Жизнь и творчество Леонида Сидорова
(1906–1988)
как феномен сохранения традиций
религиозной поэзии в условиях атеистического государства

При всем разнообразии индивидуальных мировоззрений и поэтик представители русской неподцензурной литературы во времена господства единой разрешенной идеологии и соответствующей ей поэтики (1930–1980 гг.) находились в одном положении. Сознательно отказываясь в своем творчестве от ориентации на официальную литературу, они оказывались в лучшем случае в небольшом кругу единомышленников, а в худшем — в полной изоляции, вынужденные работать в условиях фактически подполья. Их общей задачей стало — при отсутствии необходимых источников информации, круга читателей, а зачастую и при опасности для жизни и свободы — сохранить и по мере возможности развить прерванные в своем естественном бытовании традиции русской литературы. Востребованное в годы реструктуризации русской культуры на рубеже 80–90-х прошлого столетия при восстановлении ее в одно целое, творчество каждого из этих авторов заняло в этом целом свое место — в соответствии с традициями, на которое оно опиралось, и собственным вкладом в их развитие, служа мостиком для восстановления их целостности и бытования в новых условиях.

К таким авторам относится поэт Леонид Васильевич Сидоров (1906–1988), с шести лет и до конца жизни малозаметно проживший на окраинах Москвы, сначала недалеко от Тимирязевского парка, потом — от усадьбы «Кусково». Формирование его личности произошло до окончательной победы господствующей в советское время идеологии, под влиянием отца, глубоко религиозного и широко образованного человека, преподавателя русской словесности. Тот общался с выдающими деятелями Церкви начала XX в., владел современными и древними языками и имел глубокие познания во многих областях культуры, в том числе в святоотеческой литературе и церковном Уставе. Свои знания он передал сыну, которого мечтал увидеть священником.

Не приняв произошедших в обществе изменений, отец и сын стали хранителями искореняемой в стране христианской культуры и традиций церковной жизни, продолжая тесно общаться с представителями гонимого властью духовенства. Жизнь Леонида Сидорова прошла в отстранении от окружающей его советской действительности, наступающей городской цивилизации, в условиях общения с очень узким кругом людей. Привыкший к скромной, почти нищенской жизни, он демонстрировал полное равнодушие к ее практически-житейской стороне, с годами заслужив репутацию блаженного. Возможно, что с годами он сознательно принял на себя подвиг юродства. Источником поддержания жизни служили постоянно совершенствуемое знание языков, круг которых он расширял, и послушание псаломщика в храме во имя пророка Илии в Марьиной Роще.

Сочиняемые им стихи Леонид Сидоров аккуратным почерком записывал в общие тетради и читал только среди своих, никогда не претендуя на большее, но страдая от отсутствия круга заинтересованных читателей. Интерес к его творчеству стал расти по мере возрождения в России с начала 80-х прошлого столетия христианской культуры и церковной жизни. К уже старому человеку потянулись посетители, прежде всего монахи из вновь открываемых монастырей, поэтому рукописи были сохранены и даже остались магнитофонные записи. Отдельные стихотворения были опубликованы в периодических изданиях Троице-Сергиевой Лавры и Свято-Данилова монастыря, а в 1988 г. в издательстве «Даниловский благовестник» вышла книга «Храни в сердце печаль…», в которую вошли стихотворения, поэмы и записки Леонида Сидорова (см.: [1]). Она содержит также воспоминания знавших его людей и историю его жизни, кратко изложенную выше.

В настоящее время интерес к творчеству Леонида Сидорова продолжает возрастать, и появилась необходимость серьезного его исследования. Как правило, его называют «христианским» или «духовным», как это обозначил в своих воспоминаниях о Леониде Сидорове исполнитель песен на его слова архидиакон Роман (Тамберг) (1961–1998) (см.: [1]). Исследователь современный «духовной» поэзии Э.К. Сэт справедливо говорит о неопределенности этого термина, предлагая такие формулировки: «выражающее отношение верующего человека к Богу и к миру» и «лирико-романтическая поэзия явно духовной направленности» [2]. Для прояснения ситуации полезно обратиться к историко-литературным исследованиям Данилы Давыдова, отнесшего Леонида Сидорова к «“классикам” наивной поэзии», принадлежащим «“прихрамовой” субкультуре» [3: 97]. Далее говорится, что для наивной поэзии характерен «онтологический взгляд, близкий к архаическому» [3: 98], соответствующий “наивной картине мира”, в т. ч. “языковой”» и деление его «на сакральный (мифический) и профанный (эмпирический)» [там же].

