|
на середине мира алфавит бегущие волны станция новое столетие москва СПб НАДЯ ДЕЛАЛАНД
Публикации в журналах «Арион», «Гвидеон», «Новая Юность», «Нева», «Литературная учеба», «Вопросы литературы» и др. Гран-при международного конкурса «Дорога к храму» — 2014.
НА КОНЦЕ ЛУЧА*** За это время я успела родить детей, привыкнуть к своему лицу, понять, что душераздирающая жалость — единственная верная любовь, узреть, что я беспомощна, что Бог нас не оставит, но и не поможет взойти на этот холм, откуда свет всё сделает понятным и прощенным. Не много, но надежда остается, и радость происходит и дышать, и всякое дыханье… *** Ясно. Всё понятно — утро. Молоко, дымящееся в кружке, пахнет снегом. Надеваю куртку. Кошка вслед задумчиво воркует. Так выходят в море, к горизонту, к горизонту, всё воображая сложности, сплетения, узоры — линией растянутой ужасно, плоскостью обёрточной бумаги, Землю подарившей спозаранку. Снег сверкает мимолётный, наглый, радостный, расслабленный, заразный. Лыжи заплетаются от счастья. И сама смеюсь, дегенератка, падая в сугроб его молчанья, тысячеалмазовокаратный. Глуповато. Глуповатто как-то. Жук, упавший на спину, младенец — всё одни нелепые повадки старости, беспомощности, детства. Мудрости передоверить взятый сундучок с сокровищами майи… вот ведь как они легко скользят и в воздух освещенный поднимают! *** Вестибулярный снег осваивает круг, пощупав за лицо узбека от лопаты, он кружится вовсю и презирает труд, ложится и лежит, идет и будет падать. В блестящей толчее почти не разобрать, как нёбный язычок дрожит из подворотни, не бойся, я своя, и ко всему добра, пусть это не пароль, зато бесповоротно. Шарф скроет или нет, как здесь пустует речь, шепча и бормоча, таращась воровато. Ребячество — вот так идти, лететь и лечь, и навзничь на сугроб. Так вроде — старовата. Вся оптика моя — смотреть сквозь микроскоп снежинки на простор, с которым нужно слиться, кружиться головой, удариться виском, проспендить выходной на даче с мертвой птицей за изгородью. Вот, проснувшись лет шести, я снова от нее перо найду в кровати, снег тужится забыть, и память — замести весь ужас небытья. Мы складывали в вату стеклянные шары и шишки, мишуру, гирлянды и звезду и прятали коробки. Так глупо, если снег, и если я умру, но, если снег, то как все правильно и просто. *** Слава Тебе, показавшему мне свет, воду, траву, сороку, луну, снег, небо любого цвета, детей, дни оны, трамвай, который идет в них, книги, дороги, парки, листву, смех мамы, кота и рыжий его мех, гулкий колодец, поезд, стихи, дверь, чтобы одна я, чтобы меня не две, осень, весну, рожденье и, да, смерть, радость дышать, наважденье вообще — петь, вишню в цвету, Пастернака, латынь, мох северной стороны, росомах, блох, шторы, камин и танец его огня, старость, носок на спицах, покой, меня. *** Вознесение. Дождь. Сын за руку приводит отца, тот с улыбкой, бочком, мелко шаркая, входит, и кафель отражает его водянисто, и несколько капель принимает с одежды, и вовсе немного с лица растворяет в воде, и тому, кто идет по воде, прижимая подошвы, уже непонятно, кто рядом, он скользит, улыбаясь, в нелепом телесном наряде старика, собираясь себя поскорее раздеть, раздеваясь, роняя, то руку, то ухо, то око, распадаясь на ногу, на лего, на грустный набор суповой, оставаясь лежать под собой насекомым цыпленком, взлетая по ленте широкой эскалатора — вверх, в освещение, в воздух, в проток светового канала, смеясь, понимая, прощая старый панцирь, еще прицепившийся зябко клешнями к незнакомому сыну, ведущему в церковь пальто. *** Медленно обучаюсь передавать вещи на небо буквами, запасаться памятью, передав на нее права, не дожидаясь всяких таких вот санкций, чтобы потом — оттуда, где нет дышать, где остановка времени и пространства прорезь — читать по памяти, завершать, переводить обратно, так и остаться, чтобы свести под общий и, сидя в нем, с не языка другого — в язык и &mdash этот руки держать на оба, взять