|
на середине мира алфавит станция вести ОЛЬГА БРАГИНАстихи четырнадцатого года Поэт, прозаик. Родилась в Киеве. Окончила факультет переводчиков Киевского национального лингвистического университета. Публикации: «Воздух», «Дети Ра», «Зинзивер», «День и Ночь» (Красноярск), «Альтернация», «Новая реальность», «Изба-читальня», «Арт-Шум», «Литера-Dnepr», «Grand Plaza Club» (Днепропетровск). Малая проза опубликована в антологии «Очень короткие тексты». Участник Волошинского фестиваля, а также фестивалей «Вентилятор», «Мегалит», «Та-не-надо-фест». Обозреватель культурных мероприятий. Редактор отдела поэзии альманаха «Арт-Шум» и журнала «Литера-Dnepr». Автор сборников «Аппликации» и «Неймдроппинг».
ЦЕЦИЛИЯ *** «Чисто английские убийства», где лицедей, ликом других людей прикрываясь, домохозяйкам внушая зависть к дедуктивному методу, делит четыре на два. из правой глазницы на свет пробивалась трава. есть подозрение, что убийца — дворецкий, сыпал в кофе турецкий заменитель всего, но говор замоскворецкий выдавал с головою, поэтому молча копил по сусекам пост-советскую гордость свою называть человеком отражение в зеркале. дамы просили манто, и не встал на колени при виде злодейства никто. в пятнадцатом сезоне, переписанном с пиратского dvd, таинственный знак находят у потерпевшего на груди. инспектор переживает кризис среднего возраста. местные жители любят охоту на ведьм и всё добавляют хвороста, чтобы в окрестных деревнях увидели ревность к вере и со своими идеями как-то перегорели. хороша ли твоя земля — от бесконечности до нуля выбери вариант. в груди твоей не боля, не биясь о стенки сосуда с той стороны, где небьющаяся посуда появляется по веленью эксперта из ниоткуда, двадцать минут назад еще был окружающий ад, а теперь сороконожки усиком шевелят на рельефе твоем, и дыхание смерти пьем по старинной привычке своей всё равно втроем. и седой антиквар отдает за пейзажи Констебля стол а-ля рококо, накладные беспомощно трепля. инспектор переживает кризис, помощник — новый актер. кто диктовал ему текст — давно все улики стер, а он по инерции, как заведенный советник коммерции, считает для нужного яда в копилке сестерции и выбрать мечтает нужную дверь, за которой пропасть теперь, в которой шкатулка, в которой сидит неведомый зверь, в котором игла, через которой мелкое ушко не пройдет верблюд, и не поможет усушка. если б знали вы, как мне дороги эти английские деревеньки, где по базарным дням готовят веревку из пеньки для укравших полфунта (подставьте по вкусу) чего-то, но попавшихся глупо - топорная, в общем, работа. и зеваки кусочек веревки схватить норовят, с прямотою последней толкая вперед первый ряд. *** с пододеяльным фонариком для чтения таинственного учения мадам Блаватской о душе, путешествующей во время сна, словно сутулая плоть ей стала тесна по улицам Лондона, где мальчиш-плохиш тесаком прикладывал всех, с кем в жизни дневной был как-то знаком. кэбмен ее переехал, оставил лежать на снегу. эти следы преступления я до сих пор берегу. синие девушки денег алкали, жаждали джина. изобретатель всем говорил, что его машина еще не готова, но когда в огненной пещи здравого смысла все перемешаны будут буквы и числа (в первой картине пока говорить о чем нам) явится тот, кто пока в уголке укромном сбивает кусочки льда, наведя курсор в точку, в которой для стихов соберется сор). с пододеяльным фонариком представлял себя Кариком, с девочкой Валей не попрощавшись, не пришел из туманных далей на всеобщую перекличку, и неизвестная птичка целый день над ним без счета раз куковала. чтобы вспомнить жизнь одну, другой всё равно так мало. Валя собрала пирог и «вальтер» ему в котомку, в ванной закрывшись, помолилась слегка негромко, и отпустило предчувствие, не разорвало, словно фольгу на бисквите черничном «экспорт Непала». с пододеяльным фонариком для чтения ращу в себе гения. помню, где первая передача, где — механизм сцепления, и когда ты в конце концов попадешь под мои колеса, шина пройдет по груди, след не оставит косо. *** некая моя тезка и однофамилица написала стихотворение о зиме и получила грамоту третьей степени. всё это происходило в Самаре, но само стихотворение затерялось где-то на рабочем столе рабочей комиссии, инициативной группы, совета экспертов, которые видят, что