Однако необходимо уточнить, что творчество Леонида Сидорова опирается на уходящую вглубь веков традицию духовного (книжного) стиха, наследующего устному духовному творчеству, которое возникло в ходе становления в течение нескольких веков на Руси собственной христианской культуры. Иными словами, в случае Леонида Сидорова речь идет не о неких интуитивных озарениях, а об опоре на целостную онтологическую систему, живую и развивающуюся. Эта система диктует этические принципы, и в случае обращения к литературному творчеству встает важный вопрос сочетания их с принципами эстетическими.

«Прихрамовую субкультуру» часто справедливо упрекают в ориентации на дидактику, ведущую к уменьшению значимости эстетических целей. Не избежал этого и Леонид Сидоров. Примером могут служить такие строки: «Все? пути обнови, / По которым идти. / Не ищи здесь любви: / Здесь её не найти. // В своё сердце уйди / Глубоко, глубоко, / И от всех уходи / Далеко, далеко» [1:7]. Здесь можно говорить об архаизации, понимая под этим схематичную подачу живой онтологической системы. Но этим отнюдь не исчерпывается творчество Леонида Сидорова.

Среди записей, оставленных им в записной книжке, есть такая: «Смирение есть лицемерие. Соглашаться, подчиняться значит только притворяться. Только собственное убеждение и непринужденность считаю за истинный путь» [1:]. Сочетание слов «истинный путь» и «собственное» говорит о том, что речь идет о романтическом поэте, если угодно — «духовной направленности», то есть ориентированном на традиции духовного (книжного) стиха. Эволюция этого стиха в сторону светской поэзии и ее собственная дальнейшая эволюция привела к ситуации русского романтизма первой половины XIX в., описанной нами в статье «Слово, замолвленное о “бедном срулике” и “похоронах кузнечика” (попытка анализа эстетической ситуации нашего времени)» [2]. Этот романтизм, в отличие от пришедшего с появлением символистов на исходе XIX в., еще хранил понятие о некой незримой черте, отделяющей трактовку канона от своеволия.

Термин «романтизм» здесь понимается в расширительном смысле, в ориентировке на такие его черты, как неприятие реалий обыденности и стремление найти глубинный смысл жизни путем прорыва по ту сторону явлений и постижения невыразимых сущностей, а также — взгляд на автора как носителя некоей истины, выходящей далеко за рамки искусства. При этом прав Владимир Вейдле, полагавший, что единожды возникнув, романтизм только меняет свою форму, поскольку не исчезает породившая его причина — утрата стиля «как формы души» [5: 71–74].

Стихи Леонида Сидорова буквально пересыпаны аллюзиями на творчество поэтов первой половины XIX в., особенно Лермонтова, например, такие строки: «И один я всё иду. / В сердце — радость и печаль. / Будто всё я что-то жду, / Будто что-то всё мне жаль» [1: 32]. Здесь, видимо, можно говорить о стремлении к той простоте, о которой говорил еще Кант, характеризуя наивность как проявление естественной для человека природы, требующей чистоты мышления, еще не испорченного привычкой к искусственности и притворству, ставшей второй натурой человека («Критика способности суждения»).

Именно это прежде всего отличает романтизм Леонида Сидорова от всех прочих, в том числе от наиболее близкого к нему русского романтизма первой половины XIX в. Определяя путь прорыва по ту сторону явлений, он опирается на картину мира, которую можно назвать наивной или примитивной только в том случае, если она не наполняется живым содержанием в силу причастности к культуре, которая делает ее таковой. Но Леонид Сидоров был носителем этой культуры. Более того, по мере ее разрушения он все более уходил от той, которая пришла на ее место, оберегая свой внутренний мир от разрушительного воздействия.

