|
на середине мира алфавит станция
Торжество Православия
стихи Последний герой: стихи Вино одиночества: стихи Русская cтарина: стихи эссе Петра Брандта о Саше Попове. ПЁТР БРАНДТ
РУССКАЯ СТАРИНА Бани Помянем на пирушке братской От Бога данный нам приют Фонарной бани петроградской, Где и напоют и нальют. Ее парильные уроки Ты проштудируешь плечом, Сквозь матовые стеклоблоки Согретым солнечным лучом. Пройдя по всем трахейным трубам, Дух отлетит гнилой и злой, Гонимый мятой, прелым дубом И можжевеловой иглой. И будь ты марлею стерильной Иль наркоманом-алкашом, Не будешь узнан ты в парильной, Себя явивший нагишом. Скамья скользит от мыльной влаги, На ней стоит жестяный таз, На коем выдавлено «Даги» — И ниже гордое «Кавказ». И в час блошиного усердья Вдруг обезумевшей толпы О, праздность! Мир и милосердье, И вдохновение — это ты! Предвоенный город Хозторг — торчит из под прилавка В бутыли налитый бензин, Ломбард, кондитерская лавка, Комиссионный магазин… Кусками шёлка и батиста Битком набитые мешки, Старинных грамот золотисто- малиновые корешки. Их сторожит учёный-книжник. На перепутье постовой Ногами тискает булыжник Ещё горбатой мостовой. Горят торговые витрины — Грузинско-крымское вино. На них глядят гардемарины С рекламы цирка и кино. В газетах модные кроссворды, Еловых дров громадный воз, И добрые кобыльи морды В рядах жующие овёс. Обводный канал Район Обводного канала — Союз труда и криминала, Хмельное братство толп людских В тени бараков заводских. Там с крыш летит кирпич отбитый, И дым клубится ядовитый С парами ртути и свинца, Тряпьём набитые корзины У будки вохровца-юнца И кипы грубого сырца Необработанной резины. Пройдясь по мостовым волной Дождя и ледяного града, На этот закуток земной Циклон обрушился стеной Предштормового водопада. Глядят старинные эстампы Из глубины прошедших лет Туда, где брезжит тусклый свет Шестидесятисвечёвой лампы. В окне ларька застыв, кассир В полусознаньи, полудреме, Глядит, как кружится буксир В холодном, мутном водоёме Там, где сливаются следы Бед и беспамятства людского, Бессмыслицы и лабуды И дурно пахнущей воды Струи канала городского. Пророк Стоит, каблуком подпирая порог, Средь скорбного мира детей Неузнанный ими в отпущенный срок Свидетель незримых путей. Он неколебим, как гранит и броня И бескомпромиссно суров, Последний хранитель святого огня, И тайных невидимых снов. Он всеми отвергнутый бомж-попрошай, Не старец, не отрок, не муж, Оплёванный миром… Смотри не мешай Его одиночеству, и невзначай, Блаженства его не разрушь! Югославия По крупным кочкам, на полянке, Гремит повозка сербиянки — Дурнушка с волевым лицом Насилу ладит с жеребцом. Бредут с весёлым разговорцем Грек с говорливым черногорцем В сады, где зреют средь оград Инжир, ткемали, виноград. К воскресной ярмарке цыгане Несутся в пёстром шарабане, Хвалясь судьбой, играя с ней Кистями, полными перстней. Запасы серебра и злата Томятся в лавке нумизмата — Там, где струится тусклый свет Старинных греческих монет. Средь христиан, как гость незваный, Гудит как панцирь барабанный Вверх днищем поднятый казан Сюда пришедших мусульман — Потомков войска газавата, Сюда принесшего когда-то Устав, что чтим до сей поры, Стамбула, Мекки, Бухары. О, обездоленные дети Страны, которой нет на свете! Славянский западный квадрат — Брод, Мостер, Приштина, Белград. Русская старина Русская старина на Некрасова 6
