|
на середине мира алфавит станция новое столетие москва СПб ИЛЬЯ РИССЕНБЕРГТРЕТИЙ ИЗ ДВУХ
Начало книги Харьков ТО «Эксклюзив» 2011 * * * Научился разговаривать с дворнягами и кошками. Радость чистая, отчайся, не томи. И детишки отзываются забывчивыми ножками, Потому что это мамочки мои. Я люблю тебя. Мне холодно. Всем телом одубелым я Наш наследственный вынашиваю пай. Пой, душа моя, всё держимся, себя же хоть убей, Илья, Хоть в обиде с гололедицы взимай. А на площади палатки перед капищем советчины, Павильоны, истукан по эру врос, Карнавальные лошадки серпантинчиком увенчаны, И снегурочкою тает дед Мороз. Снится шва...чка пра... — конечная на станции Научная, На луне — материковому пятну, С ней так со смеху покатая орбита неразлучная Посестрилась по ятребному ярму, Родом оды от тебя мне до упущенного случая Даром к радости дырявому рядну. И в затерплую ручонку хрестоматия подручная — Только стих потусторонний протяну. И, дремучее подобье, прилагаю челобитную Ко столешнице усердным вечерком, И-дубинушку-спытаю любопытно-безобидную, Чьи миры перезнакомила ничком. Унаследовал, которая из утренних аллей моя Всласть солёная — вселенная под бровь. За научную работу катастрофа юбилейная; Потрясённою горой — не прекословь! — По плероме растекается семья моя елейная, Ибо маменькин сынок, и вся любовь. * * * Провожаю глазом снег, ухом шаг: Пусть оттаивает срок скоротающий! Слава Б-гу, и едал, и не наг — Я, похоже, Человек Исчезающий. Пастью, костью холода голодны; В гладь геенны недогляд, но в огне виски. Всё белее глубина глубины, Всё чернее её отблик рентгеновский. Слёзка в наледи, январь, как янтарь. То ли ясно окоёму, то тёмно ли… Наречём тебя челом, чернота, Чтоб закрыла зеркала, чтобы помнили, Что не так, сойдёт за Нет, вопреки Обратимости Г-сподней и тополя… Век чела, и не в упрёк потолки — Впрок: равнина горизонт расподобила. * * * Сижу недели на мели Среди бумаг и книг. Живу для неба и земли, А сам не вижу их. Лишь то пророческим сочту Светило, чей зрачок, Сверкнув однажды из-за туч, Укажет на Восток. Мой вред не пищей искупить. Мерщiй за нищетой Свершить обещанный тупик В песчинке мировой! Изустно свойственный замес — Не по себе сыта Из-под Иосифа небес Землёю пустота. * * *
Е. Лесничей
Кораблик-барокко по Харьков-реке непокорного Народа, дорожных рядов говорок трудовой, Тормашками-вверх-погремушками города-короба Играет родная душа тишины гробовой. Рекламные храмы во все кругозорные ведьмины По обе минуты экрана в метанию нам, Признаемся древу, обходятся, ибо — отметины..: Лишь слово доверено свету, а вера темна. Одно — и на спор паутинка опустится струнная На слепь одо-брения, чернь золотых палестин Оседлой чертой, паганини спина староумная, За ним у царя-псалмопевца поэт-гражданин… Смахнули под ключ вавилону по сини шагаловой Ландау мышиных шагов, что хрущёвкам крушьё Довлело давно, по наотмашь сполошной шугалке, ой! Не плачет неделю всевышняя длань: Хорошо! — Хорошо. * * * Как пророческий трепет чистилища, Косновеньем Деворы-осины Ко двору и отцовству святилища Сны о слётке, но искры — о сыне. На глазах у пространства, чьи возгласы Поглощает минута немая, Пронимаются медленно волосы Белым пламенем всепониманья. А под ним вспоминанье, измерклое Семенами сомненья: по мне ли, Полю, небо забыть перед зеркалом?.. Из него письмена пламенели. На исходе дыханья тиха-таки На постельной клеёнке больничной Хохотунья-походка ходатайки За скелетное лоно обыночь. Поугольно вселённая скиния, Уколи тридесятые дроби Не иглой искромётного инея, Но весёлкой зеркальных раздобий. Раз уж так, чужедальние странницы, Как Псалтирь и комета, так просто Камнеречью сугубой страдалицы Воспретят прасловесный напёрсток. * * * Тот брезг во мраке, не в себе, Чей храм у сердца на примете, Где выгорели до небес