Свою эстетику он характеризует как «бедные» «песни», сложенные из «бледных звуков» [1:5], что находится в полном согласии с его этикой — необходимостью незаметной жизни в бедности, в которой единственной ценностью является прохождение жизненного пути, отвечающего духу христианства. В силу этого естественно, что при возрождении христианской культуры его творчество оказалось востребованным, и прежде всего — монашеством, традиционно считавшимся хранителем этого духа.

Для него не характерно сосредоточение на неприятии советской действительности. Его задающие привычную для романтизма систему двоемирия «здесь» и «там» инвариантны по отношению ко времени: для христианина естественно, что «здесь» «мы много скорбим» и «так трудно нам жить», а «там» «откроют для нас / Милосердия дверь» [1:33]. Инвариантны по отношению к строю общества и наступающий «смрад фабрик» [1:45], и порабощающий труд во имя ложных целей, которым противопоставляется свобода живущего на природе «дикаря» [1:46]. Слово «дикарь» внешне подтверждает правомочность опоры на понятие «архаизация», однако здесь речь о противостоянии искусственной для человека культуре, связанной с издержками цивилизации как таковой, и возврате в то естественное для него состояние, о котором говорил Кант в связи с темой наивности.

Отчетливо выраженное неприятие, связанное с господствующей идеологией, у Леонида Сидорова — печаль по поводу уничтожения центров христианской культуры — храмов: «Алтарь опутан паутиной, / Светильник чудный не горит, / И вход закрыт холодной льдиной, / И хор хвалебный не звучит. // Не слышно радостного лика, / И не курится финиам, / Приди, Утешитель, Владыка, / Вернись в Свой малый, бедный храм! // Пророков древних вдохновлявший, / Певцу настроивший псалтырь, / Приди, вернись в Свой храм упавший, / В Свой позабытый монастырь!» [1:28]

Только в христианской культуре он видит спасение в виде возможности — не счастливо устроить земную жизнь, а должным образом пройти путь «здесь», чтобы счастливо оказаться «там». Трансляция этой, выходящей за пределы искусства, истины методами искусства, то есть ее духа, а не буквы — его миссия как романтического поэта, посредника между «здесь» и «там». И обычный для романтизма конфликт между поэтом и толпой усиливается в силу отсутствия в условиях советской действительности соответствующей направленности его творчества аудитории. Тем не менее он творит — в будущее.

Примером наибольшей близости к духовной (книжной) поэзии могут служить строки из «молитвы» Божией матери: «И безодежному Одежда, / И Щит могучий от врагов, / И безнадежному Надежда, / И беспокровному Покров» [1:19]. Однако обращение к «Ангелу» — уже явно романтическая поэзия: «Слети, мой чудный, мой таинственный, / Зову тебя пред тихим сном, / Мне Богом данный, мой единственный, / Мой друг в бездружии земном» [1:19]. А одно из лучших стихотворений Леонида Сидорова — «Лужица», в которой «сонмы чудных звезд, / С нетленной красотой, // Сияли тихим светом» и которая «Ушла на небо, в эту даль, / Что отражалась в ней» [1:10], можно назвать шедевром его творчества, условно обозначив его как «романтический духовный стих».

Этот вид романтизма, перекликаясь с романтизмом середины XIX в., фактически противоположен ему в его религиозных исканиях, и при всей кажущейся обращенности назад, к духовной (книжной) поэзии, направлен вперед — к сочетанию с тем, что Вейдле назвал «формой души» [5: 72]. Недаром в заключительных строках лучшего произведения Леонида Сидорова — поэмы «Странник», отсылающих к «Мцыри» Лермонтова, повторяется слово «новое»: «И верю, верю твердо я, / Что не умрет душа моя, / Иду я в новую страну, / Увижу новую весну. / Не знаю сам, когда приду, / Но потихоньку все бреду, / Оставил мир я позади, / И цель одна лишь впереди: / Войти сквозь тесные врата / В Чертог украшенный Христа. / Ему всю жизнь я отдаю / И песню новую пою» [1: 115].