2-7-3-25-26 (из радиорекламы) В гостиных круглых и овальных Горит десяток люстр хрустальных, И их огнем озарены Предметы русской старины. В углу сияет ларь кленовый, Обвитый костию слоновой, Сервант с узорчатым ребром Блестит столовым серебром. Дубовый стол с гербом фамильным, Прибором мраморным чернильным, С холодным греческим божком И золоченым сапожком. Сверкает вещь ручной работы Огнями тусклой позолоты — Старинный буковый багет. На стенде выставка монет Мерцает блеском красной меди. Ее ближайшие соседи — Потертый карточный валет, Сосуд — загадочный предмет Из-под борща или бульона, Чеканный панцирь медальона, И драгоценный остов в нем Горит рубиновым огнем. Как сгинули, куда бежали Все те, кому принадлежали Сии останки старины? Куда судьбой занесены Их благородные потомки? Их славной щедрости обломки В каком краю обретены? Куда ведет их зыбкий след? Одно понятно — тут их нет. Толпою хищной, войском ханским, Казанским, крымским, астраханским Заселены их города, Когда-то сданные без боя, Угрюмой грубою ордою Раздавленные навсегда. Там средь разбоя и доносов, Бензина, дуста, купороса, Где по загаженным углам Валялся старый пыльный хлам, В полугнилой, полукандальной, Убогой жизни коммунальной Был среди прочего забыт Тот царственный и щедрый быт. В междоусобьях и раздорах Прошел средь скифов и монголов И беспощаден и кичлив, Полуголодным, злобным нищим Двадцатый век по пепелищам Когда-то плодородных нив. Русская старина на Некрасова 6 2-7-3-25-26. ЦЫГАНЕ (диптих) I. Степь, да ковыль, да земное добро — Бубен, ковер, барабан. В небе звезда, под ногой серебро, А между ними — цыган. II. Лежат на походном цыганском прилавке Скорняжные иглы, стальные булавки, Веревки, замки, заготовки ключей — потребный в хозяйстве набор мелочей. Стеклянные банки, бутылки пивные, Изделья слесарные и скобяные, Цветастые кипы журнальных таблиц… Хозяин же юн, худощав, смуглолиц. Вдоль диких брегов голубого Дуная, В дыму бессарабско-мадьярского края, Твой дед погонял жеребцов вороных Средь гордых амбиций народов иных. Их грозная слава по свету металась… Теперь же от них и следа не сталось. Цыгане ж и ныне по миру идут И древний закон свой хранят и блюдут. Во всем, что сердцами народов владеет, Ничто вам не нужно, ничто вас не греет, Но в том, что годится воистину впрок, Вы царству кумиров — достойный урок. Прошедшие все, и вражду и невзгоды, Никем вы не куплены, дети свободы. И ваше святое — всего то и есть: Цыганский закон, да цыганская честь. Да песня — какая то ваша идея, Как слово пророка, иль стих чародея, Какую в себя не вместил перегной, Прослывший ученою солью земной. Где в гордых напевах, надрывных и сочных, Сокрыта премудрость преданий восточных, Сокрыто достоинство мощных родов, Почивших в руинах своих городов. Вы в сонном величии, как древние боги, Идете, качаясь, по пыльной дороге, И вечные распри народов и рас Как будто вообще не касаются вас. На женщинах ваших горят амулеты — Рубин, серебро, золотые браслеты. Их смелую поступь и гордую стать, Как мир не старался, не смог перенять. Темны ваши судьбы, не ясны приметы О, смуглые дети не этой планеты, Несите ж свой крест средь народов иных, В горнило страстей и желаний земных. КАРАВАН МЁРТВЫХ (Образ из восточных легенд) Как грозные жертвы невидимой кары Плетутся верблюды по гребням Сахары, Как будто плывут, утопая, по ней Осколки разбитых в бою кораблей. В полуденный зной, иль в кромешную тьму Грядет караван — все едино ему, Давно примиренный со всем и давно Чем жизнь его встретит — ему все равно. Как груды костей на засаленных блюдах, Качаются трупы на сонных верблюдах, Так, точно сидит стрекоза на игле, Засохшие пчелы на мертвом стебле. Так выглядит некогда яркий и сочный, А ныне застывший гербарий цветочный. Так, в горном ущелье, висит над рекой Змеиная кожа на ветке сухой. Какая кончина у них за плечами, Сожженными солнца прямыми лучами, Чума или смерть от бандитских ножей, Иль лживые чары пустых миражей? Рашид, нет сомненья, ты Богу угоден. Ты был с малолетства силен и свободен, И бескомпромиссно, бестрепетно в бой Войска Газавата ты вел за