Вериги времени и смерти. Льняному корню в свете риз, Развёрнутом на аналое, Ланиты алой приз — карниз, С кровоподтёками алоэ… Снит ясновидная зима — Сквозь вату миртова отава — Сугроб Давидова псалма И материнского сустава. Тупая окшевь топора В порыве наста — куш? короста? — За грош порогами Днепра Свободно выбраны уродства, К Созванью звонче детвора, Всё ярче ядрышко сиротства. * * * Которую тысячу дышит зверьё Недетских печалей — начало геройства: Вставай, человечество, стой за своё Мгновенье вынашивать вечные свойства, Кочующим сворам, невзрачным дворам Причастные, — Сущность выносит из ночи — И нашему сну ничевошному Храм Присвоить за веру в звериные очи. И грустные ангелы стайкой, стишки Трусцою за матерью тленного лета, Субботнего сердца боролись флажки За тихую детскую Божьего света. При зеркале струй парковалась ветла, Воробышек броный, воришка тертышник С грехом пополам злоязычья дотла, До низшего бренья печалей всевышних. Сраженье языческих грубых столиц Изнежили утренники украшений, Подножье их речи и жертвенник ниц Возносят к вершинам собор сокрушений. * * * Слёзно излитый излишек полоумный Ноченьки, утречком к речи приурочен, Втёмную, точно делишки, проворочен Меленом млечности солнечной и лунной. Ранней порой галактической спирали Вещие, в память мятущегося слова, Сны, где лишь день на повестке, а не злоба, Шли, умирали, и шли, и умирали. Близких виском к имяречи обелиска — Длань вавилонского сына перевита Пасмами потустороннего иврита — Впившихся лунок священная описка Осенью в роли горнила; лень, намоем День одеянью сиятельной потали. Так и горняшки в подвалах обитали, Помня Твоё споспешеньице немое Двум, заподлик галактической спирали, Дланям сапфира — вниманье неиное. * * * Жертвы на храмовый двор, то ль погром третьеримский, Гимн то ли реквием Господу… Пасмурным днём Сны мимокосные ласкою шли материнской, Словно дожди за туманным тюремным окном. Временем к небу уклончив конец теоремы — Щелью не светится ель, не плоится ли тень Ширмой.., миры за туманным оконцем тюремным, Сетует ситник бараку на фетр набекрень. Нешто мельчится заветная ветхая Книга, Чтиво в очах устарело, всего ничего… Против ключицы, мой Бог, прохудилась обыга, Хоть бы костяшкам сягнуть косновенья его. Жизни твоим и моим обменялись местами. Первому, — помнится, свет вечерел черновой В сыне словесницы — лики небес отлистаем, Каждый хороший.., а как же земля..? Ничего. * * * Берём гербарий..: эпохально полыхнули, Как мыльнооперный пузырь — за переливы Фальшивых перлов; прель и пренья политкухни… Позорить сердце позолотой? — да пошли вы! Нет-нет, и выйдут чередой трудов напрасных Мотивы памяти в забвеньи общецелом..: Играла кровь светоречений красных-красных, Что справедливость есть на свете белом-белом. Екатеринки в гриву городу-пожару, Аэростат раздули страха — то ли плохо. Ахмет-хана шахтёру-платит-янычару За ауру шатрами Юлиного Блока. Порога кровного проситель веролюдный — Какую пошесть биллионов прочит суд ей. И наша радость бело-красных революций, Что наше сердце наизусть проголосует. * * * На кухоньке, где газ, ещё хоть раз перезимую, При памяти и в разуме, нивроку, Удваивая навзничь на полу и напрямую Отверстую всевидящему Оку. О, физика! о, мать! гуманитарные науки..: Весомостью потерянное тело К сыновнему раскаянью протянутые руки, Несомо, тяжелило.., тяжелело. Не ангельская служба поднебесья и подножья Прямая, человечная, мужская И взгляда бы не вынесла, двух жил не преумножь я, Нужду терпя и рук не опуская. Равняется зазренье и затменью, и сиянью, Взор ясен и в затишье, и в грозу бы, Где западной стеною воспротивятся стенанью Истёртые, но стиснутые зубы. Там рай, где воззияло миротворными ветрами Ручья и хлеба, молока и мёда, Истории и скинии всем сердцем и вратами Убежище еврейского