на середине мира
алфавит
станция
москва
БОГДАН АГРИС
Пройти к Первоистоку достаточно просто. Если тебе заранее подсказали, как это делать.
Нет, в самом деле — надо сделать от двери подъезда несколько шагов по двору.
Нужно правильно смотреть, правильно дышать. Правильно идти. Одним сознанием и его работой нужного не добиться.
Важен телесный шаг.
И тогда, всё, оставаясь собой, становится другим. За летним вечером Подмосковья светятся вечные древнеирландские холмы. Более того — что-то подсказывает: две эти реальности каким-то образом друг другу если не тождествуют, то друг к другу тянутся.
И если вместе с древнеирландскими равнинами и холмами за этой поэтикой одновременно вдруг распахиваются сциентистские геологические периоды — у меня остается только один вопрос: а не два ли это варианта шифра для совершенно одной и той же реальности, которая проверяет нас разными измерениями своей безмерности?
И тогда, всё, оставаясь собой, становится другим. За летним вечером Подмосковья светятся вечные древнеирландские холмы. Более того — что-то подсказывает: две эти реальности каким-то образом друг другу если не тождествуют, то друг к другу тянутся.
И если вместе с древнеирландскими равнинами и холмами за этой поэтикой одновременно вдруг распахиваются сциентистские геологические периоды — у меня остается только один вопрос: а не два ли это варианта шифра для совершенно одной и той же реальности, которая проверяет нас разными измерениями своей безмерности?
ВЕРЕСКОВОЕ НЕБО
***
Этайн лицо растёт у слепой воды.
Сердце её — в корнях молодой звезды.
На тростнике — соцветья былой беды.
Этайн, о Этайн!
Бьются, как пчёлы, вешние города
В тот промежуток, где отцвела звезда,
Где отлетает вымершая вода
В тонкое лето.
Имя твоё горчит у испода трав.
Горе твоё у темноты украв,
Мудрая птица своё возвещает «кра!»,
Этайн, о Этайн!
Счастье кружить солнечной стрекозой.
Счастье влетать в праведный мезозой.
Счастье висеть на тростнике слезой, —
Мы не об этом.
Энгус горит в сиде своём сквозном.
Энгус в стихи переплетает зной.
О, ты горчишь безвременной белизной, —
Этайн, о Этайн!
Входят в мираж вечные короли.
Лебеди стонут в основе ночной земли.
Долго ли сжечь светлые корабли
В тьме бересклета?
Как отживать?
как пропадать?
как ждать
катят по небу алые обода
где роговица если уже слюда
новое золото но осторожно да
….этайн….
(НОВОСХОДНЕНСКОЕ ШОССЕ)
От Химок вдоль Маг Муиртемне
Дорога прошла.
(Осень светла в её русле.)
Как встать на неё?
Иди по крылу соловья
Мимо просторных деревьев.
Мимо кирпичных объёмов обыденной жизни.
Мимо каирна у входа на главную площадь.
Синим стеклом, ослепшей водой
(В ней нельзя отразиться.)
После — налево.
(Не перепутаешь — там продают
Эль в ночь Бельтайна.
Вывеска стёрта.)
Как дальше — а тоже не тайна.
Город — налево.
Направо — равнина
Стеклянных значений.
Вот ты и вышел
К той, далеко по простору проброшенной ленте,
Что поведёт тебя к Таре и к лунным пожарам
В полночь над Сходней.
Недалеко от заезжего дома Да Дерга,
У сольного клёна —
Автозаправка.
Чуть над землёю,
Торной тропой на Куальнге
Течёт колесница.
Дальше, у Филино, в сером потёртом тумане
Выйдет навстречу тебе водопас обветшалый,
С ливнями сущности в правой и левой ладонях.
У Двурогого пруда — увидишь — привязано стадо
К огромному вздоху каштана.
Смотрит оно в зеркала совпадений ненужных,
Тихо жуёт недожитое, зряшное время,
Мычит понемногу.
Тянется вечер.
А на каштане,
Вот, загорелись уже очевидные свечи,
Явные свечи.
