ПЁТР БРАНДТ — О САШЕ ПОПОВЕ

Я встретился с драматургией Саши Попова, а вернее сказать с одной единственной его пьесой, совершенно неожиданно. Надо сказать, что до этого случая, я вообще никогда не слышал этой фамилии.

Так вот, случилось это в восьмидесятые годы, в театре реального искусства, руководимого тогда моим другом, режиссером Эриком Горошевским. Действительно, как-то однажды Эрик пригласил меня на премьеру своей новой постановки, с названием «Придверие», по пьесе Александра Попова. Всё это происходило в доме культуры ПрофтТехОбразования, на улице Софьи Перовской, где в те времена вышеозначенный театр, по договоренности с администрацией дома культуры иногда давал спектакли.

Должен признаться, что спектакль увлек меня сразу, и в первую очередь, если можно так выразиться, литературой. Действительно. Первым впечатлением моим было впечатление слуха.

Не так-то часто в современной драме встретишь настоящий диалог. Когда реплики образуют некую вязь, когда одна реплика тянет за собой другую, а другая, хоть и единственно возможная, но при этом почему-то всегда неожиданная. Такой диалог радует и веселит слух чуткого к тексту зрителя. Даже среди маститых писателей мастера диалога встретишь не вдруг.

Я слышал необычный текст; можно ведь отличить, почти сразу на слух текст русской классической драмы от зарубежной (я имею ввиду переводную зарубежную классику.) Эти обе — от современной западной драмы 20 века, столь хорошо знакомой нам и любимой нами по замечательным телевизионным постановкам 1960 — 1970-х годов. И, наконец, всё это — от советской драматургии (говорю это, не желая никого обидеть, но факт есть факт). Существовал и существует советский язык, и, увы, это касается не только рассказов про "красные флаги". Советский язык столь же многообразен, как и само советское общество и охватывал все его слои.

Так вот, на этот раз я слышал что-то совсем иное. Это не было стилизацией русской классики, что, кстати, часто случалось среди пишущей братии 1960 — 1970 -х. Это не было подражанием западным диалогам, что тоже было в наше время немалым соблазном, так как, повторяю, западная драма 20 века, на мой взгляд, превосходна. Но это не был язык и советского писателя. Реплики были точны, лаконичны и при этом очень красивы и умны. Это был современный живой язык, но не общепринятый, язык почти никому не известного, интеллектуального Петербурга 1960 — 1970х. годов.

Разгадка такого феномена, скрывалась, конечно же, в самом содержании пьесы, так что по ходу спектакля стало ясно, откуда этот язык взялся. Героями пьесы Попова были странные люди современного мне Петербурга, люди, которых мне посчастливилось встретить немало и которые сыграли серьезную роль в моей собственной жизни. Эти люди — обитатели мансард и подвалов, просто петербургских квартир — художники и поэты, музыканты и философы, студенты и семинаристы, собиратели книг, мечтатели и изобретатели, непризнанные артисты и фотографы — словом люди, обыкновенного человеческого призвания, но при этом почему-то выпавшие из нормального спектра советского общества. Верно, у них было все же иное мироощущение, на мой взгляд, более глубокое и серьёзное. К ним ко всем подошло бы название внутренние эмигранты. Мир этот, хоть и являлся частью нашего общества, но существовал, как бы параллельно ему и был открыт не многим. Вот о нём-то, и была пьеса Попова, и в этом, я думаю, и заключалась её притягательная сила и секрет её необычного точного и умного языка.

Иными словами, в пьесе Попова появился тот самый положительный герой, наш соотечественник и современник, которого так не хватало отечественной драме 1960-1970-1980-х годов. При этом герой это не был им выдуман. Он был взят из жизни и существовал в его пьесах органично и свободно.

Это создало, на мой взгляд, новую, ни на что не похожую драматургию.

