алфавит
станция
новое столетие
москва
СПб
ЛЕОНИД ГУБАНОВ
1946 — 1983Тридцать стихотворений из книги
«Я сослан к Музе на галеры»
М., Время, 2003 г., 735 с.
СЕРЫЙ КОНЬ
1
***
Я — Дар Божий, я дай Боже нацарапаю,
Улыбнутся вётлы: на царя, поди?
И заплачут: берег наш любимый,
И за плечи белые обнимут.
Скоро тёплый ливень красных губ —
Подставляй лицо, гори под струями
И твори, лепи себя, как в студии —
Скоро-скоро тёплый ливень губ.
Скоро, одиночеством запятнвнный,
Я уйду от мерок и морок
Слушaть зарифмованными пятками
Тихие трагедии дорог,
Замирать и бить в ладоши с гусем,
Ждать, когда же, наконец, от горя
Пастухи, беременные Русью,
Стадо слов к моим устам погонят.
1963
2
***
Живём в печали и веселье,
Живём у Бога на виду:
В петле качается Есенин,
И Мандельштам лежит на льду.
А мы рассказываем сказки,
И, замаскировав слезу,
Опять сосновые салазки
Куда-то Пушкина везут.
Не пахнет мясом ли палёным
От наших ветреных романов?
И я за кровью Гумилёва
Иду с потресканым стаканом.
В моём лице записки пленника
И старый яд слепой тоски.
В грробу рифмуют кости Хлебникова
Лукавых строчек колоски.
Но от Москвы и до Аляски,
Когда поэты погибают,
Ещё слышнее ваши пляски,
Ещё сытнее стол с грибами.
3
***
Кем там кашляют ступени, старина?
Это ноги не успели до вина,
Это губы вспоминают сеновал
Или купол, что вдове наросовал.
Сероглазый, словно Ива-Калита,
Я худею, как наивный календарь.
Помогите мне сорваться с креста
Христа ради или ради листа.
4
***
Я подожду и твой октябрь, я подожду.
Когда оранжевой ладьёю лес отчаливает
И улепётывают мысли по дождю
По замкам замкнутости, очанам отчаянья.
Я выслан в ваше тихое «люблю»,
Я откомандирован к слову осени,
Где журавлями льнут душе на юг
Слова повесы о волшебном озере.
Стал кабинетом не твой рыжий лифт,
Я был там как соломинка в стакане.
Сентябрь тянул меня через твой лик
И баловалсчя белыми стихами.
А я давал названья площадям,
Твоих ступенек дни рожденья праздновал,
А ты меня лупила по щекам,
В субботу белая, а в понедельник красная.
За все победы и за все грехи,
Как красный всадник, поцелуй подарен,
Я рвал над головой свои стихи,
И лишь обрывки ласточки хватали.
А ты смеялась, а потом в ладонь
Клала мне тихо медь и сигареты.
Прощались. Поцелуй как красный конь,
Кусал мундштук и торопил поэта.
Уже воды немало утекло,
Как пишут нам старинные поэмы.
Твоё лицо я спрятал под стекло,
А ты стеклом свои открыла вены.
1963
5
***
Дай нам Бог с тобой поссориться,
Как цветам в одном кувшине.
Если ландышам позволится,
Значит, лилию ушибли.
Нажимают на басы
Наши гордые столетья.
С воскресением босым
В сапогах эпоху встретил.
Горько тянутся кресты
Поцелуйного Арбата.
Мостовые да бинты —
Вот чем родина богата.
Милый мой, уйди от гроба
Той надежды... или дара.
Лучше ты пощупай рёбра
Стыдно брошенной гитары.
Ах, зачем в кануны волка,
Чёлки вдовам поджигая,
Наши астры пахнут водкой
И чужими кошельками.
Если мы тут ни при чём,
То кого винить осталось —
Чудный чарам чёрный чёлн
Или одинокий парус?
1965
6
МОЛИТВА
Моя звезда, не тай, не тай,
Моя звезда — мы веселимся,
Моя звезда, не дай, не дай
Напиться или застрелиться.