Травы будут смеяться.
На обочину вечных дождей
Выйдет парус с лицом человека.
И в седом переборе страниц
Вдруг отыщется мышь полевая,
Вдруг раскроется точная почва.
За водокачкой
Встретишь еще ты ворону забытых событий,
Что поселилась в заброшенной «Волге», — расскажет
Много она. Будут звёзды вплывать
В разбитые окна,
Танцевать на потёртом руле,
На клюве вороньем,
На долгом рассказе…
…А рядом
Ветер проносит неоновых вывесок пламя.
Пахнет луной и свободой. Встречные фары
Вдруг поднимаются в небо. Пространство искрится
Светлой пыльцой деревень, городов. А проулки
Смотрят глазами совы в обнажённую душу.
Путь истощён никогда.
***
Янычары живут вдоль заузлины n-измеренья,
Где-то воздуха близ, чуть касаясь его по утрам
Голью сабель кривых, и пространство сечётся от тренья
И кроится по шву, порождая в итоге ветра.
На пустых полустанках, где ворон костей не отыщет,
Ожидая напрасно последний полночный состав,
Я порой замечал, как неверные алые тыщи
Проносились вблизи от широкой улыбки клеста.
Алый взгляд в темноте, еле слышно скрипят половицы.
Кто-то должен пройти, заметая заранее след.
Я покорен и слеп, я бреду янычарской столицей,
Полумесяцем губ окликая окраины лет.
Кровь подходит к огню, переходит границу, и слада
Больше нет с этой кровью — она уже больше ничья…
…Янычарские кони стоят у пределов Улада,
Где Кухулин цветёт у седой сердцевины ручья.
Как трепещет в ночи твой отмеренный ясень, Европа!..
Словно осенью листья, с церквей опадают кресты.
И горят в темноте янычаровы алые тропы,
И поют на рассвете воздетые в небо клесты.
***
Мне надо бы пока остановиться.
Ведь в медных сочленениях Луны
Еще не выстроили гаснущие птицы
Схрон окончательный, схрон миллионолицый…
Я затаюсь у вянущей стены,
Успевшей лишь на месяц распуститься.
Укрытие растёт. Цветочный нож реки
Рассёк наотмашь степь, где летом кулики
Окрестность подвели под выпавшее небо.
Проветривают ночь отпетые жнецы.
По склону осени текут во все концы
Отсроченные лабиринты хлеба.
Далёкий колокол своё выводит «ми».
Пастух полуночный, свои стада прими —
Они с просторных звёзд спустились вереницей.
А схрон расширился до Млечного пути,
А схрон давно уже пылает во плоти —
И больше он не даст остановиться.
***
Насте
Ты пела мне разбуженность травы.
Дорога выцветала понемногу.
Она вилась вокруг просёлочного бога,
Его касаясь головы.
Лазоревка плыла на таволге в рассвет,
Пока рябинники дневное небо ткали.
Вода пыталась нас в колодце зазеркалить:
Мы прятались в траве.
Свет раствороженно тёк в матрицу окна,
И в многомерности своей, как многоножка,
Запутывался он. А лунная обложка
Тогда ещё была видна.
На ней прочитывалась буквица теней,
Да только вот никак не складывалась в строки,
И всё гадали мы (так были недалёки) —
Что делать с ней.
А, спетая тобой, туманилась трава.
За рамой дня плыла, как сон, большая лошадь.
И представлялся нам губами божества
Луг, что нескошен.
***
А те, кто подходят к огромному сдвигу времян
И смотрят вовне, в обнажившийся пласт иглокожий, —
Увидят ещё восхождение душных семян,
Чей контурный шелест шершав, двуязычен и прян
И с каждым своим плиоценовым выплеском строже.
А далее будет врастание скал меловых
В зелёные дёсна едва обретённых приречий.
Войдут голоса в первородное право травы,
И птица, скользнув вдоль объёма твоей головы,
Не сможет — на плечи…
Зане ещё нет ни крыла (наипаче — тебя).