В тот же вечер мы вместе с Сашей праздновали премьеру в доме Эрика Грошевского, в этом же доме я позже ещё несколько раз встречался с ним. Первое впечатление, которое он производил, было скорее отталкивающим. Внешне он был некрасив и, пожалуй, грубоват и походил на городского безумца. Говорил бессвязно, какими-то резкими, полуистеричными репликами, что никак не вязалось с замечательным текстом его произведения.

Вообще, всем своим обликом и поведением он составлял разительный контраст с домом Эрика Грошевского и его жены, актрисы Аллы Конт, верной спутницы Эрика и соратницы во всех его делах. Домом, в котором, буквально с порога, вы попадали в атмосферу гармонии и веселого творческого торжества. Вас как бы брали на руки и окружали заботой, любовью, щедростью и даже какой-то аристократической роскошью, совершенно необъяснимой, если принять во внимание весьма скудные заработки этой семьи. Я, пожалуй, не припомню место, в котором я чувствовал бы себя в такой изысканной обстановке. Не могу представить себе человека, будь то даже английская королева, с которым мне неудобно было бы прийти в такой дом, без всякой специальной этого дома подготовки. Не было в нем ни одного предмета, ни одной самой незаметной детали одежды или обстановки, которая не казалась бы мне безупречной и совершенной.

Конечно на этом фоне Саша, с его неказистой внешностью и диковатыми повадками выглядел занозой, грубой и безобразной.

И, тем не менее, в определенный период времени, жизненные пути этих трех человек пересеклись, результатом чего, стала, на мой взгляд, замечательная театральная работа, очень оригинальная и пронзительная, которую почему-то почти никто тогда не заметил.
Событие же, о котором я хочу рассказать, произошло несколько позже всех этих встреч. Спектакль "Придверие" благополучно прошёл. Театр работал уже над другими пьесами, и я достаточно продолжительное время не видел Сашу Попова.
И вот однажды я встретил его на остановке 47 автобуса, который ходил тогда с Васильевского острова до Финляндского вокзала.
Мы вместе влезли в автобус на улице Желябова, ныне Большой Конюшенной, и речь у нас опять зашла о постановке ©Придверия», что было, быть может, единственным тогда предметом возможного между нами разговора. Я в очередной раз похвалил его пьесу.

- А у меня есть ещё одна, — сказал Саша и как- то лукаво, со странным блеском в глазах посмотрел на здание Спаса на Крови, мимо которого мы в этот момент проезжали. Здание собора сверху донизу было закрыто лесами, к чему, впрочем, мы все давно уже привыкли.

И он стал пересказывать мне содержание своей пьесы.

Главным её героем опять был странный молодой человек, обитатель петербургской мансарды, не то поэт, не то художник, не то какой-то уличный философ книжник, словом человек без определенных занятий. И вот в какой- то момент, глядя из окна своей мансарды на Спас на Крови, этот философ прозрел, что строительные леса с этого собора, который, как мы помним, был воздвигнут на месте убийства Императора Александра Второго, будут убраны только тогда, когда падёт Советская власть. Далее действие пьесы развивалось, с героем происходили какие-то события, но всё это я давно уже забыл; меня сразу же поразило то, что он сказал про собор. И когда Саша вышел из автобуса я долго еще думал над его словами.

Действительно, вся моя жизнь прошла неподалёку от этого храма, и детстве своём, и в юности, и в зрелом возрасте, я, так или иначе, находился рядом с этим зданием. И на протяжении всей моей жизни этот храм то с одной, то с другой стороны, был закрыт строительными лесами. Казалось, этому ремонту не будет конца.

- Но, ведь, этого не может быть — думал я — сколько можно ремонтировать собор? Пусть ещё десять, пусть двадцать лет… Но через двадцать-то лет, уж точно, каким бы ни был ремонт, он должен закончится. Не может же быть, чтобы через двадцать лет рухнула советская власть, которая так уверенно и твердо торжествовала не только у нас в России, но и на половине территории Европы. Ни у кого не возникало тогда ни малейшего сомнения в незыблемости и нерушимости как Советского союза, занимавшего одну шестую часть суши всего мира, руководимого Центральным Комитетом КПСС, так и государств Варшавского пакта, которым руководили коммунистические партии европейских стран.