их вдвоем, быть их вдвоем, свести на себе два света клином одним заклинило так и вот, Господи, посмотри на мой перевод. *** перестану узнавать кто зашел в мою палату лица станут как заплаты и когда влетит пернатый ангел с клювом виноватым ляжет рядом на кровать грустный маленький горбатый я возьму его с кровати колыбельно напевая чтобы ртом своим кровавым навсегда поцеловать и когда окно погаснет и остынет отпусти и не ругай нас и прости нас видишь крыльями свистим над проводами проводи нас отпусти нас не ругай нас над дорогою над рощею над речкой облаками освещенными сквозь пальцы не владея больше мимикой и речью машем крыльями тебе смеемся плачем *** в оба жаберных сердца качая утренний сыро-копченый осенний воздух несется октябрь восьминого чернильный такой или к пиву заканчивается застыв на пуанте качаясь что тополь под солнечной бездной над водною гладью и неуловимо в дыханьи и пульсе во всей худобе своего красноречья (лопатки и плечи там) снимает с себя ожерелья и шали роняет и плачет *** ошеломленные они стекают вдоль и лица пламени качаются тенями не выгоняй меня привратник здесь мой дом и долгих улиц повороты между нами уже прошли уже свернулись и болят в сутулых сочленениях и рифмах здесь вход туда тут выход на поля огромной распахнувшейся молитвы калитка ввысь земной остаток дня чай недопитый сонный всхлип соломы меня чуть-чуть не прогоняй меня из моего единственного дома ______________ спать на полу подсунув под висок комок одежды пол у нас дощатый и освещенье с той наискосок иконы понимания и счастья ______________ возьми с собой в дорогу этот хлеб (и это тело) я взяла в дорогу пришла пора вернуть вернуться нет пройти по кругу подойти к порогу _____________ и разойдутся стены фокус вдруг сменив пойму что их и не бывало что я всегда могла принять вокруг влюбленность сине-жаркого провала _____________ входи и плачь в наш деревенский храм намокнут доски потемнеют лики такое тело выбрал тот кто храбр он так — так даже больше — был велик он _____________ вода в купели вздрагивая спит и ждет ребенка брат — крестился взрослым танцуют приподнявшись на носки большие прихожане в каплях воска поет старуха с голосом воды оконный прорубь движется и тает снег оставляет мокрые следы монах склонившись долго их читает ПАСХА 1 сольфеджио весенних воробьев изглиняных на солнцепеке богом стремление листвы произойти не стой не стой не то тебя убьет весенней экстраверсией — обоих и синева и солнца каротин и вымолвлены губ и жаркий полдник всей кожей и дыхание и свет и этот нимб на акваланг похожий не думай — я еще все это помню я все еще все помню и в родстве с тобой с тобою и с тобою тоже дыхание возьми (возьми же!) и защебечи на выдохе всей глиной свистулькой разоряясь разорись апрельским воскресеньем оживи холодное немое руки спину живот грудную клетку шею лик 2 В апреле умерли ты, ты и ты. Солнце еще подчеркивало нелепость смерти, и щебетало, и все кусты хохлились и проклевывались, а летом боль постепенно глухо сошла на нет, факт исказился, требовалось другое, было так жарко — ужас, страна теней — стала звучать прохладней, чем лес и горы. Горе залезло в маленький коронар и затаилось – добренькое и злое, чтобы как выскочить и удушить при нас всякий апрель в апреле в память о боли. 3 Бережными движениями слепца луч опознал по очереди и выбрал ту половину шкафа, стены, лица, ту половину. Не подавая виду, что пополам разделен, ты спишь, а он молча уткнулся в щеку тебе горячим горлом, уперся в самую из сторон самую, вжался, кажется, что заплачет. Или исчезнет. Или, предубежден, кожных покровов ризу пройдет сквозисто, света достигнет, не говоря «идем», выйдет тебя, из, выведет, приступ, пристав. Так, на конце луча, врасхорош, врасплох взят, ты проснешься, помня и луч, и счастье, и безъязыкость, и почему не смог, смог почему дозваться и докричаться. на середине мира гостиная кухня вера-надежда-любовь Санкт-Петербург Москва многоточие новое столетие |