на середине мира
станция: новости
алфавитный список авторов
ГРИГОРИЙ МАРГОВСКИЙ
Родился в 1963 году в Минске. Окончил Литературный институт им. Горького. Публиковался в газетах «Собеседник», «Вечерняя Москва», «Новое русское слово», в альманахах «Поэзия», «Истоки», «День Поэзии», «Молодая поэзия-89», «Тверской бульвар, 25», «Латинский квартал», «Побережье», «Общая тетрадь», в журналах «Юность», «Литературное обозрение», «Слово/Word», «Новый журнал», «Крещатик», «Лехаим». Работал журналистом, редактором, переводил польскую, болгарскую, латышскую поэзию, преподавал литературу в школе.
В 1993 году репатриировался в Израиль. Был охранником, телефонистом, архивариусом, расставлял книги в муниципальной библиотеке Тель-Авива. Вступил в Союз писателей Израиля, был зачислен в аспирантуру при кафедре славистики Еврейского университета в Иерусалиме.
Поэтические книги: «Мотылек пепла» (1997, Эвтерпа, Тель-Авив), «Сквозняк столетий» (1998, Эвтерпа, Тель-Авив), «К вам с игрой — игрой игр» (2008, Транзит-ИКС, Москва-Владимир). Автор двух романов: «Сотворение из россыпи» (1994), «Садовник Судеб» (2000), ряда новелл, историософских и литературоведческих эссе. С 2001 года живет в США. Стихи переводились на английский.
В 1993 году репатриировался в Израиль. Был охранником, телефонистом, архивариусом, расставлял книги в муниципальной библиотеке Тель-Авива. Вступил в Союз писателей Израиля, был зачислен в аспирантуру при кафедре славистики Еврейского университета в Иерусалиме.
Поэтические книги: «Мотылек пепла» (1997, Эвтерпа, Тель-Авив), «Сквозняк столетий» (1998, Эвтерпа, Тель-Авив), «К вам с игрой — игрой игр» (2008, Транзит-ИКС, Москва-Владимир). Автор двух романов: «Сотворение из россыпи» (1994), «Садовник Судеб» (2000), ряда новелл, историософских и литературоведческих эссе. С 2001 года живет в США. Стихи переводились на английский.
ТЕТРАДЬ ЗА ПАЗУХОЙ
ПРОЛОГ
Ольге Пахомовой
Я сам все выложу, но чур не
Выуживать!.. Итак, я жил
И вычурней, и авантюрней,
Чем персонаж Лесажа Жиль.
Пока форсил и оперялся,
Порхая в росчерке ветвей —
На поручень я опирался
Святой порочности своей.
И то ли девы, то ль старухи
Ерошили мой наглый пух,
Прокурены и толсторуки,
А я лишь подгонял копух.
Да, в сладострастной сарабанде
Я таял, позабыв про стыд, —
А вы, ханжи, оттарабаньте
Заученное: «Б-г простит!..»
Я был крупье и книгоношей,
Архивной крысой, циркачом,
Не оттого что нехороший —
А просто все мне нипочем.
Зевал в смирительной рубахе,
Прицокивался к анаше…
О, я изведал даже страхи,
Несоприродные душе!
Да, шпалы подбивал в чащобе.
Да, увлекался каббалой.
Видал ли Шамбалу? Еще бы! —
Мы там зависли всей шоблой!
Да, я таюсь, признать не смея,
Что рифма и экстаз — родня.
Из go-go-бара Саломея
Нагайкой потчует меня.
Сменил я пару-тройку родин.
Три раза был женат. И брак
С Евтерпой также не бесплоден —
Особенно по части врак.
Эпимениду верьте: критцы —
Лгуны отъявленные!.. Я
Теперь скольжу, мокрей мокрицы,
По острой кромке бытия.
Верней, уже почти окуклен —
И сам на свой глазею срам.
Замусоренный мутный Бруклин
Немногим слаще, чем Бат-Ям.
Но авторские аватары
Спасенье, знаю, принесут:
Понеже стих — не тары-бары,
А светозарный Высший Суд!
ТОРГОВЕЦ
Так чисто небеса оштукатурены!
Отбушевал пожар. Белым-бело.
Двух братьев призрак — встало на котурны
Одиннадцатое число.
Сиамской гибели им ангел послан.
И сколь ни чужд светилу Герострат —
Адресовать свои проклятья посолонь
Востоку проще во сто крат.
