три маленьких пьесы для театра марионеток
(написанные вместо трёх эссе)

Действие происходит в Арзамасе.



Сверчок:

— Дружище Муравей,
Скажу, и хоть меня убей:
Стихам гитарная не треба,
Как и вокальная, подпорка.
Стихам — своё присуще небо,
Иная — музыки подкорка.
Она — дыханию подобна,
Шагам, естественной походке,
Она, как тросточка, удобна
В прогулке при любой погодке,
Мерцательна и экономна,
И уж, конечно, автономна
От всякого трень-брень…
Ходи, дыши, болтай свободно!



Муравей
на гитаре:

— Трень-брень…



Сверчок:

— А в песне, знаешь ли, куплеты —
Одне пожарские котлеты.
И кстати! Чем стихи слабее —
Тем лучше песенке унылой.
Хоть, собственно, не о тебе я,
Но ты же сам заметил, милый?



Муравей
грустно напевает, перебирая струны:

— Ах, сверчок мой, сверчок…
Придёт серенький волчок…



Входит Асмодей:

— Привет честной компании.
Никогда, никогда не пожертвую звуку мыслью моею!



Сверчок:

— Да никак это проза, да и дурная?



Асмодей:

— Ха-ха. Одно названье, что европейцы,
А поскребёшь — азиатчина и шаманизм.
Уж лет семьдесят в цивилизованных странах
Только такая она, поэзия, и есть.
Свободное вещество, и степени свободы
Умножены неоднократно.
Рифма, ритм, размер, аллитерация
И все остальные музыкальные сласти и благозвучия
И их остатки —
Тоталитарны по своему действию,
Гипнотически внушают, навязывают
Любое, в трезвом состоянии ума неприемлемое, содержание,
Насилуют, по сути, сознание.
Тем более после Аушвица и Колымы
Каково читать аллитерированый ритмический текст в рифму?
Все эти наркотические буколики и шинельные оды?
Всё равно что опять слушать (внутренне шагая) военные марши!
Всё равно — никакой разницы — что танцевать на могилах!
С плугом в руках пританцовывать!
Пусть, даже с учётом могильного ветерка
Прихрамывая, давая петушка и скрежета, — но танцевать на кладбище!



Сверчок:

— Эк, куда метнул…
Да Муравей, можно сказать, кровь за отчизну…
Родители репрессированы…
Впрочем, куда это я сам метнул?..



Асмодей:

— Собственно, уже любая мысль есть идеологический нарратив,
Поэтому за мысль не держусь.
Всё равно будущее за стратегическим моделированием,
Свободным артистическим жанром.
Ну-с, тряхну-ка стариной напоследок…
По прислужнице тоталитаризма
Из главного калибра,
Из головного орудия верлибра —
Пли-и!..



Пушечный выстрел, дым. Гитара и рифма падают. Слышится отдаленный, точно с неба, звук лопнувшей струны.



Сверчок
отряхиваясь:

— Одной любви ведь уступала из наслаждений жизни, жаль…
Не рифмы, главное, жаль, а жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И в ночь идёт, и плачет, уходя…



Уходит.



Муравей
трогая башмаком разбитый гриф:

— Эх ты, недотёпа… Испортил песню.


25.02.09







Действующие лица:

Муравей
Сверчок
Асмодей
Серафим
Медведь



Сторожка в лесу, рядом бедная часовня. Серафим и медведь складывают поленницу. К ним приближаются заблудившиеся Муравей и Сверчок.



Муравей:

— Здравствуйте, дедушка! Башмаки стоптались и конь притомился, и друг мой жаждою томим. Не подскажите, где ближайшая гостиница для проезжающих?



Серафим:

— Радость моя! До горки прямо, а потом до речки правее возьмёшь. А водички товарищу здесь могу налить.



Муравей
вполголоса — Сверчку:

— Добродушный старичок, зеленоглазый такой, уютный…



Сверчок
тихо:

— Уютный? А мне, напротив, ужасно и сладко отчего-то, голосок-то тихий, а вибрирует точно арфа…



Пьют у колодца из деревянного ковшика.



На опушку выходит Асмодей с теодолитом, рейкой и нивелиром. Устанавливает штатив и прицеливается угломером в крест часовенки.



Серафим:

— Радость моя, Христос воскрес!



Асмодей:

— Очумел, отец, уж осень на дворе, а всё Пасху не проводишь… Зажился, зажился, по всему видать, развёл пропаганду…



Медведь:

— Дедушка, можно бока помну?



Серафим, ласково улыбаясь, отрицательно качает головой.



Асмодей:

— А насчёт радости угадал, батя. Собираем узелок и выселяемся в дом престарелых. А здесь военный и мирный атом строить будем. Указание товарища Берии!



Муравей вздрагивает и роняет ковшик.



Асмодей:

— Закон истории, элементарно, батя. Прогресс неудержим, державу оборонять неизбежно. Забор такой отгрохаем, что комар не просочится. Надо ж быть прагматиком, взрослого ума современным человеком. Ну что это у тебя за детский цирк, батя? Закопался за плинтус, один как леший, медведя со скуки дрессируешь? Газет не читаешь, небось и не знаешь про мировой кризис? Слыхал хоть, что бог умер?



Сверчок
негромко — Муравью:

— Так и будет, так всё и случится, это ядерное диво пышно и горделиво ещё вознесётся. Как Божия гроза…



Асмодей
щурясь в окуляр, машет ладонью:

— Сдвинься, отец, левее… Спланируем туточки…



Улыбаясь и потупившись, Серафим молча молится. В неподвижном воздухе, прорезаемом сквозь еловые заросли солнечными лучами, полупрозрачными рядами сталпливаются молекулы ангелов. Слышна немая «аллилуйя», сводный хор атомов и воздушных инфузорий.



