на середине мира алфавит станция ГЕРМАН ВЛАСОВ![]()
Лирика — это такая человеческая лазейка во вневременное: две империи умерли, а Сафо и Катулл живы,
потому что человек не меняется. «Тихая лирика« — чисто проработанный кусок бытия;
стены чистой комнаты просвечивают, они – декорация, и видны нити, за которые дергают ее жильцов.
И когда все горит, поэт становится пророком и визионером, как Русаков.
И еще: «Тихие песни» — так называлась, кажется, вторая книга Иннокентия Анненского.
Поэтому лирика не есть что-то статичное, тут есть ожидание или, лучше, обещание; она — умная тишина,
близкая к исихазму — учению христианских молчальников.
Герман Власов Из интервью «Независимой газете».
О себе. Родился в Москве, учился музыкальной школе, закончил филфак МГУ, где помимо прочего изучал лирику Баратынского в семинаре А.М. Пескова. Переводил кино, книги по йоге и адвайта-веданте (Бабаджи, Йогананда), современную поэзию. Выпустил несколько книг стихов (книга «Девочка с обручем», М., «Воймега», 2016 - удостоена Студенческой премии РГГУ), участвовал в фотопроектах в качестве фото-художника. Избранные стихи вошли в цикл "Музыка по проводам" для смешанного хора a cappella московского композитора Игоря Холопова.
СЛУШАТЬ СТРЕКОЗУ* * * Есть улица и область есть двора. Мужчина с зеркалом овальным идёт с добычей метр на полтора, день делая зеркальным. Вот он раскинул руки, семеня, по сторонам глядит он и под ноги; а то стоит — июньская земля отобразилась в нем в итоге; пристроит поудобней, понесёт, и — спичкой по коробке — позолота по окнам серым — зайчиком мелькнёт. Не просыпайся. Нет. Суббота. Багаж любви — не смять, не умалить, не выронить и не поставить в угол. Нести, держать умение любить, похожее на купол. Он обошёл стоянку для машин, асфальт и облако соединяя, неся пространства лишнего аршин, зачем — и сам не зная. И чем оно мужчину привлекло, ответить могут лип соцветья, — нести, держать забытое стекло из прошлого тысячелетья. *** Глаз циклопа, укол его солнечный из-под век мимолетных и туч грозовых, если выдержать точечно- ослепительный — станешь летуч; то есть, как над собой поднимаешься, сам меняясь, и — преобразишь деревенскую сагу под Кинешмой, под Калугою сонную жизнь. Ты, наверно, сон одуванчика и черемухи запах ствола; и тебя безымянные пальчики методично смахнут со стола. Ты задержишься в ветвях терновника, объяснив неразумному мне: нет ни делателя, ни виновника, если ты не живешь на земле. Но зато растворяешься в радуге, изумленно любуясь собой, и стоишь себе тихо и радостно — алый, синий, зеленый… любой. *** Кто говорит, что мир несправедлив, — ложится спать, грозу не долюбив и свиристель меж яблонь не дослушав. Блаженные — имеющие уши и слух — в ладони слушать стрекозу, и смелость — одному гулять в грозу. Кто говорит, что свет жестокосерд, — не видел майской ночью лунный серп, не различал в углу овал сирени, и кисти ив, и жёлтых лип колени. Под грозный меди аккомпанемент он — дачник, потерявший инструмент. Вот, в вёдрах у смородин — сучкорез, у яблонь — лейка, плодосъёмник без привычной ручки свежих грядок между. Труды и дни теснятся как одежда в прищепках бельевых на бечеве: две майки, лифчик... Топая в траве, ёж появился, нюхает... По кругу летит Земля. Её кусты, мосты, дороги, гари запах, бересты и ты — одно письмо, к какому другу — неведомо. Распахивая шарф, ты благодарный чувствуешь пожар чуть ниже горла, где гнездится слово вот этой белой ночью в полвторого. Но слова нет, а есть один ответ, соединивший облако и свет, антенны, крыши и грядущий ливень, обрывки молний — будет гул за ними — и пауза, в какой