|
на середине мира алфавит станция АЛЕКСЕЙ ПРОКОПЬЕВМЕТАФИЗИКА ОДЕЖДЫИз журнала поэзии «Воздух»и не только * Оттепель. Трещат трещотки. Ветер. Всё слышней подземка. Тётки — тёртые, как щётки. Озадаченная немка. Щётки в щель сгоняют воду, щёлкают нравоученьем. Псы идут по переходу, увлечённые влеченьем. То ль от нежности, от водки — тают (и повсюду лужи), то ль, страшнее полукружий воду черпающей лодки, в девичьих глазищах — кроткий ужас плещет. Хлещут плётки. Вкруг лодыжек жмут всё туже сыромятные колготки. * завернувшись в белый флаг, обернувшись белым флагом, небо машет, кое-как приближаясь мелким шагом, машет вширь — самим собой — собираясь нежно в складки (шуры-муры, ближний бой), отступая в беспорядке, шепчет самому себе языком обмякших шкурок беличьих, и на губе — соль и пот опасных жмурок * Под сухим огнём перекрёстных взглядов по фойе цветочного магазина долго человек-невидимка ходит — с трубкой потухшей. Зрелище печальное, что тут скажешь… потому невеселы продавщицы, словно бы одежды своей стыдятся порномодели. Им бы униформу к чертям собачьим, голыми пройтись перед этим фруктом, от стыда сгорел чтоб — одна загвоздка: вдруг не заметит. * Хочешь имя? и время? и мужа? чтобы крылья сложились в кун-фу? Чтобы, ужас в груди обнаружа, напружинилась глаз твоих лужа, — ведь без этого бабочка — тьфу! Дорожит своим званьем москвичка. И, безумно влюбляясь в неё, тихо чиркает гневная спичка, и летит под откос электричка, и взлетает на воздух жильё. И встаёт, в ободке из пожара, не желая питаться людьми, — человеческое чернояра, милой речью, блаженством кошмара, — и попробуй его отними. Мотылёк, однокурсник, невротик — и какой-то пиджак-психопат облетают — что твой самолётик отреченьем очерченный ротик. Или что-то бубнят невпопад. За отвагу по знойному лугу, за летучее — тучи — бу-бу, душат стрёкот и рокот подругу, исполняя неробкую фугу, вьюгу слыша у галок в зобу. * Полосуя дни и сроки, розов и нетрезв — на зов мрака-шороха-сороки — мчит на вороном Cherokee дед Мороз без тормозов. Ходит месяц стеклорезом по морям застывших слёз, и с сыночком-ирокезом год бежит наперерез главарям-головорезам: блюз на бис — месьё Булёз! А секунды-людоедки с колуном у самых губ, завалившись спать к соседке, язвы каверзные, едки, метки — метят в складки шуб… Спят, голубки, в синей сетке обнимая ледоруб… Шубки, юбки, плётки, ветки — вылупляясь из скорлуп. Ни минутки — без «хруп-хруп». Речка подо льдом и лес — всё у них блестит ликбезом. Вот бы вдарить до-диезом им поддых, месье Булез! * Лифт — полоса отчуждения, лествица в вышний лес, тест на способность вождения транспортных средств; взвой, вертикальный Cherokee — и взмой в облака: гурии ждут черноокие — как земляка. Вышним всё кажется — камешки… а светофор — музыкой фьордов пока ещё, краешком гор… Если рубин — то сутулится умный глазастый шофёр, а изумруд — так по улице, с музыкой сфер; Григ на воде — снежным опусом. Пропуском. В пробке сиди, в лифте застрянь. Бог с ним, с отпуском — всё впереди. * зиппер на свитере змейкой на Клеопатре молнией над египтянами смысл раздвигает хитрый занавесом в театре взглядами правит пьяными ты современница ты мастерица — как про себя матерится метропопутчик! — в венах дремучих море бурлится и пенится зиппер на свитере волна за кормой лучом волосы в ласках ветра словно не в старом Питере не в доброй Москве et cetera а под его мечом молнии взглядов вкривь искромсали вагон фобия! — Лесбия, — мания! ты вечер адов струйки любви вдогон змейки внимания он метрожитель обворожитель выжимка метеосводки зимней грозы кусок стойкий березовый сок с привкусом тминной водки всюду в рекламе он вечно с подружкой Клеопой он вездесущий в шуме и хламе времен штопаной шляпой в буднях и в гуще зиппер на свитере зыркалы на лице зеркальце на замочке сильный на облаце слезы ей вытер и снял с мёртвой точки ДОМ МУЗЫКИ… Во мрак взлетают галки (фрак стойкой стайки машет рукавом, как дирижёр, послушный воле палки), и, выманив огонь из зажигалки, на счёт «четыре» поджигают дом — он вспыхивает, жалкий Дом Фиалки. Мелодия неоновым огнём за шиворот вползает одиноким прохожим… Как теперь мы обогнём угрюмый тусклый огнь желанья, тела её пожар слепой? А так — положим её на крышу чёрного Cherokee мечтой маньяка. Дело. Только мы её теперь и видим. Только му- зыка (да зыка не послушавший зэка) её теперь и слышит. Соль зимы, блестим в далёком мыслимом дыму… Мычащая Земля, как ты близка! * Наступая на полы пальто, лаской рыская в дебрях халата, спотыкаясь и пятясь… в ничто (в нечто) падая виновато, всё ты думаешь: коротковата… шубка ватой висит мешковато, будто выкроена из карто- на одежда и жизнь автомата. Просыпаться — учить языки, отупеть — съездить в гости к подруге, рассупониться — и без подпруги вдруг цветные нашарить мелки в полушариях сердца и вьюги, шоры сняв, распрямив уголки губ и мыслей, как — вытянув дуги, губы трубочкой — в голос, в гудки пароходные, в мощные плуги, в супинатор походки упругий, — и тогда всё, что жжёт из угла, обретает язык. Сапожок говорит тебе: здравствуй, божок, я охотничий малый рожок и твоя ненаглядная мгла, — и тогда всё кружится опять, и заклёпок глазастая медь начинает учить Киреметь, как смотреть, и идти, и стоять, — и тогда тебе шапка мала. Ветер пей, и целуй, и кусай их, золотые твои помела, и грызи, закусив удила, и ликуй, словно суфий в Исайях! АЛЕКСЕЙ ПРОКОПЬЕВ
на Середине мира Из «СНЕЖНОЙ ТРОИ» алфавитный список многоточие станция: новости у врат зари на середине мира: главная новое столетие город золотой  |