Но и держатель акции ответной —
Ужели в ножны вложит капитал?
Игорный дом, сойдя во двор монетный,
Сангвинником захлопотал.
Итак, крепи отныне оборону —
Тем паче, тот из Пятикнижья стих
Ты бойко запродал наркобарону
За десять скважин нефтяных.
Сиди, гадай про индекс Доу-Джонса:
Достигнет ли числа теней
Пропавших без вести?.. Ко лбу притронься —
Да нет, ледышки холодней!
«Что ж, свято место пусто не бывает! —
Вздыхает местный пустосвят. —
Обвал на бирже часто убивает,
Меркурий в том не виноват…»
Злобесный джинн, от зависти состарясь,
Вообразил, что он святой имам;
И лишь предвестье: «Мене, текел, фарес»
Покоя не дает умам.
Смешались языки, но вывод страшен —
И все теперь без словаря поймут,
Что возведенье вавилонских башен —
Воистину сизифов труд.
А с этой беготнею комедийной
Не отдышаться и в предгорьях Анд.
Что проку Мекку подменять Мединой,
Цианистый негоциант!
Товара твоего никто не щупал,
Сачком накрыть народы, города
Грозишься ты — и сам предвечный купол
Изображаешь иногда.
А над Атлантикой полет так долог.
И бабочка китового хвоста
Садится на воду… Но энтомолог
Кемарит, досчитав до ста.
НА ШИПСХЕДБЕЙ
По субботам, с чаплинских времен,
В ярмарку бывает превращен
Этот храм корейский методистский:
Продают ковбойки, веера,
Батарейки, бронзовые бра,
Пресс-папье и джазовые диски.
Люд на паперти разноплемен:
Пуэрториканка и мормон,
Да из Бельц усатая матрона.
Вот и я — потомок тайных сект —
На Океанический проспект
Выйду просто так, для моциона…
Ежели не жарко — благодать.
Препояшусь долларов за пять,
Ремешок с набойками приталя.
Офицерский кортик рассмотрю
И рассерженному кустарю
Возвращу — из неклейменой стали.
А на Emmons пахнет чешуей.
«Вот такой сорвался!» — «Ой-ёй-ёй!»
Рыбаки в ботфортах коренасты.
Лебеди драчливей холуев:
Не поделят жалкий свой улов,
Меркантильны шеи их и ласты.
Ресторан «Эль-Греко» не по мне,
Я люблю сазанов на огне
С треском зарумяненных, не скрою.
Эти лодки — все им нипочем:
Как морские котики с мячом,
Тычутся в галактику кормою.
Тут бы надо что-то про века.
Но плывут безмолвно облака —
И ничуть от этого не хуже.
Вечно то, что никогда не врет:
Превращений цепь — круговорот,
С якорей сорвавший наши души.
ЭМИГРАЦИЯ
Александру Богоду
Смягченный вариант отсидки.Нашествие заморских блюд.
Попреки, дружеские пытки
Нам предоставивших приют.
Прокрустова кушетка речи.
Блаженство смаковать винцо,
Поплевывая издалече
Преследователям в лицо.
Возможность зваться Бенционом.
Ослабленность семейных уз —
И взрывом информационным
С пелен контуженный бутуз.
Свобода лозунгов и мнений,
Как будто президент — ваш зять,
И под угрозой увольненья —
Желанье босса облизать.
Раздолье для апологета
Любого рода новизны —
И прозябанье в полугетто
Умов, что призракам верны.
Ох, эмиграция, и броско ж
Ты смотришься среди невзгод
Всех тех, кто, порицая роскошь,
Зарылся глубже в огород!
Любительница развалиться
В шезлонге — изо рта аж прет,
Хоть для тебя розоволицей
Вполне естествен запах шпрот, —
Отныне от сортов бордосских
Тебе икать, и поделом:
Не весь же век храпеть на досках,
Чефирить и махать кайлом!
Да, ты — забавный бестиарий:
Сплошные ангелы без крыл.
Твой папа римский без тиары
Сюда за золотом приплыл.
Кастильский флаг вонзая в берег,
Стать нелегалом он не мог —
И открывателю Америк
Из щедрости влепили срок.
И ты вослед ему румянься,
Бровь басурманскую сурьмя
Под звуки дивного романса
О том, что родина — тюрьма.
* * *
Девять карт моей колоды,
Неопознанная масть.
