БЕЗ УВЕДОМЛЕНИЯ:
о поэзии Петра Брандта

*
После знакомства с поэзией Петра Брандта остаётся чувство, что сделал очень и очень непростой для себя выбор. В начале чтения никакой мысли о выборе не возникало. Какой выбор, зачем, между чем и чем — что за наваждение. И, тем не менее, чувство как после разговора по душам (соответственно, ты увиливаешь, как можешь, и не выходит увильнуть). Через некоторое время смятение преобразуется в ясное и тихое чувство, как будто после грозы открылось безоблачное прохладное небо. «И стало видно далеко-далеко во все стороны света».

*
Прежде всего, в смысле географическом: как с севера (Петербургский холод) на Юг («Александрия»), так и с запада (Пиренеи) на восток (Китай). Но и в смысле историческом тоже: от Александра Македонского до современности («Калифорния»). Удивительно последовательный интерес к истории: преимущественно древнего мира, к истории империй и царств. Александрия и Золотая Орда Петра Брандта врываются в современность со страниц книг, сохраняя всё же веселящий запах бумаги. Это царства-пророчества, в которых поэт видит (и показывает читателю) историю всех человеческих начинаний. География и история Петра Брандта — профетические, грозные, скупые. Поэт переносится из древности в современность, из Андалузии к парапету Смоленской церкви в Ленинграде, чтобы свидетельствовать тщету намерения человека подчинить себе человечество. Сквозь холодноватый и почти всегда ясно-прозрачный образ автора-рассказчика проступает клубящийся сумрачный вихорь. Давид? Нафан? Китайский даос, рисующий палочкой на песке? Все страны и царства в часе временне. Богочеловек тоже рисовал перстом на песке, размышляя.

*
Живопись и рисунок поэзии Брандта отчётливы, почти филигранны, но они лишь средство для пророческого глаза. Однако линза должна быть идеально прозрачна и чиста. Глаз и сердце: обоими видит поэт. Потому тщательная суховатость (даже ретроградность) его стихов позволяет лучше рассмотреть истинные предметы поэзии: любовь, гибель, возрождение, сомнение, отчаяние, смерть.

*
Если представить поэзию как живое существо, состоящее из множества живых существ-стихотворений, как силуэт из шаров, оклеенных каждый — прекрасным изображением, возникнет образ несколько пугающий, но и верный. Поэзия похожа на человека (сквозь которого дышит и видит), и не похожа.


Когда мой жизненный обычай
Захочешь распознать верней,
Ищи созвездие «Возничий»,
Я — стук копыт его коней.

«Монолог потерянного поколения»


Она родственница птиц, потому что у неё есть крылья.


И полетела в тоске безответной
Вслед за бессмыслицей дружной
Песня о чьей-то судьбе незаметной,
Вряд ли кому-нибудь нужной.


«Итальянец»


И родственница рыб, потому что плавает в небе (рыбы плавают только в небе, ведь они не знают о воде).


Сонный тритон полуночным кумиром
Влез на гранитные глыбы,
Твой Зодиак загорелся над миром
Ярким созвездием «Рыбы».

«Улицы известного города»


Это поэзия с готическими глазами и жаждущей небесного света душой. Она сурова. Она видит себя и всё свойственное ей как неуместное, лишнее в мире благополучия. Но ведь в этом мире поэзии нет (так считает этот мир). Однако поэзия есть, есть поэты — свидетели её в мире, а им суждена самая тяжёлая участь.


*
Кто он, поэт Петра Брандта? Интеллектуал, пренебрегший вниманием общества и успехом ради прекрасных древностей? Путешественник, который не всегда может объяснить цель своих перемещений (не всем объяснишь, что его ведёт Высшая Десница и он почти в том уверен; сказать: уверен ? значило бы приписать поэту спесь; зачем?). Неуместный в ловкой речистой компании резонёр, тайком крестящийся при входе? Или же в нём есть нечто от Того, Кто при видении всех царств мира в часе временне всё же сказал: «Отойди от меня, сатана!». Автор, пишущий строки стихов, сливается с рассказчиком (однако они не сливаются полностью). Рассказчик стремится вслед за героем. То это Великие Моголы, то Александр Македонский, то английский бродяга, а то скорбный насельник петербургской коммуналки. Но каждый раз видишь, что этот рассказчик (а, значит, и автор!) любит своего героя. Вот это и удивительно. Брандт пишет об отдалённых эпохах и странах почти с птичьего полёта, бегло. Но и очень лично. Путь его рассказчика (и героя тоже) — путь посланника. И одновременно послания, которое несёт этот посланник. Но в том дело, что послание дойдёт по адресу, но послать уведомление о доставке уже нельзя. Ибо там, в прошлом, уже другая страна и совершенно другая эпоха. Действие, о результатах которого знать не можешь — но они точно есть и будут — и не можешь сообщить, какие получил результаты. Так летит стрела: почти вслепую. Так мчится конь (довольно частый гость в стихах Петра Брандта). Так передвигается караван. В городе прибытия он уже не тот, что в городе отбытия. Другие люди (кто-то умер, кого-то подобрали, сменился караван-баши). Другие вещи (по пути совершались торговые сделки). Другое время.


Молись же,
             разбойничье сердце пустыни,
Молись
             о возвращенье домой.

«Монголы»


Поэзия Петра Брандта именно как это послание: поэт заранее знает, что уведомления не получит, но всё равно пишет. Потому что от этой вести зависит его судьба, его сердце, его спасение. Почему нет: от этого зависит его жизнь? Потому что поэт больше думает о смерти, чем о жизни. «Мы лицевой узор покрова бытия. Смерть шьёт его с изнанки» (Жан Кокто). У этой поэзии есть терпкий вкус предопределения. Пока путешественник раздумывает, присматриваясь к местным диковинкам «о чём молиться в Сан-Франциско», река Одиночество, пророческая река, текущая в жилах поэта, шепчет, соображая свой ответ с мыслями путешественника:


За одинокий кафетерий —
Приют мечтательных невежд?
За все причуды их надежд.



*
Петра Брандта можно назвать поэтом религиозным. Для него поэзия ÿ прежде всего служение и писание гимнов. Гимном можно назвать и просьбу о молитве. Возвышенное отношение к стихам видно не столько в пестрящей известными терминами лексике (Бог, душа, дух, вера, святыня), сколько в рвущемся из рук поэта движении стихотворения (или это само стихотворение поднимает руки для молитвы). О чём бы ни писал Пётр Брандт, он пишет о молитве. Он изображает её: поворотами сюжета стихотворения, рифмами или их нарочитым отсутствием, повторами. То она тревожна и напряжена, почти на грани обрыва:


Помолись обо мне,
             Помолись обо мне,
                                       Помолись.

«Монголы»


То спокойно, хотя и не без трепета:


За хлеб, за соль колоний братских
Среди притонов азиатских,
Где страждет грешная душа,
Томясь под властью гашиша.

«О чём молиться в Сан-Франциско».


Молитва, как и стихи (и стихи, подобно молитве), отделяется от своего источника и уже самостоятельно существует. Как письмо без уведомления — заказное письмо из прошлого в будущее, у которого есть только адресат. Поэт остро, как никто, чувствует это. И всё же он продолжает своё трудное служение. И это его выбор. Его воля и его судьба. Читатель может лишь приникнуть к служению поэта и как может разделить с ним своё время и любовь. Но готов ли читатель к стихам?