Как хорошо, что мы вдвоём,
Как хорошо, что мы горбаты
Пред Богом, а перед царём
Как хорошо, что мы крылаты.
Нас скосят, но не за царя,
За чьи-то старые молебны,
Когда, ресницы опаля,
За пазуху летит комета.
Моя звезда, не тай, не тай,
Не будь кометой той задета
Лишь потому, что сотню тайн
Хранят закаты и рaссветы.
Мы под одною кофтой ждём
Нерукотворного причастья
И задыхаемся копьём,
Когда дожди идут не часто.
Моя звезда — моя глава,
Любовница, когда на плахе
Я знаю смертныя рубахи
Крахмаленные рукава.
И всё равно, и всё равно,
Ад пережив тугими нервами,
Да здравствует твоё вино,
Что льётся в половине первого.
Да здравствуют твои глаза,
Твои цветы полупечальные,
Да здравствует слепой азарт
Смеяться счастью за плечами.
Моя звезда, не тай, не тай,
Мы нашумели как гостинница,
И если не напишем — Рай,
Нам это Богом не простится.
1965
ПРЕКЛОНИВ КОЛЕНИ
7
***
Неужели опять опрокинет Иуда,
Как бокалы с кагором, чужие слова,
Неужели опять между светом и блудом
Забинтованных женщин пойду целовать?!
Неужели опять одиночества ради
На рубашки порву я свою простыню?
Обрасту, как монах, и умру в Ленинграде
И на мраморной туче всю ночь простою?!
Нет, нет, нет,
Невдомёк окаянному принцу,
Что не олово — грустную голову лью
И пою, как поют все небесные птицы,
Наизусть затвердившие Биб-ли-ю.
8
***
Я слишком знаменит для того,
чтоб не быть дураком.
И не слишком дурак для того,
чтобы быть знаменитым.
И волосы скоро польют молоком
Ужасные годы и злые молитвы.
Ленивый альбом запросил на хребет
Легенды хозяина с барскою спесью,
Где лепет любовниц играет в крокет
И старой солдаткой шакалит поэзия.
Ношу я пока молодое лицо,
Двадцатого века порог обиваю,
Кривые морщины друзьям прибиваю
Как обручи, чтоб не пропало винцо.
И кажется мне, постарел небосвод —
Хрустальная эта ночная копилка.
Залапан луны золотой наперёд
И голбизну берегут на опилках.
Я тоже залапан, но нет — зацелован,
Залапан, залускан...
заласкан, заласкан,
Но всё же, клянусь языком Цицерона,
Я — маска, я — маска, я — маска, я — маска!
Что лучше — иметь завещанье заложницы?
Корявые буквы? Красивые ногти?
Когда за меня и рябина тревожится
И с кровью из носу скандлит в блокноте.
Сегодня у грусти моей — выходной,
И слёзы с улыбкой на дачу покатят
На перекладных со щеки голубой,
И вам по пути ничего не захватят.
В надежде ли порох, что будет висок?
В надежде висок ли, что будут седины?!
Когда я глазами-листовками сох,
Пока соберутся на паперти лба
Морщины и мысли, я буду с знакомой,
Великою тенью царя и раба,
С гусиною кжей любого закона.
Любимая женщина — родина глаз,
И только поэтому с каждой разлукой
Всё ярче портрет и доверчивей пласт,
Где вмятиы следы потерявших рассудок.
Дай Бог пережить наводненье души,
Дай бог из любимой не сделать ковчега,
Держись на ногах, не спеши, не спеши
Удариться в плотское чьё-то кочевье.
Не сердцем, а жлобной книгой прошу
Избавить меня от проклятого беса,
Кога небеса подают паршют
На старое имя младого повесы.
Златое кольцо — не спасительный круг,
И слава, увы, это лето, не осень...
Пусть десять церквей оскандаленных рук
По-прежнему звон колокольный разносят.
9
НОКТЮРН
НА НЕОБЪЕЗЖЕНОЙ ЛОШАДИ
Это приступ
это крепость, как забытая дама на бале...
Приглашу повальсировать.
Это — приступ,
Это сердце, как нищий в морозные ставни,
это при вступлении бoсиком по фамилиям — тайны.