эти стихи соответствуют их представлениям о зиме, хотя что зима, сколько в ней поливариантности в наших широтах, довольно мало. одна моя тезка и однофамилица много раз видела зиму, и даже если не обращала на нее внимания, зима вошла в ее кровь, заменила ее собой, незаметно заминировала, заставила ставить примечания, что часы тикают, какой бы ни была накануне осень, синий проводок, зеленый проводок или красный, не собираюсь я собирать гербарии проводков, и совет экспертов, инициативная группа, коллегиум активистов почувствовали некое жжение под лопаткой вследствие прочтения этого достойного текста, потому что жизнь полна неожиданностей, соблазнов, прискорбных событий, и, кажется, все они вместе приходят к тебе, чтоб вложил ты персты и поверил в реальность, которая вымыта из ощущений, и велели типографу добавить еще свинца в типографскую краску, чтобы всем, кто хотел бы узнать, это было заметно, что стихи о зиме — это в общем-то нечто побольше, чем какие-то скучные перечни, Гидрометцентром приведенные, словно солдаты к дословной присяге, и вручили ей лист ламинированный зеленый, где написано всё, для чего рождена была Ольга, и под правильным если углом поднести его к свету, всё сойдется со всем, самарская средняя школа, это жерло кириллицы, что подогрето ко Дню металлурга, за значительный вклад твоей плоти живой самородка растворит, ибо близко победа, она уж за нами, и поэтому мир не выносит мою благодарность. некая моя тезка и сотрапезница по пельменной, где суповой набор подавали разрозненно, розно сидели за партой, в разные стороны пили из гнутого горла забвения мутный осадок, наушничали годами, кто бы ни спрашивал, говорили, говор наш южный высмеивать каждым казалось прекрасно. кротость твоя, Суламифь, коррелирует с модой. снова начнется зима, и вариться, и выйти из теплого вара на берег Аравии, не соблюдая канона стихосложения. бьется о стенку, трепещет сердце, сосновой иголкой введенное в действо. *** принцесса Цецилия выросла в спартанских условиях. ее отец был строг к своим детям, но мягок к подданным, в либеральных реформах увяз, историософских теориях, и в государстве миазмам скорбным, костям обглоданным не было места, соседним князьям продавал чернозем — в общем Цецилии эта война ни почем. частицы конденсата воды спускаются с гор Кавказа, я не писала в пространных письмах тебе ни разу, как украли ради презренного злата ее абреки — ну и как на этой земле не разувериться в человеке. она укутана в газ и прозрачный тюль — когда уснула, на улице был июль. Петр и Павел в одноименном своем соборе грозно глядят на тех, кто во дворик вскоре выйдет, пойдет в музей старинных монет так, будто смерти на аверсе больше нет. *** в четыре утра промелькнет какая-то станция дом с мезонином, но за окнами, чай, не Франция так что вставать смысла нет, свет включать и пытаться слово прочесть — показания, в общем, разнятся топятся жарко, чадя электричеством, печи «еду куда-то я, все говорили — далече» с ними рифмую, не вижу в том никакого зла эти конфеты в коробке красной тебе везла и шоколадной глазури небо светлеет лишь к десяти так что фонариком в эти зрачки посвети в темное время суток дитя в шапке с помпоном не обвинят в проникновении незаконном на территорию, где засветившихся в «Ералаше» не отдают на поруки чужой мамаше и попрекают тебя этим мятым билетом и электрички пустые проносятся следом я не слежу за сюжетом давно — нет влюбленным ни стога ни стройплощадки, где можно поверить немного в будущих дней всевозможность, дозволенность благ праздник какой-то, утюжат проветренный флаг в четыре утра объявляют некий заснеженный (серым смогом лихо покрытый город, и не говорит о многом это названье тебе, да и вообще ни о чем не говорит), и корпит над десятым грачом автор картины, что столько за водки бутылку их рисовал для матрон, подпевающих пылко этим романсам чувствительным, долю чужую больше в свою претворить я уже не рискую вот мы простимся на третьей ступеньке вокзала, словно судьба равнодушьем тебя наказала, выгнала в эти в химической соли широты, чтобы обходчик потом не допрашивал, кто ты помнится — был огонек это красно-зеленый и повязали веревкой одной под иконой, и под свинцовое небо вдвоем отпустили, так что какой тебе смысл теперь спорить о стиле ***
В. Н.