Зане ещё точная кровь не намечена даже.
И ангелы, в глотки ленивых страшилищ трубя,
Ещё и не знают о наших грехах и скорбях:
Се — первая стража.
***
Как тополь врастает в проулок осенней воды…
Суставы его — в шаровидных наростах омелы.
Ложится окрестность в сентябрьский окраинный дым,
Становится им — и не диво, что сносит сады
Любым сквозняком в мельтешенье небесного мела.
Вскрывается осень внутри кругозора вещей.
Вздыхает уклончиво, ширится шероховато….
Стрекозы карбона растут в пустотелом хвоще:
Священный порядок становится втрое священ,
Когда понимаешь — и он был моложе когда-то.
Возводится время, как дышащий некий чертёж.
(Идут поперёк осторожные пульсы пунктира.)
В его лабиринтах нельзя запропасть ни за грош.
Уже погибаешь — а в новую эру шагнёшь
И выйдешь живым в незнакомые области мира.
А тополь — он тоже уходит в проём сквозняка,
Шагает легко и на осыпях держится стойко.
Он в новой стране потечёт, как большая река,
И будет порой на его моложавых руках
По ранней весне веселиться проказница-сойка.
***
Я осознал, что лето непохоже
На кромлеха воздушную руину,
Тем более на водяные знаки.
Вдоль изгороди тянется прохожий.
Он виден и сейчас наполовину,
А скоро вовсе скроется во мраке.
Сычи перекликаются полого.
Не потому ли так велик в охвате
Отвесный сруб среди ежей и вётел?
Соседние миры в обводе стога
Едва ли стоит в этом виноватить.
Но вы, кто в сычьих окликах живёте, —
Вам нужен лай собачий наизнанку.
Мне — долгий дом у млечного откоса
С дроздами и свечением рябины.
Вам — тусклый мел ночного полустанка,
Мне — лунный взрыв на выбоинах тёса,
Открытого едва до середины.
ФИРСАНОВКА
1
Пристанционный росплеск голубей,
вода морщинистая с лунной сердцевиной,
где рос по контуру разбрызганной рябины
от звёздной кривизны возникший воробей,
и вот уже мы в хватке воробьиной.
Платформы меловой плоится узкий клин,
а Волопас огромно и раскосо
несёт свой долгий ромб над цинком крыш курносых
по рваным восклицаниям калин.
И если где-то здесь возможен знак вопроса, —
об этом буду помнить я один.
2.
На осторожном облике воды,
открытой в остановленной минуте,
лежат мгновенных верб сверхсветовые сути,
а чуть поодаль — кровные ряды
оград и кровель в таволге и руте.
Как монотонный сон, обочины легли.
Асфальтовый разор всё более крошится.
Стоят на языке крапива да крушица.
И вот, ответь ещё — нам сильно помогли,
вон, расписаний тех затёртые таблицы?
На птичьем сквозняке, восставшем от реки,
луна раздробленная вырвалась далече.
Сонливых тополей сточились каблуки,
и где им выйти вереску навстречу,
когда пройдёт волна по зеркалу руки.
…но всё одно сегодня — чёт и нечет…
***
А поперёк Луны вода звенит, звенит.
А у корней воды живёт надир-зенит.
Зодиакальный срез, ещё зелёный шум.
А времени в обрез, и маятно от дум.
Земля невелика, пространства горячи.
Весна пока легка у матовой свечи.
А что там — лён, чабрец, иная трын-трава…
И падает в луну ушастая сова.
***
Кто кроет крыши дёрном и соломой,
Кто светлым цинком, кто-то — черепицей.
А я свою — лишь вересковым небом,
А небо — тихой прописью сознанья.
Сознание — крылом забытой птицы.
Помилуй мя, о горлица сквозная,
Присевшая на звёздный перелесок.
А если вровень мы — то это редко.
Я много знаю. Ничего не знаю.
О эта жуть вселенского отвеса.
О этих звёзд немыслимая ветка.
на середине мира: главная
озарения
вера-надежда-любовь
Санкт-Петербург
Москва