на середине мира
алфавитный список
город золотой
СПб
Москва
новое столетие
ИНГА КУЗНЕЦОВА
ВЕЩИ НА ВЕСУ
***
Нелепый день. Мне смысл его не виден.
Он ни единым знаком мне не выдан.
Шпионы спят, набравши в рот воды.
Пришла зима, похожая на осень,
и вещи — точно брошенные оземь
озябшие плоды.
Пришла зима, похожая на осень.
Колеса надеваются на оси,
как встарь, но только катятся — куда?
Открой же эту книгу посредине:
там я стою челюскинцем на льдине,
кругом — вода.
Там я стою челюскинцем на льдине
с улыбкою раззявы и разини
и лестницей веревочной в руках.
Она упала из незримой точки,
и я не знаю, кто там — вертолетчик
иль ангел — ждет рывка.
И я не знаю, кто там — вертолетчик
иль ветер – крутит облачные клочья.
Крошится льдина, точно скорлупа.
И ледоход на появленье птицы
похож, на гибель сна под колесницей.
А я стою, медлительна, глупа,
и лестницу из пальцев выпускаю…
УНИВЕРСИТЕТ
Вот сеятель-дворник, сыплющий из рукава
песок, превращающий Москву в Сахару.
Сахара к чаю нет. Раскалывается голова.
В прошлом веке сахар кололи щипцами, держали пару
лошадей. Я не запомню несколько странных и иных слов
о том, как Жак и Ресю благополучно вышли из дома.
Я засыпаю среди сахарных и городских голов,
подталкивая ногой два холодных щедринских тома.
Мне снится и сеятель-дворник, делающий пески
в Москве, и статуя, превращающаяся в красильщика фасада
при движеньи. Экзамен сдан, и уже не надо
ни «прогуливаться вдоль решетки», ни «замедлять шаг», ни «сжимать виски».
Разбуди меня среди ночи — и я честно расскажу тебе всю
лексику за семестр: я не ела шесть дней, Анна идет к вокзалу,
она уезжает в Париж. Мама же ей сказала:
держись прямо, поддерживай себя сама и ищи Ресю.
Жак и Ресю (и, может быть, Анна) жили в Париже, о боже мой,
но перед тем и после — всегда — в маленьких городах и селах.
«Экскурсия показалась им интересной и веселой.
Усталые, но довольные, они возвратились домой».
***
Я прошу твоей нежности, у ног твоих сворачиваюсь клубком,
превращаясь в зародыш и уже с трудом поворачивая языком.
Я мельчайший детеныш в подмышке твоей, не раскрой же крыла,
чтобы я, пока не согрелась, упасть из него не могла.
Я дремучая рыба, не успевшая обзавестись хребтом,
бесхребетная бессребреница с полураспоротым животом.
Не удерживаюсь, переваливаюсь по ту сторону твоего хребта,
за которой – вселенская тьма, космическая пустота.
Не покинь меня, вынь меня из толпы, извлеки на свет,
прочитай по мне, что с нами станет за миллионы лет,
проведи по мне. Я — это сборище дупел и выпуклых мест —
ностей, новостей, для слепого самый лучший текст.
Приложи ко мне раковину ушную, послушай шум
всех морей и материков, приходящих ко мне на ум,
всех тропических стран, всех безумных базаров, клокочущих слов,
всех цикад и циновок треск, звон браслетов и кандалов.
Я бескрайняя ткань, можешь выбрать любую часть —
пусть я буду выкройкой тем, кто потом попадет под твою власть.
Я люблю их за то, что у них будет запах твоего тепла.
Я ненавижу их! Я погибаю от подкожного рассыпавшегося стекла.
Скажи мне, что я птенец, что ты не отнимешь меня от своей руки,
скажи, что мы будем жить на берегу никому не известной реки.
Мы станем сходить на дно и снова всходить из вод,
мы станем немы для всех, как рыбы, и невод нас не найдет.
***
сто лет
ты лежал под спудом
под сердцем у меня
как незримый ребенок
старинная вещь в сундуке
сто лет
я держала в руке нитку от журавля
а думала
это змея полет
это детский смешной амулет
оберег
я прибита к берегу
взбираюсь смешивая слои
глины песка травы
скрипящий на зубах замес
милых мест
это тесто земли у него вкус любви
земляники
это тесто
превращаемое мной в текст
моя нежность пополам с тоской
сжимается в комки
разбегается птенцами
нитка
дергается в руке
ты храним мной как тесное приданое в сундуке
как тесьма
как старинная перевязь стершиеся постромки
сколько нужно сказать мне
нёбо
небо не вмещает слов
я укачиваю зыбку
наполненную до краев буквами
и тку будущее
тонкой ниткой от журавля
я синица
жила за морем и вернулась
море я сожгла
бабочка/человек
бабочка заполошная между рамами как человек
между водой и воздухом с сердцем склоненным влево
то ли лицом и ребрами резать воду не поднимая век
то ли дождаться отлива
искать времена свернутые в ракушке или вернуться домой
обнаружить в холодильнике глобальное потепление от электричества
отключиться
а потом учиться самому/самой
разворачивать хрупкие сложенные в ключицах
***
Видишь себя в полный рост, но как будто со стороны,
со спины.
