ОЛЕГ ДАРК О ПОЭЗИИ ИЛЬИ РИССЕНБЕРГА

*
Научился разговаривать с дворнягами и кошками.
Радость чистая, отчайся, не томи.
И детишки отзываются забывчивыми ножками,
Потому что это мамочки мои.

Я люблю тебя. Мне холодно. Всем телом одубелым я
Наш наследственный вынашиваю пай.
Пой, душа моя, всё держимся, себя же хоть убей, Илья,
Хоть в обиде с гололёда поднимай.

А на площади палатки перед капищем советчины,
Павильоны, истукан по эру врос,
Карнавальные лошадки серпантинчиком увенчаны,
И снегурочкою тает дед Мороз.

Снится швачка бес-конечная на станции Научная,
Как сестричка по ятребному ярму;
И в затерплую ручонку хрестоматия подручная —
Только стих потусторонний протяну.

И, дремучее подобье, прилагаю челобитную
Ко столешнице усердным вечерком,
И-дубинушку-спытаю любопытно-безобидную,
Чьu миры перезнакомлены ничком.

Унаследовал, которая из утренних аллей моя
Всласть соленая — вселенная под бровь.
По плероме растекается семья моя елейная,
Ибо маменькин сынок, и вся любовь.

Вот это «потому что это мамочки мои» — уже, как иногда говорят сейчас, визитная карточка Риссенберга. Но в еще большей степени фишка в этом переходе, почти абсурдном, — следующая строка: «Я люблю тебя. Мне холодно», как и в почти пародийной рифме «одубелым я / убей, Илья» и в самом этом назывании себя. (Можно говорить о культе себя и своего имени в стихах Ильи Риссенберга.) Стихотворением поэт, кажется, обращается к своей душе. И вот этот «разговор со своей душой» (по душам, разумеется), почти Вийоновский, — тоже очень «по-риссенберговски».

Из поэтов прошлого он более всего для меня (и почти навязчиво) ассоциируется с Виктором Мамченко, которого так любила Гиппиус (и не всегда понятно, за что — то есть не сразу понятно), и Юрием Одарченко. (Кстати, оба с Украины.) А статью А. Бема о Мамченко испытываешь сильнейшее искушение переписывать, примериваясь к статье о Риссенберге. Например, вот это: «вся трудность состоит в том, как определить, где перед нами "поэтическое косноязычие", а где просто набор слов, которыми прикрывается отсутствие чувств и мыслей. Для себя, пожалуй, не так уж трудно отличить одно от другого». Или вот это: «Но вот я, сознаюсь откровенно, почти болею стихами Мамченко. Они сидят во мне как заноза, от которой хочу, но не могу освободиться… Его книжечка "Тяжелые птицы" принадлежит к тем, которые как-то против воли попадаются в руки, а раз попавши, овладевают вниманием. Мне бы давно о ней написать, может быть, и освободился бы от своей болезни, а вот же, как нарочно, и писать о ней не хочется, точно это не книжка стихов, а письмо, на которое и надо, и трудно ответить. Очень легко бы выругать автора. За что? Да за что угодно: и язык плохой и небрежный, и о стих спотыкаешься на каждом шагу, и раздражает своим апокалиптическим вещанием.».

Или еще вот: «Источником поэзии у Мамченко является, как это ни странно, чувство мистического ужаса (вспомни "стих потусторонний" у Риссенберга — О.Д.), которым он преисполнен перед жизнью. Вырваться из этого ужаса, темного, непроясненного, давящего, как кошмар, стремится он путем словесного оформления. Ему бы только найти имя, и тогда он освободится, сбросит с себя кошмар». Но я бы тут добавил: имя поэт находит: Риссенберг. И имя почти магическое.

Поэтесса-юродивая (или юродивая поэтесса) — нам очень хорошо знакомый тип (через одну, можно сказать). Риссенберг — редкий (по крайней мере, сейчас) тип поэта-юродивого (то есть представитель мужского юродства в поэзии). И, как юродивому и положено (см. Бема), тут и шутовство (и о котором поэту очень хорошо известно, он в определенной степени упивается своим шутовством — или скоморошеством, культивирует его; и крайне трудно отделить здесь иронию и самоиронию от произнесенного всерьез), и прозрения (и прорицания), и возвышенная речь — за(пере)хлестывающая возвышенностью, и речь сбивчивая (почти нрзб), запинающаяся, невнятная — и бранчливая, ворчливая, речь пугающая, и пугающаяся (преисполненная страха)… Причем страх этот и перед тем, что идет изнутри — из мозга ли, души, но можно и без запятой — мозг души (чего стоит хотя бы образ мысли-мухи), и перед окружающим буйством.

Поэзия Риссенберга (хочется сказать: и его жизнь тоже, которая удивительно адекватна его стихам) — непрекращающееся полушутовское, полусакральное действо то ли отражения (впрочем, в обоих смыслах), то ли все-таки преодоления (стихами, стихами, множеством стихов!) этой, иной раз кажется — одному ему ведомой бесконечно творящейся катастрофы. Нестарый еще, он производит странное впечатление (и таким запоминается) — как будто существовал всегда. В нем есть что-то древнее.