Асмодей
в сторону колодца:

— Эй, орлы, — хорош голосить-то!



Сверчок и Муравей удивлённо смотрят друг на друга, им ничего не слышно.



Асмодей
трёт виски и трясёт бритым затылком:

— А-а, чёрт… Гипертония, от повышенного давления в ушах звон… Водицы бы, дед!..



Пьёт из ковшика, вытирает испарину. Хор не умолкает.



Асмодей:

— Невыносимо, невыносимо… Трагедия рождается из духа музыки — трагедия, ты можешь понять, батя? А, что ты понимаешь… святой водой траванул организм…(Тоскливо смотрит вверх.) Ну, хватит, что ли?.. Харе авторитетом-то давить на нервы!



Хор не умолкает.



Асмодей
садится на траву и, раскачиваясь, бормочем словно в бреду. Или действительно бредит:

— Люди, львы, орлы и куропатки… Зачем, зачем?.. Нет музыки — нет и трагедии, счастье — всем, никто пусть не уйдёт обиженным, каждому по потребностям… как Заратустра и говорил…

(Плачет. Сквозь слёзы смутно угадывает силуэт медведя и, приняв его за лошадь, обнимает и целует в морду.)

Я чайка, я чайка… Дионис распятый… под носом шишка звучит гордо… матушка, пожалей своё дитятко…

(Всхлипывая, затихает на медвежьей груди.)



Хор не умолкает. Медведь укачивает Асмодея в нежных лапах, как младенца, целует в бритую, словно у Котовского, макушку.
Ели вокруг медленно падают одна за одной, немой хор и рёв тракторов сливаются в симфонии..

Строительство закипает.


26.02.09







Действующие лица:

Андрей Георгиевич
Резо


Куклы:

Серафим
Пушкин
Толстой
Харитон



Андрей Георгиевич за столом над развернутой картой нижегородской области. Напротив сидит Резо.



Андрей Георгиевич:

— Итак, в 1754-м рождается Серафим Саровский, в 1799-м — Пушкин, в 1828-м — Толстой, в 1904-м — Харитон. Обратить следует внимание, что цепочка практически непрерывна — в 1829 первые трое живы, в 1904 — двое последних. Наследование происходит без пауз… Итак — с 1778-го Серафим подвизается в Сарове, нижегородской губернии, арзамасского уезда…



Резо ставит на карту в географической точке «Саров» фигурку Святого. Она молится.



Андрей Георгиевич:

— Именно здесь Русь стяжала — или точнее, стяживала — сокровище Святого Духа. Назовём это точкой А. Идём далее. В 1829-м в селе Болдино, нижегородской губернии, арзамасского уезда оказывается Александр Сергеевич. Холера, невеста в Москве, то-сё... Именно здесь мы имеем — эпицентр русского вдохновения. Примерно сто километров на восток от точки А. Называем Болдино — точкой В.



Резо ставит в географическую точку Болдино фигурку с бакенбардами. Фигурка яростно жужжит пером по бумаге.



Андрей Георгиевич:

— Восстанавливаем из точек А и В равнобедренный треугольник на север — получаем точку С. В 1869-м году через точку С, а именно через город Арзамас проезжает Лев Толстой. В гостинице с ним случается «арзамасский ужас», нечто вроде раздирания покровов майи. Из коего ужаса, собственно, и вырастает ХХ век. Непротивление, христианство без воскресения Христа, зеркало русской революции и Малевич. Арзамасский кошмар был красный, белый и квадратный…



Резо кладет на койку в точку С маленького Толстого. Тот смотрит на квадрат Малевича и дрожит.



Андрей Георгиевич:

— В 1917-м Саровские святыни разорены. В 27-м монастырь закрыт. В 1946-м на его месте строится закрытый город Арзамас-16, Юлий Харитон (Резо поднимает за небесные кулисы Серафима и ставит на его место академика, фигурка учёного руководит) руководит советским ядерным проектом. И успешно. Русский треугольник замыкается, четвёртый угол Толстого и Малевича схлопывается, совпадая с первым, точкой А — происходит ядерная реакция. Т.е. манифестация — антистяжания антисвятого духа. Если бы сюжет на этом прекратился — то в некоей точке D, точке антиболдино, либо совпадающей с точкой Болдино, либо скорее восстановленной по катету АС, отложенной из точки А на север гипотенузой АВ, — следовало бы ожидать манифестации антипушкина, новой антиболдинской антиосени. Но паче всякого чаяния — небесными молитвами — монастырь воскресает, в 1995-м месту возвращается подлинное имя Саров.



Резо убирает академика, возвращает на место Серафима. Серафим молится.



Андрей Георгиевич:

— Харитон умирает в 1996-м. Следовательно, новый Пушкин должен был родиться до 96-го, если не раньше. И новой болдинской осени следует ждать уже в ближайшие годы, в точке, удалённой от Сарова не далее, чем на сто километров.



Фигурка Пушкина прохаживается вокруг точки А, покусывая перо и черешню.



Резо:

— Но всё же ты хоть малость, но немец — сплошь чертежи!



Андрей Георгиевич:

— Отнюдь, дорогой! Старый Пушкин писал, что в геометрии вдохновение необходимо так же, как и в поэзии. Вдохновения духа, музы и ужаса заняты классиками, ну, вот и выпало нам вдохновение поменьше, геометрическое…



Резо
ставя на стол киндзмараули:

— Вах, дорогой! За геометрическое вдохновение!



Андрей Георгиевич:

— За нового Пушкина!


Занавес.

2.03.09