исхода, Овамо сиротой и семо сыном, сном и речью Чей сор местоименный на Руси я. Лучащимися нитями протянута навстречу Материя, святыня и мессия. Остражная догадка новогодье осенила: Взошла старушка — и нисходит лето На призрак шалашей, где слово праздное — могила, Беседушка Божественного света. * * * Пастень всклень — и вся-то жизнь режимная, постельная. Прежняя для льда неотразимых лет. Тонкий тикр истёк в окно, его игра последняя Баки веселит весёлкой зимних лет. Бремя — время белизны, целованы влюблённые, Лиственная скорбь ласкает слётка, сколь Перл слезниц ни тороплив, но в мысль уторонённые Литеры молитв лишь трогательны вскользь. Манит молния укром, как сумерки — карманника. Ветр-шестидесятник, вечер, утром жив, Скрежетали..; кормит храм скрижальная керамика: Дважды пять — насквозь — лазурны витражи. Синь агиток — низь Всегда, нещадь Его и щень моя, Скрешням на попятном по Египту честь. Грех кропя, считает кровь рука первосвященника: Милленарный ноль, народ, и шесть, и шесть. Как-то трепет этих дней сочтётся с космогонией, Матерь всех потерь, к порогу моему Веружой вернёт покой коврижная погоня ей, Страшный этот Суд, покорный, мой — Ему. Дух, соборь всемирный вес и ритм центростремительный, Главопреклонись пред западной стеной, Осень чермная небес, вечерний свет строительный, На земле родной кровопотери, ой! * * * Просвет между явью и сном положительно легче Держать при себе, чем дождливые слёзы рожденья. Печалью о юноше сыне ложится на плечи Поношенный плащ долгожитель полос отчужденья. Пойдёт на меня нищета со щитами рекламы Мобильною улицей пива, и гула, и пыла. Умру, но не в перечень камень краями-углами: Одно моё имя, одно моё слово — могила! Услышь хоть себя, оглоушная ночь наущений, Возмолчь серебристое полчище тополем брани — Откуда и сердце берётся за рёбра ущелий Из жалостной вечности нас привечать не-рабами. Удельное ложе поглубже постелет предлогу Ладонь полнолунья, в её белоснежном каленьи Настольною лампой, — к единому лону, ей-Богу, С небесным поклоном дойдёт караван поколений. Верни мне мой хлеб предложенья, о женского нимба Божественный свет и система Твоя корневая, Аллейная, вечное-мимо-сыновнему, ибо Ни с места я в жизни, покорностью околевая. * * * О силы! О сердце вселенной, сжимаемой в срок Секунд, высекаемых туго и сухо, Рассеяны искры людские. Земной оселок В Ничто обращает историю духа. Мы сами — закон обращенья Земли к Небесам. Его нерушимость — заслуга прощенья, В расчёте вернуть обещанье по дням и часам, И в этом единственный смысл обращенья. Когда б мы, как ангелы, вспомнить однажды смогли Припев звездопада на миг центробежный.., Как слёзы мужские, солиночки красной земли На женскую душу умершей и нежной. Вода..: распростёрты реченья; времён имена Единым уверенно струнит бредина. И вот — превосходная точка, и точно, верна Вершина молчанья хорошего сына. Вдовею вдвойне послушаньем: о мать и жена, И горы под утро, как перл, хороши на Краю континентов, где грянет вот-вот тишина Ягнятам, и связи кончина. Вершина. Она — верховенство закона, Божественный свет Вжат в жертвенник шероховатого слова, Гремят одеянья грядущего дня в большинстве Банкетных оконниц хасидской столовой. Творец отвернулся от нас, и двусердье невесть Найдёт гдекогда гончара и портного: Керамикумира короне, кармин синеве — Навзрыдному насту родня и основа. Трубленьем шофара за Харьков горой Гаранян. Герань моя, шероховатая рама — Пустынны, и пастень свечная не греет меня. По т/г/орным путям дарованье упрямо: Матерьи у духа на атму по гривне, гремя, На жертвенный т/д/вор третьевечного Храма. ОЛЕГ ДАРК о поэзии ИЛЬИ РИССЕНБЕРГА ОЛЕГ ЮРЬЕВ «На пути к новокнаанскому языку»: о поэзии Ильи Риссенберга НАВИГАЦИЯ
вести на середине мира станция новое столетие город золотой корни и ветви озарения |