не опьянев от портвейна, что завернут в «Советскую молодежь», от рабочего места к холодному дому придешь. огонек монитора тебе в темноте не светит, молодежи вчерашней бросают окурки дети в эти лужи цвета радуги, что замерзнут к утру, и следы от помады на лбу твоем не сотру — пусть они прочитают по мутным кириллицы знакам, как холодный твой лоб для меня был когда-то лаком, а потом, предрассветную мглу разрезая надвое, бесполезно казалось искать там что-то живое. поезда не дошли, и пустые бутылки звенели, и подвыпивший бард всё желал нам весенней капели как-то вместе дождаться, за руки покрепче держась, и ко лбу подступала густая весенняя грязь. и безногий шарманку крутил, обезьянка скучала. мы проехали так в этом поезде станций немало, что забыли, куда и зачем собирались, билет потеряв. не заметили, как целиком заменили состав. и какие-то люди опять продают шаурму, иллюстрируя тезис о том, что здесь горе уму. не пойми меня правильно — всё возвращается в точку отсчета. и тебя разбудить на рассвете сподобится кто-то тумаком добродушным, сказав, что приехал, пора — что за сызрань господня на родине карты дыра, и затекшее тело свое пустоте подставляя, ты не вспомнишь меня, в точке В не застынет кривая. *** человеку вредно время эсемесит Зареме что вчера перебрал перепутал вокзал у лотка побирался на Итаку доплыл бы Икар только сбился с галса капает воск в твой воспаленный мозг объявляют Бердичев увеличительным стеклышком увеличив этих людей что играют в нарды в купе, и с заваркой в купе в лес выливают дитя и судачат потом о трупе если десять нянек было, каждая виновата, и безымянные города всё бегут куда-то человеку свойственно выбирать, где глубже болото где не нужно больше ждать большого чего-то чудо-юдо морское съело тело его мирское — косточку белую отварное мяско и внутри лежит, стетоскопом дедушка Айболит чешую гада морского долго скоблит человеку вредна сама теория дна первая причитает — подорожала хна из магазина исчезла басма, и вертит льняные пасма проводница разносит чай, галерка безгласна десятая нянька всё по привычке ворует сахар в сорок втором так и не справил со скрипом Schuhmacher а потом его съел скарабей что катил над Невкой тележку и раздавило камушком сладкоежку от уменьшительных суффиксов тошно мне, матушка, днесь не открывай окно и в трансформатор не лезь некому видеть Бердичев, который застыл за окном ржавым ключом открывает тебе эконом запретную дверь, за которой след от серебряной пули в голой стене, ты знал, что тебя надули еще в прологе, но всё же ждал последнего акта, чтоб оправдать свое недеянье как-то ваше сообщение не доставлено адресату проверьте номер и пополните абонплату *** от Старой Ладоги до Гнездова (не знала такого слова) проехаться в шарабане или в пролетке, покров хитиновый в водке не растворится, склевала тебя приморская птица по крошке пошла путем ты крошки-ховрошки в Старой Ладоге не могла по карте найти бочонок, ласковое теля знает, как надо, и набивается в учителя от Старой Ладоги до Гнездова по капле принять готова то, что дал тебе днесь и список выложил весь город Гнездов — пристанище певчих дроздов можно подумать — период закончится гнездованья (даже никем после этого и не стань я) странно один проходимец купил тебе сахарной ваты другого забрили до первой звезды в солдаты из телефонной трубки торчит какая-то ветошь с той стороны молчат и ты не ответишь в девять отъезд от ратуши, твоей головы вместимость