СОЦВЕТИЕ — Елена Лапшина

на середине мира
алфавитный список
город золотой

ЕЛЕНА ЛАПШИНА

О СЕБЕ: 1970 г.р., родилась в подмосковсном Фрязино, с 1993 — живу в Москве.
Закончила экономический ф—т МЛТИ (лесотехнического). Работала в нефтяной промышленности.

ДВЕ КНИГИ:
1) «ВЫМАНИ АНГЕЛА» (совместно с Иванововой О.),
2) «В НЕВЕСОМОЙ ВОДЕ».

ПЕЧАТАЛАСЬ:
«Иерусалимский ж—л», «Литучеба», «Октябрь», «Арион», «Крещатик», «Кольцо А».

В ДВУХ АНТОЛОГИЯХ:
«Московская муза» и «Один к одному».

Стихи крапала с детства — потому что КРАСИВО! Писать начала примерно с 2002 года
(но стихи того периода ещё слабы). В 2002 познакомилась с Ольгой Ивановой, которая
и стала моим педагогом и большим другом.

СТИХИ

* * *
Слепо плывущей на рокот обрыва —
до водопада —
видения,
где —
с рыбами — птица,
а с птицами — рыба
в ненарушимой своей немоте.
Чая чешуйную скинуть кольчугу.
Радуйся, радужный рыбий народ,
неводу на водах —
ловчему чуду,
рыбе,
ныряющей
наоборот —
в воздух, расчерченный белою тушью
тонких сетей —
в никуда —
в наготе,
чтобы потом, умерев от удушья,
просто
проснуться
неведомо где —
рыбой
в иной —
невесомой —
воде.

* * *
И в дольний мир ненадолго сходя,
как лестницами — струями дождя,
пройти в ушко тропою караванной.

И слушать, как упорствует трава,
и лебедей пускать из рукава,
и загоститься, будучи незванной.

А после, выкликая имена,
ещё не понимая, что одна,
брести обратно — в край обетованный.

* * *
Где крона вековая высока —
я, как — дитя, как —— девочка простая, —
стою, к стволу спиною прирастая,
отряхивая стопы от песка.

Корявый ствол — изранен и дуплист —
из тел и лиц сплетается, пока я,
во тьму ветвей руками проникая,
из каждой пясти испуская лист,

всё поднимаюсь лествицею той —
ни девочка, ни взрослая — иная, —
расту — простоволосая, сквозная —
и дерево сплетаю с высотой.

* * *
Бесстрашный мир до дерзких десяти
с лишайной кошкой, мучимой под лавкой,
когда не больно говорить «прости»
и бабочку прокалывать булавкой.

Где фольговые «золотца» конфет
на пять мгновений делали «богачкой».
И сразу было ясно — смерти нет,
и боль всегда становится — болячкой.

Где с каждой тварью Божьею на «ты»
(помимо взрослых — им родства не надо).
Когда боялась только темноты,
как юный Дант, ещё не знавший ада.

* * *
Песок на письмах, письма на пескe...
Зачем я здесь, куда и кем ведома...
Мне хорошо во храме или дома,
а меж людей — не хорошо ни с кем.

Чего прошу в мерцающем миру —
последнего объятия у края.
Я здесь живу, поденно умирая,
но, может, там — за краем — не умру.

Мне зябко перед вечной мерзлотой.
И неразборчив адрес на конвертe...
Я всё ещё чего—то жду от смерти, —
наверно, вечной жизни золотой.

* * *
А жизнь, как ни спасала — не спасла.
И в темноте — далёкий плеск весла
да огонёк — чуть движущийся — дальний.
А там — страданья вечная страда,
и эта жизнь, идущая — туда,
уже не принимает оправданий.

А тут покуда — проводы зимы,
да молодые, взмыленные — мы, —
теряя оперенье в круговерти,
ни с тем, ни с этим светом не в ладу,
пленённые, как лебеди во льду.
И нам ничто не предвещает смерти.

* * *
В заплечное время печали и бедствий
и малая неодолима тревога.
Испытанный способ спасения — бегство.
Но не убежать от себя и от Бога.

И быть для молвы безответной мишенью,
и злобиться в каждом несказанном слове.
И долго противиться крестоношенью.
И делать по долгу, а не по любови.

Но сквозь сухостой и остатнее бренье —
с упорной заботой — успеть до успенья —
проклюнется первым побегом смиренье
сквозь слёзносолёную корку терпенья.

* * *
Придет украдкой, как в воровской притон.
Слово обманет, да обличит хитон.

И целованья ласковые даря,
но среди равных не распознав Царя,

всё веселиться ночью, а поутру,
не узнавая званых на том пиру,

как во хмелю, с ухмылочкой, не в чести,
не восвояси — по миру побрести.

Вечным презорством не прозирая зги,
изнемогая: Господи, помоги,

чтоб над Фавором — блики — не облака,
чтоб не ослепнуть, глянув издалека.

* * *
Мы — в замысле — сошли не розными — родными
на терние земли из Божьего жилья,
и памятью тому — моё земное имя,
созвучно твоему: Елена — Илия.

Услышь меня, услышь, хоть я шепчу иначе,
чем Ева в райский день, обутая в росу.
Под шелестом ветвей, в неразличимом плаче,
не яблоко тебе — спасение несу.

С усладой на словах и с немощью — на деле,
не плотскости ищу, а помощи — душе.
Мне ноша тяжела, давай её разделим, —
родные — в небесах, не чуждые — уже...

* * *
Земля — к земле, и выход предрешён:
что там пигмеи — пали исполины.
А всё ж машина вывернет ковшом
разрозненные кости в комьях глины.

