

Сад, терраса, какая-то душистая мушмула, роса, Россия, пунцовые бабочки ушей, обезьяна огня, буксующий взгляд, радио-кот, зелёным глазом ловящий мир (у Красовицкого был радиоприёмник-кабан с кровавыми зрачками), тоска такая, виолончели дубовых листьев, как бикфордов шнур, крадется сигаретка, в неименуемо немую минуту ту, паутинка велосипедных спиц, дюралевый фюзеляж, чёрный шпингалет, в слезах и в губной помаде, прищемленная дверью полоска света, шиповник, и лежат и тлеют где-то в подпочве сознания торфяные пласты строк, строф, воспоминаний, и однажды вспыхнут, как подмосковье в семьдесят втором...

........................................................................

Это было ранней солнечной весной, в самом конце семидесятых. В зале Чайковского объявлен авторский вечер Андрея Вознесенского. Никаких билетов в природе не существовало. Они то ли распределялись, то ли перекупливались, но уж до никаких касс не доходили, я подробно проверил на себе. Ни за месяц, ни за два, ни за неделю.

Взял дружка за компанию, приехали к одиннадцати на Маяковку, встали в кассу зала — бронь подождать.

Брони не было ни в два, ни в три.

И тогда я сделал то, что не делал никогда раньше и позже. Мы обманом проникли внутрь.

Сперва пошли к служебному входу, там на вахте лежал, как углядели наши юные зоркие глаза, список тех, кому полагалось быть внутри. Фамилии? — спросил вахтёр. Я ляпнул что-то вроде Сидорова, дружок Смирнова (чтобы пораспространенней). Нет, говорит, Сидоров и Смирнов, — кругом марш.

Приехал автобус из Останкино с телеаппаратурой, открыли боковой вход — между залом Чайковского и театром Сатиры. Стали вносить кабели, стойки, свет. И в какой-то неуловимый момент, когда охрана отвлеклась, мы с Серёжкой внедрились в боковое фойе, взвились по мраморной лестнице и затаились под чердаком.

В начале седьмого вышли в люди, в буфет. Там уже местный олимп помаленьку мешался, не смешиваясь, с «простым народом». Поэтесса в чёрном бархатном костюме пила шампанское; мы, голодные, усталые, холодные, пили пиво с бутербродом.

Потом втиснулись на галёрку, погас свет, Гарри Гродберг нажал на органную педаль, вышел поэт, возложите на воду венки, начался и окончился вечер.

Мы возвращались домой счастливые.

4.6.10