падает резко, никто бы не смог спасти нас улица Зодчего Росси свернулась в ком колокол будет звонить уже ни по ком *** Антон и Ольга убежали на метро — им ехать в другой конец города. Петр Алексеевич повелел стричь непокорным бороды, покуда не завелись в них блохи — пережитки старой эпохи, в день воскресный было пора подводить итоги. Антон и Ольга застряли под высокими сводами казематов, выбили мелочь на посошок из игровых автоматов, но в такой мороз христианской душе даже не пьется, так что нетрудно в этой толпе узнать инородца. Петр Алексеевич захворал лечился рогом марала, темная челядь уродцев в спирту на снег побросала — выгода будет какая-то хоть от этой науки. мы не стоим на ногах, Господь, возьми нас на руки. Петр Алексеевич тщился в бреду призвать тех, кто рядом. если смотреть отсюда в окно — покажется адом адмиралтейства соломенный шпиль и кони генштаба. заводь речная, полощет белье какая-то баба. Антон и Ольга спускаются мимо «Экспресс-газеты», что на лотке развевается, в теплый бурнус одеты. если монетку бросить и нужный нажать рычаг, вспомнится всё и плоть соберется в прах. так что иди со всеми вещами на выход. там, где написано «выхода нет» и щербато выбит номер какой-то секретной экстренной связи, цифру последнюю не отчистить уже от грязи. *** и Лазарь остался на месте своем и на дне Петрограда под пеною мыльной и коркою Летнего сада прогулочным шагом прошлись над его головой и он растворился в томительной речи живой «Извозчика мне, да скорей, и полцарства в придачу» с двуглавым орлом две монетки да воли на сдачу разбиты копилки которые скорбны летами с болонками свиньями птицами или котами наполнил свой дом а теперь трется тень от матроса о южный поребрик одна революция косо прошла по виску говорили что нерв зацепила теперь до последней консервы работает «Billa» и бьется ожившая рыба о колотый лёд и красную воду с остатками воздуха пьет *** твой предок полковник запаса министр двора переводчик Тассо бывший министр известковый туф перебирали что лучше звучит на слух матушка колобродила как умела ставила пиявок на сдобное тело кормила кормом в своем характере вздорном искала разные лазейки водку пила из лейки в узелке хранила камни-копейки образок нерукотворного Спаса Георгия без копья ясно в кого такая потом уродилась я твой предок не получал хороших отметок в табели о рангах первым не стал и манго не ел по утрам когда к заутрене в храм матушка перемещалась через портал для дам не сорил деньгами у входа как предводитель сброда не опьяняла пузырьками в крови свобода это была она и сенную девку Аглаю сначала целую потом ланцетом вскрываю раскаиваешься ли ты в содеянном пишешь ли палиндром средь юношей шумных сосредоточившись но с трудом — нет чуда жизни твоей в мире чуднее и страшно наедине оставаться с нею и Аглая на крыльцо выходит живая южному ветру объятия раскрывая *** как случайные попутчики в полупустом вагоне — поговорить о жизни или уткнуться в фейсбук. не сдетонирует, если встретиться взглядом. мешки у сони, глупые сны. такой ненужный сделала крюк. ехать бы напрямик, спасибо за русский язык неясных томлений в детской душе и курьезных перипетий. и промелькнет за окном унылый пейзаж осенний — лес и деревня, водка и «Борщ пісний». что говорить об этом или молчать, молчал бы, грела дорога, лампа накаливания цвела, и отложил Фенимора, где ловко снимали скальпы, домики жгли из картона, зато дотла. станешь березки считать, километры