Это Кристи,
это щёки её пламенеть начинают.
Это в свисте
озорных каторжан я припомнил чертоги фиалки...
Это барышня,
мы целовались когда-то, и по блату
тот серебряный пруд продавал нас морозу.
Это крестик,
что отдельно висел на берёзе,
ну а рядом Иуда и удаль Сергея...
Это фея
кипятком обожгла себе тело —
не хотела!... — и губы подёрнулись мелом.
Это приступ,
разметалась она словно рыжие листья,
и, как жирная роза, осыпался выстрел.
Это приступ,
это кремень зачах, как царевна-лягушка,
и в напудренный Кремль забегают убийцы.
Это клеят
голубых потаскух на атласных подушках,
и стрельцами царица не может напиться.
Это клевер
всех ужасных икон и клиенты на склоне...
Это кони,
и на масть козырную болезненный хохот погони.
Это тени,
я клянусь, это тени, спугнувшие милость.
Это малость...
Это деньги, это нехристь и вырез
неверящей Господу мамы.
Это приступ,
ну, и полно... и полно для сладенькой панны.
Это кисти,
это волны как жёны, отмывшие фавна.
Это рана
городьбы, это розовый колокол-ябедник,
Это рано
для судьбы перемятые ягоды.
Это приступ —
и в бинтах голова, и на сердце примочки.
Это лист мой...
И безумны слова в отражении точки!...
10
ЗАПИСКА У ТЕЛЕФОНА
Где же берёза, где же берёза,
На которой как надпись «партизанка»
будет моя мемориальная дощечка,
А я повешусь на ней, повешусь на ней, Серёжа,
Если сук не обломаю и смогу связать колечко.
Моя любимая девочка родила сына.
Я пришёл к ней и просто сказал: «Рано».
У Тверской есть памятник,
он чешет моими стихами спину —
Иначе не сможет стоять прямо.
Инчае будет ужасно подозрительно —
Такой длинный, а согнулся почти что раком.
Если бронзовых давлю, перестаньте злить меня,
Я надеюсь долго жить, долго вить из вас каракуль.
Вот одна сняла шубу, а забыла лифчик,
Вся в металле том, который почему-то дорожает,
А попросите её на пару спичек,
Она скажет: «Извините, но курить не обожаю».
Только завтра же, завтра какой-нибудь негр
Среди клетчатых щук... железно-поджаристых
Пригласит её с собою, и она не скажет «нет»,
«Нет-нет-нет, — она скажет, — ложитесь пожалуйста».
Вот поэтому брёзу ищу... берёзу,
Чтобы там там там
жить лучше!
А иначе, как ты в мире с этой тварью не берёшься,
Вы-во-ра-чи-ва-ет дaже от дверной ручки.
И когда губной помады ты выдавишь киноварь,
От рассвета посинев, я скажу тебе спокойно:
«Что, опять пошла собою в переулках торговать
И рассказывать бандитам, что со мною ты знакома?!»
Непонятно,
непонятно,
непонятно, почему?
Я живу ещё под боком с этой розовою тварью?!Ей погоны бы на ляжки, пять допросиков в вину,
И такую вот записку в головах, для Государя!...
ИКОНОСТАС
11
ЕЩЁ НЕМНОГО ПОДОЖДАТЬ
Где ясли ясных глаз закроют,
где все морщины эмигрируют,
где дети выбегут за кровью
с посудою, наверно, глиняной,
где вдруг становится так жарко
от тени собственной на дереве,
где на поэмах спят ушанки,
как стая голубей на тереме,
где ходят мальчики раздетые,
где бредят голосом Господним
потусторонние газеты,
журнальчики в одном исподнем,
где мне в тебя не промахнуть бы,
где мне дай Бог и не подохнуть —
лишь потому что наши судьбы
охранною покрыты охрой
и ясных глаз уже не надо,
я трогаю старинный меч,
чтоб порубить всю нечисть сада
или костями в гости лечь.
12
***
Ворота — это ворковать, возвратиться.
Арка — алкать славы.
А калитка — это — пойдём, коли так.