Ты идешь, уменьшаясь. Должно быть, ошибка.
Крики с катка заглушаются снежной обшивкой.
Все времена, как ворота, отворены.
Как хорошо, как легко обменяться местами
с горечью кленов безлистных и пригоршней стай
воробьиных, пока этот снег не растает,
пока нарастает
тревога, пока тебе внятна и пустота!
Спрячься за деревом, если боишься себя обнаружить
там, где охотники ношу свою волокут
и за упрямые дула ржавеющих ружей
рыжие псы теребят их и просят за труд.
Прочь удаляйся, фигурка! Одну несвободу —
памяти темной, тугой, ни счастливой, ни злой —
в силах терпеть я, ныряя то в воздух, то в воду,
то перемешиваясь с землей.
***
Срезы двориков. «Дворники», поборники чистоты,
сломанные пруты, розги, размокающие за стеклом,
уклонисты. Управляют с легкостью легковушкою впереди,
знают все тупики-ловушки, где добро, где зло.
Пыль, пыльцу, отпечатки пальцев стирают они со стекла.
Вот легли, как мертвые усы жука, прибитые дождем.
Вот дрожат, как нервные отвесы, будто мы отыскиваем клад
на шоссе, но, конечно, только сушку Сашину и найдем.
Мне закладывают уши мокрых аллей шелестящие ряды,
а машина там, впереди, подмигивает, уходя.
Яркоглазый Янус. Говорю себе: подожди,
просто так смотри. Не увидишь этого никогда.
А не можешь — пока заполняй перелески, отступая в полях,
проставляя для аистов гнезда над «й», запятые застав.
Боль отстала. Стучит, как потерянный мячик, мечта
в гулких стенках тебя. И мелькают дома всех оттенков тепла.
Травы прежней земли на подошве налипли комком.
Ты от них отдели плитки тех площадей, что остались вдали,
как от нёба – куски шоколада. И беспечно катай языком
лишь слова, как излишек вселенной в руке или пластилин.
***
в автомобильной капсуле
в темноте
думаешь об абсо-
лю-
те
пока бросает тебя дорогой
а-ля-рюс
особенно ясно (проверить не пробуй)
что тело груз
сердце твое небольшим сизифом
вкатывает его
на голубую вершину мифа
результат нулевой
на снег что дворник крошит лопатой
наслаивается летний день
ярко-зеленый шероховатый
что твой лоден
все что снаружи перевираешь
путаешь расщепив
видишь внутри и перебираешь
с точностью о-щу-пи
Стихи из «Книги реки и осоки»
1
дерево погибает
в дереве зреет раскол
засыхает ствол
боковая ветка становится главной
переход этот смелый и плавный
звук гобоя
орешник зацвел
о рябинный глубинный обиженный бог
выгляни между строк
на краю удивленья ночного
на краю удивленья ночного
светом облитый с лихвою
в городе зреет сентябрь
в летней маске шутя
растянутые дни растяп
он смешивает с листвою
о рябинный глубинный обиженный бог
выгляни между строк
на краю удивленья ночного
на краю удивленья ночного
я споткнулась качнулись слова
дикорастущие их собака
обнюхала расцеловать
хотелось лицо ее и заплакать
тебе по течению вниз
отправить орехов и низку ягод
веселой возни
синицам летягам твоим хватит на год
о рябинный глубинный обиженный бог
выгляни между строк
на свету озаренья дневного
на свету озаренья дневного
2
утром шнитке
перевернутый шлем
мотоциклетный
небо летнее
из-за ветра подкладка совсем отошла
и махрится тысячей перистых лемм
сбой симметрии
страх любого числа
сердце на тонкой нитке
вечером альбинони
как шныряют в погасшей траве
дай им жизни хотя бы по две
жуковатые вороватые
деловитые муравьитые
бабочка села на пальцы
тащит складной парашют
дай им небо тебя прошу
без церемоний
утром шнитке
лягушачья азбука
невозможный накал
жизни едва проснемся
утром шнитке
что же будет днем
неба шлем вверх дном
и человечек в нем
собеседник солнца
на птичьем снимке
днем переменная облачность
джаз
возможны порывы
ветра до тридцати метров в секунду
ураганное предупреждение
плач
к вечеру обещали грозы
обрывы
линий электропередач
нерест придонной рыбы
в стихах и в прозе
вечером альбинони
вечером волглая тишь
время посылок
пакую трещины плиток
огромную каплю росы
о как стрекочет кузнечик
бросаю его туда же
укладываю пейзажи
уже темно не
принимают
вторая попытка
утром шнитке
3
вот и конец
месяца смерть обещаньям
лак обечайкам
сердце-птенец
чуть оперен
жизни пока
необучаем
вот и финал
лета в его сердцевине
боснии-герцеговине
вот и казанский вокзал
страшно сказал
вечности нету в помине
сгнившие доски
ракиты и скрип
скрипки уключин
вот отголоски
оркестра вдали
клич невезучей трубы
