За текстами поэта Андрея Родионова закрепилось название «брутальные», «психоделические баллады». Этот термин вынесен на обложку его новой книги «Новая драматургия» (М.: НЛО, 2010), в которой он именует эти «баллады» «мои истории». При этом герои этих «историй» названы им «неприятными дураками», которые «чтоб жизнь изменить ничего не делают». Это живущие в «самые дальних районах туалетных», «спальных», «алкоголики», «пидарасы», «шестерки», занятые исключительно тем, что «пьют, употребляют наркотики, испытывают оргазм». При этом они запросто могут перерезать горло ближнему и напоить спиртным грудного ребенка, от чего он умирает. Вообще, поведение этих людей заставляет вспомнить строки Александра Еременко «как будто полоумная (хотя вообще она дебильная)»...

В новой книге Родионов справедливо называет свои тексты также «изводом барачной темы». Однако «неумными дураками» — в разных вариантах — у него оказываются абсолютно все взрослые персонажи, а не только жители «районов туалетных». Таковыми поданы и вроде бы вполне благополучные работники «голубого экрана», менты и депутаты, а также — и особенно — поэты, включая главного героя, от имени которого ведется повествование.

Здесь уместно вспомнить доклад коллеги Данилы Давыдова «Инфантилизм в новейшей русской поэзии (1990-2000 гг.)» (см. также его статьи в ж. «Арион», особенно — «Инфантилизм как поэтическое кредо», №3 за 2003 г.), в котором говорилось о появлении в новейшей поэзии «инфантильной оптики», являющейся отражением состояния современного социума. При этом Давыдов делает вывод о новой антропологической ситуации, связанной с отсутствием в социуме институтов и механизмов инициации, иными словами, речь идет о нарастающей инфантильности взрослого населения, живущего свою взрослую жизнь фактически находясь в периоде пубертатности.

В своих исследованиях Давыдов опирается на тексты, в которых присутствуют только лирические герои авторов, не то — у Родионова. Герои его «историй» — всевозможные «он», «она» и «они», которых «видел», «встретил», «слушал» лирический герой, выступающий в роли сказителя. Он — «был там», «пиво-водку пил» «и записал потом все, как текло по усам, и в рот не попадало». Так создается своеобразный эпос, или, согласно самому Родионову, «новая драматургия», «театр», который «трудно сравнить с детскою сказкою».

«Баллады» Родионова действительно наводят на мысль о театре: создается ощущение, что автор сосредоточен на мизансценах, он как бы прорисовывает декорации и подробно описывает совершаемые героями действия, по его словам, «обрисовывает» «ситуацию», «что б понятно было». «Ситуация» же «обрисовывается» такая, что отсылает к вышеприведенной цитате из Еременко и наводит на мысль о театре абсурда. Однако при более внимательном рассмотрении прослеживается вполне определенная логика.

Происходящее в этом «театре» действительно «трудно сравнить с детскою сказкою». Сказки учат нравственному закону, их герои или проходят инициацию, или уже инициированы для взрослой жизни. Тогда как герои Родионова ведут себя как дорвавшиеся до взрослой жизни подростки: они получили право на секс и спиртное и прочие атрибуты «взрослой» жизни, но не способны отвечать ни за свои действия, ни за того, кто рядом.

Они не «полоумные», они «дебильные», то есть речь идет о неразвитости того, что должно было развиться, отсутствии того, что должно было бы присутствовать, и приходится говорить о неадекватности и нарастающей деградации и гибели, что и показывает Родионов. «Губит людей не морфий», — констатирует его лирический герой, — «где-то он есть глубокий колодец», из которого «лезет» нечто страшное и разрушительное, против которого беззащитно инфантильное население социума. В итоге, как написано на обложке книги, приходится говорить об «измененном» сознании и жизни «у края падения то ли в метафизическую бездну, то ли на социальное дно».

Положение лирического героя Родионова в этом мире двойственно: с одной стороны, он на правах своего включен в жизнь описываемого им мира «темноты» и «апокалипсиса», с другой — способен несколько подняться над ним, что позволяет ему быть сказителем. При этом в большинстве случаев он сочувствует героям своих зачастую жутких «историй», умея увидеть в них такие чисто детские качества как беззащитность, наивность, доверчивость, незлобливость.

Способность к приподнятости над миром людей подается у Родионова как обязывающая по принципу: кому больше дается, с того и спрос. Видимо, подразумевается, что в таком случае больше возможностей для прохождения инициации. Поэтому наименьшим сочувствием пользуются в книге собраться по цеху — «грязные бездарные паршивые поэтики пьют и веселятся», включая лирического героя, обвиняющего себя в том, что он «динамо» «и педаль от мопеда» и «лох», у которого «темно в душе».

Наибольшим сочувствием, смешанным с надеждой, пользуются в книге дети — ещё не тронутые разлагающими процессами. Так, в одной из «историй» «девочка» «славная» «взроптала» — и папин «запой остановился», она же отыскала в «канализации» и похоронила его останки. Несмотря на жуткие события, этот текст — один из самых светлых в книге. На этот свет ориентируется лирический герой Родионова, давший клятву «я любить научусь».

«Будьте, как дети», — эта заповедь присутствует в нашей культуре как спасительная, сочетаясь с призывом к любви как механизму инициации. И если и есть надежда на выход из мира «темноты» и «апокалипсиса», то она связана с теми, кому ещё только предстоит — или нет — её проходить Этот вопрос затронут в книге сложным образом, однако скепсис явно перевешивает надежду.

Поэзия Родионова безусловно социальна, и в ней присутствует элемент обличения. Однако рисуя методами «новой драматургии» видимую ему как поэту картину мира, он проникает глубоко в суть происходящего, теряя возможность давать ответы по типу Николая Некрасова, требующего быть прежде гражданином, а потом поэтом. Более того, он занимает чуть ли не противоположную позицию, требуя от поэта, тем более чуткого к социальным бедам, выполнять именно свою работу, пройдя нужную для этого инициацию. Именно ему наименее пристало и наиболее разрушительно для социума быть «неприятным дураком».

И наибольшего градуса накал обличения в книге достигает по отношению к великому поэту — Маяковскому, который поминается в «историях» казалось бы в самый неожиданный момент. Комментируя одну из них, лирический герой Родионова говорит: «я всегда считал, что Маяковский не совсем здоров… гвозди надо, конечно, делать из комаров». Здесь не место подробно говорить о трагедии Маяковского, однако если речь идет о теме инициации, выбор Родионова не случаен. Но этот вопрос заслуживает отдельного разбора и выходит за рамки данного текста.