Вишня! Моя последняя баба
знает, что такое нож и верит в Бога,
но брови поднимаются в девять баллов,
а слёзы на бал пробивают дорогу.
Переодеться в лёгкий скандал,
не обещая петли и свидетелей,
ярким пером я от шляпы катал
все сочиненья, которые метили
шумной ватагой на полках стоять
или с кудпявым потомком смеяться,
словно за шиворот, за душу брать,
маски посмертной своей не бояться.
Господи! Веришь ли в наше пиратство
там, в океане великой лжи,
где для бессмертия надо стреляться
или пчелою на мачте жить.
13
ЧЕТЫРЕ ПОЧЕРКА
ИЗ-ПОД ЧЁРНОЙ РУКИ
Страшный зуд.
Страшный Суд
на меня наточит зуб —на носилочках несут,
розы алые колдуют,
я на кладбище в лесу...
(я в чистилище, в Аду ли?)
Я подстрижен наголо,
ну, а ты, родная ива,
как всегда, наоборот —
косы падают красиво.
Сколько зим и сколько лет
целовал твои я руки,
как взаправдашний поэт,
от тоски и от разлуки.
Бился лбом по площадям,
вился словно плющ к любимой,
знал — любовь не пощадят,
как не пощадят рябины.
Страшный сон...
Страшный звон,
в тёмных батьках небосклон.Я тебе не брат, а сын,
грозно трогают весы,
точат горькую косу,
я на кладбище в лесу.
Слышишь, на борзых шумят?
Видишь, на коленях Бах?
Страшный Суд,
как страшный взгляд,
поднимает даже прах
праведников и святых,
проституток и поэтов —
мимо всяких запятых
к белым, словно соль, ответам!...
14
***
Я появился, удивился —
пришло поветрие молчать,
пока за рюмкой яд укрылся
весёлых королев качать.
Не мне спешить и шухариться,
а мне влюбляться, тормошить,
с бубновой яблоней мириться,
а с чёрной вишней вместе жить.
На мой ремень ложатся сплетни —
кого до боли затянул,
двойник моей красивой смерти,
ты снова тянешься к вину.
Но я из той седьмой породы,
которая поверх замков —
звонарь отпущен на свободу,
и, проклиная непогоду,
гудят все сорок сороков.
Я — подмосковный сизый день,
я открываю ваши церкви,
я разрываю ваши цепи
и целоваться мне не лень.
Целую облако и лес,
цветок в бокале, потаскуху.
Шепну жене: «Христос воскрес!»
и «Я с тобой!» — Святому Духу!...
15
ЭКСПРОМТ НА ПОДНОЖКЕ
СОБСТВЕННОГО СПОКОЙСТВИЯ
Бог велел — был Верлен,
Бог болел — был Бодлер.
Бах настал — бух любой.
Я в кострах, как Рембо.
Я с тобой день и ночь,
я с тобой ночь и день —
как синяк, как ретушь, —
получилась тень.
Прочь! Прочь! Прочь!
Выматывайтесь, да бодрей!
Сперва потресканный Бодлер,
в губной помаде и с колен
встаёт напудренный Верлен.
Пошатываясь, как прибой
Обиженно уйдёт Рембо.
Всё выпил, выпер и орган,
исчез как сахар Иоганн —
его, наверно, все простят —
иди по стенке, Себастьян!
Нет Верлена, нет Бодлера, — вздох —
нет Рембо и нету даже Баха.
Только есть
Бог
Бог
Бог
И моя белая рубаха!
16
***
Всё переплыл, всё переплавил
и с красной нитью переплёл,
от непонятных слов избавил,
а все понятные — извёл,
истосковал, забыл, измерил,
и йод заката наутёк
пуститлся, перепутав берег,
где я тебя всю жизнь берёг.
Но после всех волхвов и порок
от ржавых ножниц горьких губ
ты убежала с книжных полок
понюхать порох там, где люб
твой властелин и властилитель
в кольчуге всех скандальных лет.
О, муза милая, простите,
ведь там, где кровь, лучился свет.
Истосковал, забыл, измерил...
ты по стеклу босой пришла,
с улыбкой открывались двери
вплоть до небесного посла.