ведёшь отсчёт. Гром прогремит — ты улыбнёшься: Чёрт. И ливень льёт, и ты едва одета, и дом дрожит, и окна из слюды. И ты добавишь, что настало лето на узком берегу, вблизи воды. *** Не воскресить, так выдумать, на то мы и легки, лба маленького выпуклость, ресницы, ноготки. И матери смущение в кормлении его, когда он угощение приемлет делово. Колени сына плотные и шею старика. Лихие, мимолётные и Средние века. Подробно, утомительно, по пояс, через гать. И — ласточку стремительно в полёте описать. Залив с отлогой сушею, письмо от Дурново и капитана Тушина — а как же без него? Ещё — твой нос веснушчатый, чуть вздёрнут над столом, когда ты томик Пушкина читаешь, как псалом. *** Она не просто была красива, она ещё была влюблена в весну, в шиповника запах сильный — разлитый в воздухе вкус вина с его танинами, земляничным оттенком, пряным, с полынь-травой. Таким настойчивым, что о личном и мысли не было. И, домой вернувшись поздно, сменивши туфли — нет лучше всё-таки босиком — мечтать уселась на узкой кухне. Мечтать уселась? Зачем? О ком? Смотри, уже выкипает чайник, в молочном паре возник вопрос: Что если горечь красного чая есть послевкусие диких роз? Наверно, так, но об этом завтра. Сегодня — полууснувший дом, глоток горячий, любимый автор. А завтра — лето. Потом, потом. * * * Мел стереть сухою тряпкой — так узбеки чистят снег, — написать куриной лапкой дочь отец собрал в охапку (кто кого собрал?) и шапку натянуть, не видеть век. Видеть зарево, пустую неприкаянную жизнь: всю такую красоту, и Камергерский, и Тверскую улицу дороговизн. Ощутить витрины рабство, ты — отверженный Гаврош. Лучше снежное убранство. Мама, родина, пространство, снег на кончиках галош и, растаяв, на паркете в коридоре. Услыхать штурмовать далеко море посылает нас и горя испугаться перестать. КАРТИНА ВЕРМЕЕРА Вот так примерь, стань ближе к свету и не во двор смотри — сюда, чтоб солнце высветило летнее белки, и сделалась заметною в них заблестевшая вода; и воротник на кофте хмурой, как снег на черепице крыш, лежал. В тюрбане от гяуров чуть вопросительной фигурой вполоборота ты молчишь. Молочны лоб и подбородок, краснеет приоткрытый рот. Что это — молодость, порода? Твой водомеркою сквозь годы взгляд испытующий плывет, сам спрашивая: это жемчуг, воск белый, рыбья чещуя? Движенья губ одной из женщин в весенней лихорадке шепчут: — Она моя иль не моя? Тебе сейчас пойдут любые, рождая домыслы подруг. Настали времена сырые… Еще тебя зовут Мария, ты смотришь — с Севера на Юг. * * * без вас обоих как без верных слов. всё остальное слишком непонятно где ткань а где канва уток и шов белила сурик масляные пятна и наконец апреля благодать наружный блеск зов дудочки лукавой и я рискую весело блуждать как по холсту ван гога куросава а с вами и секунды небыстры то под руку то порознь сестры-рыбы трава деревья звезды и костры в одну ладонь устроиться могли бы и улица чья башенка остра и лестница не якова витая храни тебя от вымыслов сестра серебряная рыба золотая *** Как памяти хрупка посуда, хрусталь; как на Высокой сонно, что не надеешься на чудо. Как это солнце заоконно! Коснись нежаркими лучами эмалированной духовки, буфета. Задержись на чае в щербатой чашке, на жировке. Сместись к двери, где капюшоны дождевиков при тусклом свете и запах подгоревшей пшёнки воспоминанием о лете. О торопливость вырастанья, помедли. Там ещё икона и маятника спотыканье, и дверь открытая балкона. Чернильный карандаш сжимая, склонилась, на открытке пишет там бабушка ещё живая, которая меня не слышит. на середине мира: главная озарения вера-надежда-любовь Санкт-Петербург Москва |