Соответствующий военный блок противостоял блоку НАТО, а совет экономической взаимопомощи более или менее обеспечивал автономию и экономическую самодостаточность стран Социалистического лагеря. Существовала советская коммунистическая идеология, обязательная для всех. Во всяком случае, деятелей культуры. Существовало понятие «идеологическая неблагонадежность». За это в то время уже не расстреливали, но угодить в тюрьму или в дурдом, вполне еще было возможно. Ничто не предвещало скорого краха не только коммунистического режима в России, но и социалистических странах Европы.

Слова о том, что Советская власть падёт к моменту окончания ремонта Спаса на Крови, звучали как пророчество интригующее, но фантастичное.

Шло время, я опять потерял из виду Сашу Попова, и больше его никогда уже не видел. Знаю, что жизнь его оборвалась трагически, но об этом мне не хотелось бы здесь писать. Творческое его наследие тоже куда-то исчезло. Вроде бы кто-то из его родственников, опасаясь за судьбу своей семьи, то ли увез все его пьесы, то ли уничтожил. Толком никто ничего об этом не знает.

Но вот однажды, по-моему, как раз весной 1992 года, то есть вскоре после падения советского режима, в погожий солнечный день, проходя мимо Спаса на Крови, я вдруг увидел, что на нём нет лесов. Храм сверкал на солнце во всей своей красе и казался мне незнакомым, после многолетнего ремонта и пребывания в строительных лесах.

Вот тут-то я и вспомнил пророческое прозрение, героя никому не известной пьесы, жившего рядом с нами, почти никем незамеченного, замечательного драматурга Александра Попова.

Саша Попов и Дима Тимченко (СПб.) Кто-нибудь знал Сашу Попова? А Диму Тимченко? Это питерские люди. Мои — не знаю как сказать — друзья? — чуть-чуть фамильярно; учителя? — пафосно; но так оно и есть — мои друзья и учителя (хотя очень глупо звучит, и «он никакой не мучитель...» сразу вспоминается). Оба уже покинули этот мир: Попов — лет 11 назад, Тимченко — года 4. Попов (Александр Николаевич Попов, примерно 1948 г.р.) был драматург, поэт, эссеист. Одну или две его пьесы ставили когда-то в каких-то небольших театрах. Стихи свои и прозу печатал сам — в нескольких экземплярах, на пишущей машинке. Выпускал самиздатом альманах «Северные цветы», журнал «Весы» (фактически журнал-монолог, перемежаемый стихотворениями друзей и знакомых), «Литературную газету» (!) — тоже машинописную. Говорил: «На Россию четырёх экземпляров достаточно». Чуть ли не единственная его типографская публикация — в журнале «Твёрдый знакЪ» ( 1), в 1991 году — 10 страниц его эссеистики (может, помнит кто?). Тимченко (Вадим Васильевич Тимченко, примерно 1953 г.р.; по документам, начиная с какого-то года — Назенцев) — не знаю как обозначить род его деятельности — уличный артист-импровизатор? — неточно, хотя бы потому что не только уличный, но «вездешний», где бы ни находился... человек-театр, человек-перфоманс (непрерывный, непрекращающийся), что-то в этом роде. Оба — юродивые, «городские сумасшедшие», абсолютно гениальные — в каждом слове, каждом движении; хотя очень разные, полярные во многом фигуры. И тот и другой время от времени оказывались в психушках, имели 2-ю группу инвалидности, диагноз «шизофрения» (как и мой отец, кстати). В сущности, философы, но необыкновенные (как Диоген Синопский, к примеру), и даже, хотя это настораживающее словечко, — маги (или моги, по терминологии известной книжки). Между собою состояли в странных, сложных отношениях — «дружба-вражда». Если кто-нибудь знал хотя бы одного из них, хотя бы немножко, — расскажите, мне о них всё интересно. Пафосно, опять же, звучит, но эти люди в огромной степени помогли мне когда-то стать самим собой. Я ещё напишу о них подробнее.