А после, сиротою, разве
испытывала гнев и боль
ведь останавливали казни,
чтобы услышать голос твой.
И выше был костёр и ветер
трепался с Сатаной в ночи.
И шёпот был в народе — ведьма!
Святая — пели палачи!...
17
ПЕРВАЯ КЛЯТВА
И буду я работать, пока гроб
не наживу да и не почернею.
И буду я работать, пока горд,
что ничего на свете не имею.
Ни пухлой той подушки мерзкой лжи,
ни жадности плясать у вас на теле,
ни доброты — похваливать режим,
где хорошо лишь одному злодею.
Ни подлости — друзей оклеветать,
ни трусости — лишь одному разбиться,
ни сладости — по-бабьи лопотать,
когда приказ стреляться и молиться.
И буду я работать словно вол,
чтоб всё сложить и сжечь, что не имею.
И как сто тысяч всех Савонарол
кричу — огня, огня сюда немедля!
В плаще, подбитом пылью и золой,
пойду лохматый, нищий, неумытый
по пепелищам родины другой
как тот весёлый одинокий мытарь.
И буду я работать, пока гор
не сдвину этих трупов, что зловонят,
и буду я в заботах, как собор,
пока всё человечство зло водит
за ручку, как ребёнка, и шутя
знакомую даёт ему конфету —
ах, Бога нет, прелестное дитя,
и Бога нам придумали поэты.
Но есть, есть Страшный Суд, и он не ждёт,
не тот, который у Буоннаротти,
а тот, что и при жизни кровь с вас пьёт,
по щёчкам узнаёт вас при народе.
Ах, что вам стыд, немного покраснел,
но кровоизлияние — не праздник.
Да, на врачей вам хватит при казне,
как вам хватило дров при нашей казни.
Но буду я работать, пока гол,
чтоб с царского плеча сорвать мне шубу,
когда уже ззачитан приговор
и улыбается топор не в шутку.
Но буду я работать до тех пор,
пока с сердец не сброшу зло и плесень.
Ах, скоро, скоро вас разбудит горн
моих зловещих, беспощадных песен!...
18
***
И вечности изменчивый поклон,
и вежливая ложь — не пить ни грамма,
и сорок тысяч сгорбленных икон,
что в очереди по подвалам храма,
волнуясь, встали в трещинках, в пыли,
перебирая ризы как платочек.
Ах, чтобы написать вам смысл земли,
мне не хватает лишь двенадцать точек
тех звёзд блаженных, где душа моя
студит виски и с неподдельной грустью
к последней церкви шлёт, боготворя,
слёз неземных земное захолустье.
Цепочкою юродивых мой почерк —
в железах буквы и в крови колена,
а на губах фиалковых пророчеств —
надменно угрожающая пена.
И вечности изменчивый поклон,
и то ли крышка, то ли просто фляжка
через плечо... и колокольный звон,
что одевает в белую рубашку.
ВОЛЧЬИ ЯГОДЫ
19
ПАЛИТРА СКОРБИ
Я провёл свою юность по сумасшедшим домам,
где меня не смогли удавить, разрубить пополам,
где меня не смогли удивить... ну, а значит, мадам,
я на мёртвой бумаге живые слова не продам.
И не вылечит тень на горе и не высветлит храм,
на пергамент старушечьих щёк оплывает свеча...
Я не верю цветам, продающим себя, ни на грамм,
как не верят в пощаду холодные губы меча.
20
ОТКРЫТКА ВАМ НА ПАМЯТЬ
Знаю, я банален, как смертельно-раненый,
в вашем балагане для меня нет места,
души разворованы, все сердца украдены,
в сатанинских масках все мои невесты.
Неужели нужен мне лишь кусочек мяса,
чтобы согревал, называл по имени?
Ненавижу вас я, словно нищих касса,
теребят на свет только глазки синие.
Да, я выпил всё — и вас, извините,
пропустил твройным одеколоном с ваточкой...
Не хотите ли купить тот вытрезвитель,
чтобы завладеть моей фотокарточкой?!