концерт неуклюжий
вот и тоска мегаполиса
жуть
так муравейна
так откровенна
выносить по лесу б
нежности шум
ветер ввести внутривенно
вот и неверия шок
жалкий расчет
как каталог
без персоналий
нет поупрямься еще
буйствуй еще
пассионарий
смерть обещаньям
отпор
фразам расхожим похожим
друг на друга
даешь с этих пор
власть тонкокожим
власть кистеперым
что прибивает к теплу
тела приливом
мимо того кто рассудочно груб
власть тем кто нежен и глуп
нетерпеливым
детям фонтаны секреты
влюбленным мосты телеграфы
качели
этим декретом
волю жирафам
солдатам
весну ботичелли
смерть обещаньям
сомненьям словам «точно»
обвалам височным
необычайно
летящему лету в тебе и во мне
пропуск бессрочный
***
пока тесьмой морозной не стянуло
окно
скажи мне космос медленно и снуло
когда
я вижу глаз твой сонный и усталый
вблизи
гигантской рыбой на крючке из стали
висишь
наш бедный мир чешуйка влажной рыбы
пока блестел
его понять успели бы смогли бы
но гаснет свет
о космос кто тебя на смерти леску
пошел ловить
автобус мой исчез за перелеском
а я стою
автобус мой с той полыньей стеклянной
продышанной насквозь
исчез во тьме нет жизнь не истекла но
теперь всерьез
превращения
я человеческий крот
выхожу на поверхность сознанья
выбираюсь из-под обломков
мысленных городов
после обвала
сердцетрясения
гнева-цунами
плача-потопа
после пожара
(каждый себе геродот)
здравствуй милое тело
мы кажется были знакомы
мини-иголки в кончиках пальцев
хрупкость твою выдают
тело улиточный сверток
да неужели я дома
в тебе?
я неловко танцую
пытаясь обжиться поверить в уют
но замираю вдруг у окна
на полужесте
там собака бегущая против шерсти
с улыбкой на длинном лице
и уже я так явно в ее удивительной шкуре
в длинношерстном потрепанном пальтеце
с разлохмаченной шевелюрой
мир понятно опасен
и так невместимо прекрасен
он машинно-ужасен
пахуч и колбасен
и я
каталог его запахов
мертвого волка в витрине музея
нет загадочней и страшней
не хочу но глазею
сама не своя
я собака и друг
человека
но все-то вокруг
человечье
красота и увечье
смущенье добра или логика зла
я стараюсь не выдать испуга
рычанием-речью
зло я чую подшерстком
но за перекрестком
тревога прошла
отправляюсь на поиски поздней
целебной травины
так растенья невинны
так стойки они
я смотрю с восхищеньем
как из неуклюжей бестрепетной глины
вылупляются стебли
вот так же из темных скорлупок
нежные дни
я грызу стылый лист
превращаясь в прожилку и терпкую горечь
я готова короткую жизнь
провести на холодном ветру
в этом кротком осеннем
межлиственном разговоре
прошептать
«не печальтесь я скоро умру»
а потом я смешаюсь с землей
и в подземные воды
вместе с братьями-сестрами попаду
мы сольемся в лесные ручьи
о великое круговращенье природы
мы частицы
общие и ничьи
эскалатор-река
ты неси меня сразу в открытое море
я хочу ощутить все на свете
уже не боясь
потерять себя
только б держать в ослепительном мире
с темнотой и деревьями
облаками и птицами
и породами горными
и животными гордыми
и любимыми и беззащитными лицами
связь
возвращение
ржавые рельсы заброшенного полустанка
зона сухая трава
желтая жестяная банка
возле рва
все что случилось в небесных сферах
леса помнит санскрит
как измерить в каких амперах
смысл что в тебе искрит
здесь впитаешься станешь дерном
родины а затем
новым прахом огнеупорным
думающим зачем
Мне нужно вспомнить
мне нужно снова вспомнить все слова
пока выходит стрелочник из будки
пока выходит парусник из бухты
пока из почек прорастают буквы
и мчится солнце с головою льва
немой выходит стрелочник и поезд
обнимет холм точно скользящий пояс
усталый бог не продолжает повесть
мне нужно вспомнить и не расплескать
носить как воду все на коромысле
пока программа убыли подвисла
пока летают бабочки и смыслы
как память крика звучна и резка
но трудно прошептать во тьме рисуя
всерьез объемно дом и дым росу и
пух тополя заката полосу
слова растут в космическом лесу
пока задумчив стрелочник молчащий
мерцает парус звери любят в чаще
пока никто не отпивал от чаши
безыменье подобно колесу
мелькают в спицах лошадь и солома
выходит смерть как девочка из дома
пока ничто не ясно не знакомо
поэты держат вещи на весу
проза
на середине мира
озарения
станция
новое столетие
город золотой
корни и ветви
литинститут