на середине мира алфавит станция ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Поэзия сродни археологическим раскопкам. Только археолог копает вглубь, слой за слоем снимая пласты почвы, чтобы найти интересные артефакты, а поэт движется в противоположном направлении, чтобы, пробираясь через завалы хаоса, добыть сгусок чистой энергии. * Есть что-то животное в стремлении показать людям свои стихи. Кто-то чирикает (в траве сидел кузне-чик), кто-то каркает (чуждый ч-арам ч-ерный челн), кто-то рычит (парррус, порррвали парррус…) и все лишь для того, чтобы встретить зверя своей породы. Подал голос — имеешь шанс найти стаю, избавиться от одиночества. * Если у пишущего человека неисправен канал связи с природой, но хорошо работает творческий инстинкт, он становится концептуалистом. Он не варит собственный алкоголь, а, как бармен, достает готовые бутылки, смешивает и угощает коктейлями. * В фантастических фильмах часто встречаются сцены интимной близости высокоразвитых инопланетян: они касаются друг друга кончиками пальцев и испытывают что-то похожее на оргазм. Думаю, это всего лишь доведенное до совершенства воображение. В будущем оно будет развито у людей в полной мере. * Чтобы писать хорошие стихи, нужно уничтожить в себе все человеческое, оставить лишь животное и сверхчеловеческое. * Стихи — это не цель, а средство, способ пережить свою маленькую катастрофу, столовая ложка в зубах эпилептика. ДНЕВНОЕ ЗАРЕВО*** Мы вышли в лес, как образины, касаясь елочных вершин, мы побежали в магазины вдоль ветра сосен и машин. Клубилось зарево дневное, прибой сутулился речной, а мы летели и спиною тащили ветер ледяной. Над нами мирно и лучисто сидели аисты в гнезде, а мы смеясь, как хоккеисты, скользили боком по воде. А мы смеясь, как обезьяны, текли дорогами низин, спешили ровно, без изъянов, на ощупь чуя магазин. Неслись жужжа, подобно рою, вздымая темные дымы. Но если магазин закроют, тогда зачем бежали мы? *** Посмотри, окаянное небо в глубине начинает
светлеть,
это демоны в молниях-касках
заполняют подъемную клеть и летят. Я с одним повстречался,
он в забое породу дробил, я упал перед ним на колени —
он из фляги меня напоил. А потом я качался на сваях, кувыркался,
по насыпи лез, мы с тобою обычные гномы, а они властелины небес. Колокольного времени пестик, околотку,
звенигу цепей — что попросят, отдай чародеям,
но из огненной фляги не пей. И запомни: подвески не домрать, не винтиться,
кайло не гойдать — после смерти пиндюжные гномы
на поверхности будут страдать. Бубенец свой носи горделиво
и молитву мурмуркай с утра: Береги нас от бесов небесных,
Аулуэ, богиня ядра.
*** Мой быт прекрасен: лампа, маховик, перчатки, хвост ржавеющей точильни, короткой батареи змеевик, две крышки, мясорубка, холодильник. Я наблюдатель: круг сковороды очерчивает чёрные пределы, идёт из крана линия воды, стоят в сушилке чашки пустотелы, три вилки, параллельные черте стола, символизируют беспечность, две брошенные крышки на плите, сливаясь, образуют бесконечность. Пишу об этом из таких низин, что ниже только черви и соседи, стоянка, продуктовый магазин, поребрики, столбы, электросети. *** Ягода ветра похожа на каплю — сорванный плод у рябины в горсти. Дворник поджёг бесполезную паклю, сажа над городом тихо летит. Чайник ли, птица, носатая в профиль, в форточку сквозь мимолетный дымок смотрит, как я нарезаю картофель и отбываю положенный срок, как я сижу в обывательском кресле, и рассуждаю: посудина, чиж? Что за глаза мне приладили, если птицу от чайника не отличишь. Хочется плюнуть, зарваться, взбеситься, топнуть ногою, окно распрямить. Тихо свистит закипевшая птица, ветки волнуются, пакля дымит. * * * В своем физическом убранстве, непогрешима и тверда, вещь проявляется в пространстве и замирает навсегда. Рулём становится, сиреной, решёткой тёмного окна, параболической антенной, что чуть над зданием видна. И если складываешь вещи, не разворачивай назад, как говорил одной из женщин учитель нежности, де Сад. * * * Я проснулась на рассвете, подошла к балкону, глядь — обволакивает ветер туч резиновую гладь. Ночь — предмет аксессуара — спала с ворота, и вот, по неспешным тротуарам путешествует народ. Он идёт на автомате, через площадь, напрямик, но сегодня на закате ночь поднимет воротник. Шарф надену потеплее, выйду, встроюсь в эпизод, прогуляюсь по аллее, я ведь тоже пешеход. Есть погода, есть надежда, есть фонарик на крыле, лишь осенняя одежда тянет тяжестью к земле. * * * Суетливые мамы на всех парусах уплывают с детьми по домам, я, железный солдат, оживаю в глазах удивленных, взволнованных мам. Я сама себе сын, я сама себе спесь, я сама себе враг и стекло. Время детских площадок закончилось здесь и в песочницы перетекло. Но цветущая груша безумствует так, что за светом не видно ствола, засыпающий город, как толстый гусак, колыхает звезду у крыла. Остаюсь равнодушной к его галдежу, к пролетающим грушам в цвету, как простой пианист на скамейке сижу и руками ищу темноту. * * * Гибискус красный утомленно стоит, склонившись к монитору, над батареей раскаленной сквозняк пошатывает штору. И кажется, что в этой нише, в житейском, удаленном шуме, когда-нибудь родится Ницше и сообщит, что Бог не умер. И восстановится из пыли посуда с ручками из стали, дуршлаг, салфетница, бутыли, черпак и прочие детали. * * * Это я. А это дворник. Он наводит чистоту. Это слесарь. Крепит гайку к шестигранному болту. Это дом. На нем антенна тянет к небу провода. Это туча. Значит скоро рухнет рыхлая вода. Это путь. Машина едет и включает поворот. Это дом. Внутри лениво копоширствует народ. Ветер, пакостник вихрастый, дует в узкую дуду. Дни идут. Стареют стены. Едет транспорт. Я иду. Это пес. Закинул лапу, чтобы ухо почесать. Это я. А это дворник. Больше не о чем писать. на середине мира: главная озарения вера-надежда-любовь Санкт-Петербург Москва |