21
***
Жизнь — это наслаждение погоста,
грубый дом дыма,
где ласточка поседевшей головой бьётся
в преисподней твоего мундира.
Жизнь — это потный лоб Микеланджело,
жизнь — это перевод с немецкого...
Сколько хрусталя серебряные глаза нажили?
Сколько пощёчин накопили щёчки прелестные?
Я буду стреляться вторым, за наместником
сего монастыря... то есть тела,
когда твоя душа слезою занавесится,
а руки побелеют... белей мела.
Из всего прошлого века выбрали лишь меня,
из других — Разина струги, чифирь Пугачёва.
Небо желает дать ремня,
небо — мой тулуп дорожный парчовый.
Раскалённый кусок золота, молодая поэтесса — тоска,
четыре мужика за ведром водки...
Жизнь — это красная прорубь у виска
каретою раздавленной кокотки.
Я не плачу, это наводнение в Венеции,
и на венских стульях моих ушей
лежит грандиозная Библия моего величия,
и тёплые карандаши.
Тёмные карандаши всегда Богу по душе...
Богу по душе с каким-нибудь малым
по голубым распятиям моих вен,
где, словно Пушкин, кровь ругается матом
сквозь белое мясо всех моих белых поэм!
22
РУССКАЯ КЕРАМИКА
Есть где-то земля, и я не боюсь её имени,
Есть где-то тюльпаны с моей головой и фамилией,
Есть где-то земля, пропитанная одышкой,
сестра киселя, а душа - голубеющей льдышкой.
Есть где-то земля, пропитанная слезами,
где избы горят, где чёрные мысли слезают
напиться воды, а им подают лишь печали,
есть где-то земля, пропитанная молчаньем.
Есть где-то земля, которую любят удары
и ржавые оспы, и грустные песни-удавы...
Есть где-то земля, которую любят пожары
и старые ритмы, и новые пьяные шмары.
Есть где-то земля, пропахшая игом и потом,
всегда в синяках, царапинах и анекдотах.
На пьяную юбку она нашивает обиды,
и только на юге её украшья разбиты.
Есть где-то земля, как швея, как голодная прачка
День каждый её - это камень во рту или взбучка.
Над нею смеются, когда поднимается качка,
цари не целуют её потемневшую ручку.
Есть где-то земля, как Цветаева раняя, в мочках,
Горят пастухи, да разводят костёр кавалеры.
Есть где-то земля как вино в замерзающих бочках -
стучится вино головою, оно заболело!
Есть где-то земля, что любые предательства сносит,
любые грехи в самом сердце безумно прощает,
любые обиды и боли она переносит
и смерти великих, как просеки - лес, её навещают.
Есть где-то земля, и она одичала, привыкла
чтоб лучших сынов застрелили, как будто бы в игры
играли, уволив лишь жалость, плохую актрису,
и передушили поклонников всех за кулисами.
Есть где-то земля, что ушла в кулачок даже кашлем,
и плачет она, и смётся в кустах можжевельника.
Есть где-то земля с такою печалью - нет краше.
Нельзя так сказать, помилуйте, может, не верите?
Есть где-то земля, и я не боюсь её имени,
есть где-то земля, и я не боюсь её знамени,
последней любовницей в жизни моей, без фамилии,
она проскользнёт, и кому-то настанет так завидно.
Есть где-то земля, и я не боюсь её грусти,
от соли и перца бывает, однако, и сладко,
есть где-то земля, где меня рекламируют гуси,
летящие к богу на бледно-любую лампадку.
И я сохраню её почерк волшебно-хрустящий,
и я сохраню её руки молочно-печальные,
на всех языках, с угольком посекундно гостящий,
я знаю, я знаю - одна ты меня напечатаешь.
Ах, всё-тки люблю я церковный рисунок на ситце,
ах, всё-тки люблю я грачей за седым кабаком,
приказано мне без тебя куковать и носиться
и лишь для тебя притворяться слепым дураком.
Ах всё-тки люблю я утюг твой и вечные драки,
и вирши погладить давно бы пора бы, пора...
И с прелестью злой и вовсю нелюдимой собаки
лизнуть твои руки как будто лицо топора.