Раздавит череп, сплющит черепки
(так не могилы — кладбища пустели).
И неужели, смерти вопреки,
душа воскреснет в том же самом теле?..

* * *
Засяду за Псалтирь — замучает зевота
(всё к Богу не иду, хоть без него невмочь).
Как девочка в саду, аукаю кого—то
в душистым табаком прокуренную ночь.

И сколько ни юли, ни прячься по тенётам:
из детской позовут, напомнят о родстве.
И, кажется, пойди да встань перед киотом,
а хочется лежать в стрекочущей траве

и слушать голоса лягушечьи и птичьи,
и близиться к земле… и, Господи, прости,
мне кажется, что я живу в чужом обличьи,
а мне бы — по листу улиткою ползти.

* * *
По склону дней безропотно скользя, —
союзник всем, сдающимся без бою —
я поняла, что просто так нельзя
по мелочам беседовать с Тобою.

— Мерило всех вещей и всех мерил! —
я — лист, перо гусиное, а вроде ж
и с Моисеем ангел говорил.
Но Ты в обличьи ангела приходишь.

...........................
Разжаты руки, сны пережиты,
и я с Тобою говорю во все дни.
Быть может, я — немного тоже Ты —
местоименье, мнимый собеседник.

* * *
Этот лист не летит — оторвётся и падает оземь.
И уже тяжело эту ношу держать навесу.
Отлетает моя торопливая тёплая осень.
Я стою, как осина в опавшем осеннем лесу.

……………………………………………….
……………………………………………….

И не надо уже выживать и казаться хорошей,
и смотреть в темноту со смятеньем юродивых дев.
Хорошо в наготе терпеливо стоять под порошей,
к высоте января деревянные руки воздев.

* * *
Эта жизнь, как зима, подошла тишиной золотой.
Только всё продолжаю словами, как медью, греметь я.
Все словесные люди опутаны тайной тщетой —
за "смертельные страсти" просить у Кощея бессмертья.

И, конечно, смогётся какому—то там мастаку
улучить—получить и надмирно страстей сторониться.
И найдётся игла — но в каком пустоглавом стогу.
И опять не на то — прошивать черновые страницы.

И тупиться игле, ошиваясь в невещном старье,
ждя Страдальца со Словом, а не с микрофоном — кумира.
Там — на полном ходу — на истёртом её острие
простираются степи иного — и нового — мира.

* * *
Упрямо бредущим с росой на висках,
по грудь увязающим в сонных песках

и пьющим печали песчаное пенье,
одно испытанье — терпенье, терпенье…

А время ещё никуда не текло,
и воды стояли, как будто стекло,

незримо связуя зернистые звенья —
песок в тонкостенном сосуде забвенья.

А время и не обращалось во зло,
покуда не взялся Харон за весло,

но ринулось тайно точимою брешью
слепое стремление рек к побережью,

упорство падения струй с высоты.
Но нам, обретающим рыбьи хвосты,

оно уже не приносило вреда —
пленённое время клепсидры — вода.

* * *
Тонка моя кощеева игла,
и кокон скорлупы её расколот.
Я призывала смерть, пока могла,
я так любила тишину и холод,

и водоросли, вправленные в лёд,
как рыба, что ожить уже не может:
она мертва и больше не умрёт,
и жизнь её уже не потревожит.

Жизнь ненасытна, смерть — всегда сыта,
она — во всём, и ей легко невольно
смотреть, как умирает красота.
Смерть холодна, ей никогда не больно.

Малёк во льду — дыхание ушло,
а, кажется, вот—вот сейчас задышит…
Но тонкий взгляд, продетый сквозь ушко,
и тот, и этот свет, как нитка, нижет.

Игольное ушко, как полынья —
врата форельи — отторженье тверди.
И это тело тёплое — не я.
Я в этом всём — сама — синоним смерти.

* * *
Мне дашь ещё тридцать — к полудню, но скоро — не дашь:
прошло, пролетело — тщета-суета-камарилья.
Последняя хитрость — слегка послюнив карандаш,
оправить бровей отыгравшие ломкие крылья.

И жить терпеливо, и делать простые дела,
свой малый возок волочить из безлюдного леса.
И брать эти скорби, как лошадь берёт удила,
усвоив солёный устойчивый привкус железа.

И ждать утешенья под этой тяжёлой рукой, —
за слёзы по нашей тщете даже Бог не осудит —
где только тупое терпенье приносит покой, —
хотя бы немного покоя, раз счастья не будет.

* * *
Всяко хищного хитрого зверя во мне излови,
облегчи не ручную поклажу — сердечную кладь.
Научи меня, Господи, той нетелесной любви:
не лицо дорогое — любить, не объятья — желать.

Зверь и впроголодь жив — не кормлю, не давала бы пить,
да сама угасаю — близнец не по крови родной.
Научи меня, Господи, так незлобиво любить,
чтобы алчущий зверь не метался по клетке грудной.

Научи меня, Господи, видеть очами любви
не своё отражение в муже — подобье Твоё,
чтоб не выло, не корчилось, изнемогая в крови,
то дитя, одичавшее с голоду, яко зверьё.

* * *
Вот и жизнь подошла, всё сминая, корчуя, корёжа,
и уже не уснуть во девичьем хрустальном гробу.
Эта плоть отойдёт, как лягушечья дряблая кожа,
потому и живу, будто землю руками гребу.

Мне ещё полпути, я, наверно, ещё подожду всех, —
грянет конница тут, прянет там многокрылая рать.
Достоверно одно — яко мытаря ждут на воздусех.
А на облацех ждут ли? — и страшно уже умирать.

на середине мира
соцветие
город золотой
СПб
Москва
новое столетие