на середине мира
алфавит
станция


ЕВГЕНИЯ ДЖЕН БАРАНОВА







Евгения Джен Баранова родилась в 1987 году в Херсоне. Окончила СевНТУ по специальности «Информационные управляющие системы и технологии» в 2011 году. Большую часть жизни провела в Крыму. Финалист премии «Лицей» (2019), обладатель спецприза журнала «Юность» (2019). Автор четырех книг стихов, в том числе «Рыбного места» (СПб.: «Алетейя», 2017) и «Хвойной музыки» (М.: «Водолей», 2019). Участник арт-группы #белкавкедах. Сооснователь литературного журнала «Формаслов». Стихи переведены на английский, украинский и греческий языки.



БЕЛЫЙ ЙОД




***
Что будет, если я тебе скажу,
мол, катится сентябрь по этажу,
в капрон скрывая ласточки лодыжек?
Тепло уходит, мало ли нам бед,
зато приходит маленький сосед,
раскутывает маленькие лыжи.

Консьержка заменяет сухостой
на астры, в их строении простом
присутствует желание пробиться.
А я, скорее, бархатец. В дожди
я погибаю с легкостью в груди,
подобно миллионам чернобривцев.

Отставить меланхолию зовут
день города, день выборов, салют.
Оставим их для грусти разрешённой.
Что будет, если я тебе солгу,
мол, солнце не останется в долгу
и вытеплит ложбинку для влюблённых?





***
Ходили чистые, безгрешные,
а вот приходится страдать.
Трясти знамёнами потешными,
любовь фейсбуку предавать.

Когда и краски не останется,
когда всех наших заметут,
пойдём выпрашивать свиданьица,
как пропуска в литинститут.

И лишь тогда отбросив фантики,
сыграв на приступе вины,
прорвутся буковки-десантники,
предложат выпить белизны.

И ты, пригнувшись, выпьешь взвешенно,
лишишься рода и лица,
найдёшь под садиком черешенным
ружьё трёхлетнего отца.





***
Ажурного дня собирается пена
у леса Верлена, у поля Верлена,
у синей избушки в седых камышах.
А ты не умеешь землицей шуршать.

А ты не умеешь похрустывать сердцем.
Не тронь колокольцы, им видится Герцен.
Они научились звонить ни о ком,
как будто в небесный стучатся райком.

Всё пенится, мнится, кряхтит, остаётся
синицей во рту, журавлём у колодца,
а ты посторонним киваешь во мгле.
Какие все мёртвые, милый Верлен.





***
На рукавице вымышленной руки
вышит кентавр, зяблики, мотыльки,
вышито всё, что словом нельзя сберечь:
воздух, земля, дыхание, речка-речь.

Я так любуюсь вышивкой, так боюсь
сердце добавить к призрачному шитью,
что отпускаю — рыбкой пускай плывёт,
маленький Данте околоплодных вод.

Из хлорофитов тесную колыбель,
может, совьёт себе, может, нырнёт к тебе.
Как серебрится дикий его плавник.
Если отыщешь, дафниями корми.
А затоскуешь — боже не приведи —
слушай, как бьётся возле твоей груди.





Колобок

Унеси меня, лиса.
Ты не видишь, что ли,
замыкает полюса
от ресничной соли.

Заблудился, занемог
маменькин разведчик.
Преврати меня в замок
на воротах речи.

Где приставок тополя,
где глаголов корень,
где купается земля
в громе колоколен,

всякий светел, всяк спасён,
всякий безупречен.
Унеси меня, лисён.
Мне спасаться нечем.





Тихие дни в Москве

Любим любимой тихо говорил,
что не хватает в номере чернил.
Ну, как тут не повеситься Любиму?
Такие дни стоят, что хоть в Клиши,
хоть в Лобне о незнаемом пиши.
Пищи, покуда часть неотделима

от целого.

Как выдумать закат,
когда лишь снег, хитер и ноздреват,
является за мартовской зарплатой?
Не вымечтать тропическую чушь.
Здесь тихо так, что даже чересчур.
Не поискать ли в небе виноватых?

Не спиться ли, не спятить ли, не спеть.
Мне кажется, я снежная на треть,
на две другие – сахар и позёмка.
Осталось подождать, авось вернёт
брильянтовую зелень белый йод,
авось отыщет в женщине ребёнка.





Крылья

Запомни, сын,
льняные крылья
не подчиняются уму,
они хрустят небесной пылью
от никого до никому.

Они скользят по снежной кашке,
глядят на транспорт свысока.
Да что там выкройка — рубашка,
халат, футболка, облака.

Да что там падать — так, катиться,
журить прохожих за испуг.
На белом теле лебедицы
выискивать чернильный пух.





***
Над жизнью плачет индивид,
а дом его клюёт,
жестяным носиком стучит,
бурчит водопровод.

Куда-куда ты уходил?
Куда-куда пришёл?
А человек ревёт, дебил,
ему нехорошо.

Прости, он дому говорит,
я шел, куда нельзя.
Я наблюдал метеорит,
выпиливал ферзя.

Я вырубал газетный лес,
я не жалел подошв.
Я добирался, я воскрес,
зачем меня клюёшь?

Затем что слаб, затем что впрок,
затем что жизнь легка,
что тишиной изъеден бок
что твой, что пиджака.





Херсон

Солят рыбу. В воздухе прогретом
тонкая сияет чешуя.
Ловит, ловит паутина веток
солнечную простынь за края.

Мне четыре. Я не знаю способ,
как без боя косточку извлечь.
Катятся цветные абрикосы.
Катятся по небу абрикосы,
успевая пятнами обжечь.

Год стоит на редкость урожайный.
Трут малину, выбирают мёд.
Мне четыре. Я узнала тайну.
В том окошке бабушка живёт.

Робкая старушка золотая.
«Съешь три ложки, а потом ложись».
Посмотри-ка, вот она моргает.
Посмотри-ка, вот она бежит.

Неужели вы её не знали?
Кто тогда нам выключает свет?
Кто нашёл потерянный сандалик?
Трёхколёсный дал велосипед?

С Тошиком возиться без опаски
кто позволил?...
Вечер далеко.
Жизнь сошла коричневою краской
по осколкам дедовых очков.





***
Не для счёта, не для денег
в луковице дня
жил какой-то неврастеник,
не было меня.

Собирал ошмётки звуков,
с мразью выпивал.
Он бубнил, шипел, мяукал —
никому не лгал.

Трехколёсен, многоушен,
шестипал, умён,
был он ровен, был он душен,
я совсем не он.

Он бы рифму с ходу выпек,
продал большинству.
Ну а я купаюсь в гриппе.
Начерно живу.





***
Когда происходило всякое
и тучи с городом дрались,
больной по лестнице Иакова
то вверх подпрыгивал, то вниз.

То разгонялся мимо ампулы,
то ставил йодистый узор
на грудь прожаренную камбалы,
на вермишелевый забор.

Бледнел до творога зернистого,
гонял таблеточную кровь.
И сердце ухало неистово,
как раздражённая свекровь.

Просил прощения у капельниц,
бахилам вежливо кивал.
И думал — как-нибудь наладится.
И ничего не забывал.





на середине мира: главная
вера-надежда-любовь
Санкт-Петербург
Москва