ВСАДНИК ВО МГЛЕ
23
***
Я в непонятном буду племени,
я в непонятном буду пламени,
мои поэмы — это пленные
безумной памяти.
Я в непонятных буду справочниках,
я в непонятных буду наволочках,
и только на груди испаночки
меня поймут её служаночки.
Когда иду в ленивых валенках
и улыбаюсь как пастух,
когда друзья, как свечи, валятся,
я в непонятности расту.
О вы, знакомые заката,
о вы, закованные в жён,
благословляю всех, кто падал,
благословляю всех, кто шёл!
Кто в тишине и сумасбродстве
бранил бумаги на столе,
а у него в родстве акростих
и в ухажёрах пистолет.
Кто принимался петь и падать,
кому встречались на пути
серебряные мысли ада
и медные слова кутил.
Не выбирать, а выбираться
из грязи в князи, но князья
решили вовремя стреляться,
и не стреляться им нельзя.
И он сумел бы повернуть
к их зацелованной армаде,
но тянет к бабам и к вину,
пока он Библию лохматит.
И буря треплет голоса,
и мачта траурно потрескивает,
и смерть глядит на образа
неокольцованной невестою.
24
ШАЛАШ НАСТРОЕНИЯ
Всё будект у меня — и хлеб, и дом,
И дождик, что стучит уже отчаянно.
Как будто некрещёных миллион
К крещёным возвращаются печально.
Заплаканных не будет глаз одних,
Проклятья миру этому не будет.
Благословляю вечный свой родник
И голову свою на чёрном блюде.
И плащ, познавший ангела крыло,
И смерть, что в нищете со мною мается,
Простое и железное перо,
Которое над всеми улыбается.
А славе, беззащитной как свеча,
Зажжённой на границе тьмы и тленья,
Оставлю, умирая невзначай —
Бессмертные свои стихотворенья.
Всё будет у меня — и хлеб, и дом,
И Божий страх, и ангельские числа,
Но только, умоляю, будь потом —
Душа, отцеловавшая отчизну.
25
***
Господи! Пореши
слёзы с души нашей,
мягкие карандаши
в беленькой спят рубашке.
Голову им снесу
острою бритвой завтра.
Скажут мне: нарисуй
тот на траве завтрак.
Станет мой золотой
больше других по росту,
солнцу за упокой
зелень бежит к погосту.
Мальчики вы мои,
вы у зари оброчны,
белые журавли
красным ножом отточены!
26
***
Природа плачет по тебе,
как может плакать лишь природа.
Я потерял тебя теперь,
когда лечу по небосводу.
Своей поэзии, где врать
уже нельзя, как солнце выкупать,
где звёзды камнем не сорвать
и почерк топором не вырубить.
Природа плачет по тебе,
а я-то плачу по народу,
который режет лебедей
и в казнях не находит брода.
Который ходит не дыша,
как бы дышать не запретили,
которым ни к чему душа,
как мне мои же запятые.
Природа плачет по тебе,
дай мне забыть тебя, иначе —
о, сколько б смеха ни терпел,
и я с природою поплачу.
27
***
Ищите самых умных по пивным,
а самых гениальных по подвалам,
и не ропщите — вся земля есть дым,
а смерть как пропасть около обвала.
И в мире ине завидуйте красе
и власти не завидуйте — что проку?
Я умер на нейтральной полосе,
где Сатана играет в карты с Богом!
28
***
Задыхаюсь рыдающим небом,
Бью поклоны на облаке лобном,
Пахнет чёрным с кислинкою хлебом,
Пахнет белым с искринкою гробом.
По садам ли гуляют по вишенным
Палачи мои с острым топориком?
По сердцам ли шныряют по выжженым
Две невесты мои как две горлинки?!
Молодятся молитвы на паперти,
Согрешившей души и отверженной,
Ах, с ума вы сегодня не спятите,
Спите, будете крепко утешены.
Я не верю ни чёрту, ни дьяволу,
И в крапиве за древней избушкою,
Как невеста, зацветшая яблоня
Кое-что мне шепнула на ушко.
