|
на середине мира алфавитный список город золотой ЯПОНСКИЕ ПИСЬМАХиросима Сансэй, поднимается ветер с Большого Пролива. Как ты нынче, как небо твоё? Я приеду весной, если мир будет благополучным. Мне совсем без тебя не скучно, надгробье твоё утешительно сливы пунцовой цветами и осенней прозрачной луной. Если бы не восходило на западе солнце, я была бы беспечным цветком. О великое небо, зачем позволяешь видеть злую насмешку над мукой и болью? Но я, как ты знаешь, виновна в пристрастии к театру теней, и не могу без костюма. Чернозубая ночь улыбается. Город исполнен огней, город их ожидал. Скупость пейзажа лишь паки во мне вызывает воспоминания о Хиросиме, о домах её светлых, об этих трущобах, где юность моя протекла, где не закончится жизнь. О, увы мне! Ведь там не закончится жизнь. Блеск ужасного неба для нас был священным обрядом, после которого можно лишь умереть, в течении суток. Но мы живы, сансэй, где ты, и как невозбранное небо твоё? Если птицу увижу, то будет привет от тебя. Лучевая болезнь вряд ли отобразится на снимке Рентгена. Магнитный её резонанс вряд ли внятен насмешникам, не понимающим длительной слабости к ночи, поздних слёз и всего, что за ними, и накануне. Я скиталась, меня выгоняли родители, а теперь в счёт завтрашних денег — у меня ведь рассчитано всё — я купила им пищу, банку рыбы и луковицу. Я сперва позабыла о них, но вернулась потом и купила, так сохранить я надеюсь своё равновесие в жизни. Я купила им рыбу и лук. Может быть, я христианка, но я устаю от короткой дороги, а это нельзя. Я лежала бы день напролёт, размышляя о древних героях, но и это нельзя. Надо жить, жизнь погубит меня, потому что, сансэй, лучевая болезнь есть уже неприятие жизни. Чтобы есть, мне надо согреть в ковше молоко, а ведь это смешно говорящим о боли, страданиях, и совершающих мелкие подлости. Не потому что подлы, а будто бы так получилось. Впрочем, каждый из нас поражён, больше ли, меньше. Степень мало что значит перед лицом неба, явившего блеск Хиросимы. Так что мы живы, сансэй, о нас ведь не пишут в газетах, мы не покупаем ликёров, не водим автомобилей, хоть всё это, верю тебе, не имеет значения. Может быть, я христианка, а всё, что осталось, сансэй, это нежность к тебе, и она как блеск Хиросимы. Лист мой, белый журавль. Я на ответ не надеюсь, но вот мои руки, в них кровь замедляет движение, слышно ушибы и боль, а поцелуи твои преобразят их в лепестки розы и сакуры майской. Я приеду весной, если мир будет благополучным. Я теперь как цветок Хиросимы, птица серая, вестница счастья, сансэй, ведь во мне крови почти не осталось. Неужели же счастье земли как цветок Хиросимы, и довольна я тем, что мы не попали в известные центры торговли и мало что можем купить? Я цветок на дороге твоей, и в тебе не будет вины, если ты растопчешь его, это чудный цветок Хиросимы. Хризантема из пепла лежит на дороге твоей. Я лежу на дороге всех прошлых друзей, замечай же, сансэй, как они забывают все просьбы мои, будто я уже не живая, и мне ничего не нужно. Вот зияющий блеск Хиросимы, что обоих пленил нас, и нас облучил. Ты учил меня жить, научи умирать. Смерть приходит ведь несколько позже, чем о ней сообщает нам небо. Оно шлёт нам зияние радости, блеск Хиросимы, как возможность освобожденья от мук, и несвязанность нового мира со старым. О сансэй! Ты, как и твой журавлёнок, островитянин. След цветущего острова в нас, всё зияние радости, искренний блеск Хиросимы, Царства превыше времён. Нагасаки. Когда завершится вся тысяча писем, в Нагасаки вернётся весна. Я люблю сливы цвет над водами большого пролива. Знаешь ли ты, что по письмам своим ты рассеяла капельки крови, а теперь тебе нечем жить? Я просил бы тебя не писать, но взрывною волной у Большого Пролива сшибло голову мне, я контужен. Мне бормотанье твоё приносит свежесть и утешенье, как будто есть ещё некий запас, как будто я не самурай и не камикадзе, впрочем, всё это бредни людей с континента. Откуда им знать о пути и о том, что жестокое небо взрывною волной над проливом соединило нас, как будто в насмешку, но всё же возвышенно и невозвратно? Тысяча первый журавль будет смертью твоей. И я знаю, ты точно приедешь весной, когда закончатся выставки и выступленья, записи радиороликов и телепроектов, но пока что летят журавлями слова, как будто ты пишешь стихи, будто радость в тебе от Басё, и ты рис его крупный клюёшь. Я хотел бы, чтоб рис ты клевала с моей руки, и была бы счастлива. Но ты плачешь, я ведь лучше других знаю, что письма ты запечатываешь лучевыми слезами, что ты тоже страдаешь от муки в преддверии ночи, от неприготовленной пищи, от молчащего будто навзрыд телефона, от неубранных книг и от пыли, потому что все руки прозрачны твои, ты порой их не можешь поднять. Ты наивна, цветок Хиросимы, ты мечтаешь о Царстве Небесном, а я различаю одно лишь земное, где нас продают, покупают, и где всё решают за нас. Здесь любовь невозможна, цветок Хиросимы, она смешана с пеплом. Ты можешь коснуться её. Золотая твоя хризантема уже расцвела, ты вернёшься весной. Что ты найдёшь здесь, хоть я тебя жду? Лишь надгробье сансэя, заросшее место, а мне будет радостно думать, что ляжешь ты рядом, и уже навсегда. Тысяча первый журавль это ты. Здесь по-прежнему западный ветер, блеск не уходит из неба, этого мягкого осеннего неба, где белеет луна над горами далёкими, будто имя твоё. Луна убывает, как ты. Чёрные зубы ночи и лазурные ногти, как ногти твои, голубей молока, высветляются заревом солнца над током большого пролива. Ты уже понимаешь, что счастье для нас — как тот самый зияющий блеск, единственный и неизбежный, как лучевая болезнь, как восходящее солнце с запада. Небо, ты не забываешь нас в жизни твоей. Наверное, ты христианка, потому вокруг тебя рыба и лук обретают отчётливость знака и буквы, даже орнамента счастья, того, с журавлями и лилией. Тысяча первый журавль это ты. Как мне встретить тебя? Хризантема цветёт, предрекая твоё появление в наших местах. Ветер сильный с большого пролива, вижу ветер как радугу. Солнце восходит с запада, не изумляйся и не горюй. Так должно быть. Если же мы не умрём, мы не увидим востока. Да, о нас позабыли газеты, им не нужны певцы нищеты и прекрасного, мы ж не умеем более ничего, как петь о прекрасном в простой нищете, не понятной ни центрам, ни прочим каким помещениям, так что забудь о них. Письма твои как стихи, это тебя обучал Басё, я-то знаю. Луна над горами тонка, как и ты. Белая, белая луна над горами, она так прозрачна, будто облучена вместе с нами, цветком Хиросимы и ветром с Большого Пролива. За тяжестью всех разрушений благодатной покажется смерть, если встретить её, благословляя и вовремя. Так что не торопись, а, впрочем, мы должны быть в согласии с собою и небом.
поэтические опыты кухня станция гостиная на середине мира новое столетие город золотой корни и ветви |