для электричек — двести, потом сто семьдесят, сто пятьдесят. девочка с вороньим на голове не предложит спичек — эти товары пассажиры не захотят. *** написать бы про плечи, но такой замечательный вечер — золотая осень и только в парке гулять. если ты доживешь до смерти, то станет легче и не нужно будет про плечи думать опять. написать про Поход Ледяной, но луна такая, и фонарь аптечный выкрутили давно. и трамвай последний до площади пропуская, покупаешь семечки, завернутые в «Кино». здесь никто не встретится на пути, а если вдруг всё же тень какую увидишь, голову опустив (не получится рассказать, чтоб вышло похоже), счет продолжишь семечкам, и переулок крив. *** красивая и ухоженная женщина-психолог скажет, что путь еще долог и ты должна приготовить любимое блюдо мужа — от этого точно не будет хуже. а если приготовление блюда (ну не случилось чуда) не приносит больше радости — значит, любовь прошла. переварила тебя, в духовке сожгла дотла. выбросила мелкие кости, как в поваренной книге о пище здоровой, где нарисованы сиги. ловят воздух — даже от смерти ведь нужен роздых. освобождение от плоти — обузы толстых, тонких или худых, вселенной чисел простых. прозрачная чешуя осталась от рук моих. а если ваш муж не захочет есть вашу стряпню (вы понимаете уже, к чему я это клоню), просто не захочет поднять эту крышку, где пар от излишка творческих сил, две зимы поносил бельишко теплое с ворсом, не пользуясь больше спросом, во шкафу ли, в огороде, ты дышишь вроде? от любви неможется, нет, не может она закончиться вдруг. «эти вещи необходимо проговаривать вслух», — советует женщина-психолог и ты ей веришь. счастия в жизни добьются, поверь мне, те лишь, кто рамки раздвинет, пока это мясо стынет. ты проверяешь, достаточно ль пол тут вымыт, чтобы пройти по нему на руках, преодолеть свой страх. «счастлив, кто падает вниз головой», — сказал обретенный классик. если тебе обещали праздник, то должен же быть здесь праздник. ценник с нулями, который висел на салями, мы отрываем, всему знаем цену сами. нет, не может же любовь закончиться так, словно не начиналась — должна же в кэше храниться хоть какая-то малость, чтобы тело твое на этом крючке болталось, как маятник Фуко, на угольках пивко, и за подсолнечным ехать недалеко. *** а на следующее утро такие вежливые как будто, внимательно читают этикетки — ингибиторы да вес брутто, вспоминают, о чем говорили до, но никак невозможно вспомнить. переключают каналы, «Журналистики уровень, вот ведь», — кивают друг другу. страна в состояньи войны, поэтому жалобы сердца здесь как-то странны. заваривают чай покрепче, который так и не лезет в горло — то ли пуговица на воротнике туга, то ли просто дыханье сперло. нежности хватает лишь на предметы, что не одушевлены — все похоронки еще не дошли с предыдущей войны. а на следующее утро допивают припасенное мудро. с непривычки ищут выключатель, замок, роняют компактную пудру в прихожей. нет, разве можно в транспорт с этой мутною рожей. с опаскою гладят щеку, умиляются детскою кожей. машут друг другу на станции кольцевой, прижимаются к стеклу гудящею головой, на котором надпись с восьмидесятых «Не прислоняться». на эскалаторе ария из «Паяцев», в переходе холодный хирургический свет, салон флористики заперт и смерти нет. РЕЦЕНЗИИ: живой журнал ренклод: этюд в сливовых тонах алфавитный список авторов. станция: новости вести многоточие на середине мира новое столетие город золотой |