собой. Твой час роковой кто посмел бы приблизить? Кто мог бы повергнуть, смирить, иль унизить Твой нрав непокорный, твой воинский дар? И всё ж ты нарвался на встречный удар. Ты был вдохновеньем военного строя, Ведомый звездой молодого героя. Но смерть сторожит и лихих храбрецов. И вот ты плывешь впереди мертвецов. Наргис, ты стройна, как фиванская жрица! Кто мог, египтянка, с тобою сравниться? В мерцающем блеске дрожащих лучей Твоих беспричинно печальных очей Немало горячих желаний родилось, Немало мечтательных душ заблудилось. Однако внезапная смерть не щадит Ни чувственных уст, ни нежнейших ланит. Кто б ни был счастливчик, владевший тобою, Теперь ты окончила счеты с судьбою. И вместо толпы сладострастных рабов — Последнее ложе верблюжьих горбов. Каким-то прозреньем своим вдохновленный И ты среди прочих, старик умерщвленный, Безгрешная совесть и честь мусульман, В твои девяносто — слепой Сулейман. Ты смерти желал, как небесного света, Валяясь во прахе у стен минарета, И твой неожиданно царственный лик Теперь горделив, просветлен и велик. На нем не сыскать ни смущенья, ни страха, Он зрит в небеса, созерцая Аллаха, И ныне, ревнитель исламских святынь, Ты птицей паришь над пространством пустынь. Куда же ты тащишься, мертвая груда, Куда ты идешь, караван, и откуда, От нищенских хижин, иль грозных дворцов, Куда, караван, ты везешь мертвецов? Какой бессердечной мечтой обуянный, В каком наркотическом сне окаянном, Так страстно и истово жизнь не любя, Какой созерцатель измыслил тебя? Ты тягостный бред полусна-полубденья, Откуда ты горькое злое виденье? О, как ты уродлив, уныл и угрюм, Бессмысленный плод отвратительных дум! В предсмертной икоте, сквозь сырость и рвоту Так можно отхаркнуть гнилую мокроту, Иль старый нарыв протыкая иглой, Костлявыми пальцами выдавить гной. Что значит виденье такое… И ныне Зачем ты мерещишься снова в пустыне, Чудовищный призрак погибших племен, Пророческий знак непонятных времен. *** Из чаши тоски и томлений, И мерзостей мира сего Обманутых жертв преступлений, Изгоев и парий его, С которою призрак голодный Косится на мусорный бак, И потчует ночью холодной Бомжей и бродячих собак, Из чаши, что к язвам и ранам, И к боли, стучащей в виски, Застигнутых в море бураном Добавит смертельной тоски, Из чаши, с которой в убогом Безвременьи пестуют мир, Той самой, что выбрана Богом Со всеми, кто изгнан и сир, Из той, что взлелеяна адом, Для всех поколений — одна, Пьянящего желчью и ядом, Древнейшего в мире вина, В потугах своих неумелых Чтоб всё ж научиться любить, За здравье веселых и смелых Пора и тебе пригубить. Старообрядцы Как шрифт старославянских строф, Как крест в гравюрах в древних святцах, Бескомпромиссен и суров Таёжный скит старообрядцев. Ни тени адовых бичей, Ни злая ревность царской славы, Ни гнев петровских палачей, Ни все казачие облавы, Ни степи близ Улан-Удэ, Ни сотни вёрст болотной гнили, Ни спецвойска НКВД Его мужей не преклонили, Что, как и прежде крестят лбы И жён, что терпят всё упрямо, И в очи грозные судьбы Глядят бестрепетно и прямо. Его юнцы и старики Перед угрозами не гнутся — Им всё равно от чьей руки И как их жизни оборвутся. Средь богоборческих твердынь Им всё равно, кому в угоду Не потерять свою свободу, Не уронить своих святынь. Как шрифт старославянских строф, Как крест в гравюрах в древних святцах, Бескомпромиссен и суров Таёжный скит старообрядцев. То в снежной буре, то в дыму Стоит он тихо и убого. Он, в этом мире, кроме Бога, Уже не нужный никому. ПЁТР БРАНДТ
на Середине мира. Последний герой: стихи Вино одиночества: стихи Русская старина: стихи Торжество православия: стихи эссе Петра Брандта о Саше Попове. Шаги Исхода: о поэзии Петра Брандта город золотой Санкт-Петербург на середине мира |