Я поднялся к ней, пьяно-оборванный,
Как ромашка, от ветра покачиваясь,
И как будто держали за горло,
Я прослушал всё то, что назначено.
И сказала она удивительно
Кротко, просто, а значит искусно:
То, что стал я писать — ослепительно,
То, что стал я так пить — это грустно.
То, что стал я хулой тёмных всадников,
То, что стал я хвалой падших ангелов,
Что пьют водку и свете, и затемно,
И шабят «Беломор» в мокрых валенках.
И на плечи дала мне огромного
Ослепительно-вещего ворона,
Он в глаза посмотрел мне холодные,
А потом отвернулся в ту сторону,
Где стояла босая и белая,
Майским градом ещё не убитая,
И весна, и любовь моя первая
Со своими немыми молитвами.
Вся в слезах и как будто в наручниках,
Кисти рук у неё перевязаны,
Со своими подругами лучшими,
Со своими лучитстыми сказками.
Нет, они от меня не шарахались,
А стояли в молчании скорбном,
Как невесты царя, что с шалавами,
С шалопаями встретятся скоро.
На плечах моих ворон не каркнет,
На устах моих слово не вздрогнет,
И летит голова моя камнем
К их стопам, где слезами намокнет.
Сохрани и помилуй мя, Боже!
Сокруши сатану в моём сердце,
Неужели удел мне положен,
Там у печки с антихристом греться?
Сохрани и помилуй мя, Дева
И Пречистая Богоматерь,
Пока губится бренное тело,
Пусть души моей смерть не захватит.
Сохрани и помилуй в восторгах
Меня, грешного нынче и грязного,
Под холодной звездою востока,
И с глазами ещё не завязаными.
Мы повержены, но не повешены,
Мы придушены, но не потушены,
И словами мы светимся теми же,
Что на белых хоругвях разбужены.
Помяни нас в своё воскресение,
Где разбитой звездой восклицания,
Где и пьяный-то замер Есенин,
Все свиданья со мной отрицая.
Пусть хоть был он и мотом, и вором,
Всё равно, мы покрепче той свары,
Всё равно мы повыше той своры,
Всё равно мы позвонче той славы.
Соловьёв на знамёнах не надо
Вышивать, выживать нам придётся,
Как обрубленным яблоням сада,
Как загубленным ядом колодцам.
И пока не погасло светило
Наших дней, обагрённых скандалом,
Ничего нас с тобой не смутило,
Ничего нас с тобой не судило,
Да и Слово сиять не устало.
Разлучить нас с тобою — нелепо,
Муза! Муза в малиновом платье,
Ты — Мария Стюарт, и на этом
Всё же вышьем мы царскою гладью.
Что концы наши в наших истоках
И что нет отреченья и страха.
Каждый стих наш — преступной листовкой,
За который костёр или плаха!
Пусть бывает нам больно и плохо,
Не впервой нам такие браслеты,
И зимой собирает по крохам
Нашей юности знойное лето.
Что же скажет угрюмый мой ворон?!
Ничего... просто гость и не больше,
Ничего, просто дикая фора
Слова, жившего дальше и дольше.
Вот и всё, да и тайн больше нету,
Музы, музы, покатим на дачу.
Задыхаясь рыдающим небом,
О себе я уже не заплачу!...
ИЗ СТИХОВ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ
29.
***
Я выковал себя как меч,
И в ножны ты меня не прячь.
Пока кровава наша речь,
Я не могу в могилу лечь,
Я сам — и Ангел, и палач!
И мне пора с могучих плеч
Срубить все головы дракону.
Огнём вселенную зажечь,
На плучг Медведицы налечь
И с Музы — написать икону!...
30
ПАМЯТНИК
В. Высоцкому
Стихами обессмертив Русь
И телом землю обогрев,
Я в пурпур чёрный завернусь,
В последнней неге заалев.
Меня хоронят всей Москвой
С великой болью и тоской,
Не будет у меня Ланской,
Звони в колокола Донской.
Торжественно, как на духу,
Я прочитал вам пло стиху,
По строчке каждому крещёному,
Всё мне простившему — прощённому.
18 июня 1983 г.
на середине мира
новое столетие
город золотой
москва