Я мечтал все эти годы
Окончательно пропасть.
Пьянству, похоти и лени
Предавался я, бузя, —
Вот и пройдены ступени
От шестерки до туза!
Сам себя обрек чужбине,
Блефом ставок охмурен.
Остается мне отныне
Лишь подсчитывать урон.
Сколько муз у Аполлона?
Сколько грамм в куске свинца?
С шулерами беззаконно
Заседаем с утреца.
Мне их прикупа не надо,
Сам за все держу ответ.
Девятью кругами ада
Обернулись девять лет...
17 августа 2002 г.
ПАМЯТИ КОМПОЗИТОРА
Пока впотьмах бреду к кровати,
Придурковатей, чем Пьеро,
Мне машут крылышки Скарлатти,
Оттачивавшего перо.
С Вивальди, Генделем и Бахом
Подавший голос в унисон
Бряцал с евангельским размахом —
И с первой ноты наречен.
Там, в эмпиреях Доменико,
Под переборы «ре-ми-ре»
Ткалась из тоники туника
Для стаи легких времирей!..
Хворал я в детстве скарлатиной.
Пластинку ставила мне мать.
Но той сонаты клавесинной
Эфирный призрак не поймать.
И вот, на каждом экзерсисе
Тяну я руки, блудный сын,
Туда — в орфические выси,
Где капельмейстерствует синь.
Повязываю по три банта,
Утюжу бархатный камзол,
Но это все лишь контрабанда —
Мой шепот немощен и зол.
Нам не постигнуть из-за лени,
Как может оказаться столь
Нетленным волеизъявленье
Простого «до-ре-ми-фа-соль».
Но сохнет на доске олифа,
И блеет агнец на костре
О том, что стали солью мифа
Гравюры Гюстава Доре!
Искусство, твой удел — порханье,
А кто барахтался в песках —
Тому и ветром на бархане
Надуло в сердце только прах.
ALMA MATER
О да, я был накоротке
С поэтами Литинститута!
Цвела бессмертия цикута
В кастальском нашем городке.
И Герцен, крепенький старик,
Бил в «Колокол» спиной к ГУЛАГу —
Честную потчуя ватагу
Вольнолюбивым «чик-чирик»...
Был первым Саша Бардодым,
Толмач вайнахских саг суровых:
В горах отнюдь не Воробьевых
Воюя, сгинул молодым.
Руслан Надреев из Уфы
Коммерцией хотел заняться —
Но пуля изложила вкратце
Прицельный замысел строфы.
Ушла в тишайший из миров
Певунья Катя Яровая,
Аккордами посеребряя
Бродвея выморочный рев.
А там и царственный Манук
Ступив на Невский, парижанин, —
Авто безглазым протаранен
Не без участья длинных рук...
Пусть выжил Игорь Меламед,
Успевший высечь искру Б-жью, —
И он теперь прикован к ложу
Предначертанием планет.
Кто опрометью сиганул
Во тьму, распахнутую настежь, —
Тому, летейской бездны гул,
Ты Прометеев слух не застишь!..
И вот, скитаюсь я один —
Охрипший выкормыш лицея,
Кочую меж корявых льдин,
Твержу их строки, индевея.
На Ocean Avenue стою
И рекламирую посуду...
И никогда уж не пребуду,
Как прежде, равным в их строю.
НАБЛЮДАТЕЛЬНОСТЬ
Смотри во все глаза на свет, что вдалеке,
Но ближняя деталь — прозренью не помеха:
Перловая крупа — ей сделали «перке»,
Внутри какой-то герб у грецкого ореха...
Предчувствием томим то войн, то катастроф,
Я много упустил прекрасного, живого.
Что толку горевать? Я ко всему готов.
Теперь я одинок в последнем смысле слова.
Орехов наколю, перловки отварю.
Подробности твои, вселенная, отрадны.
Да сменит Б-жий мир затменье на зарю!
Да служит Млечный путь нам нитью Ариадны!..
COGITO, ERGO SUM
Я думал о том, что жизнь подобна юле
И лишь вертикальность оси способствует пенью:
Но вот вращенье иссякло — и на земле
Мы бьемся в агонии, переходя на феню;
Об избранности рассуждал горячих сердец —
И к выводу приходил, что бой на арене
Продлил их биенье, но все ж терновый венец
Тебе не пристал, пресловутый венец творенья!
Я думал о самодержцах из коммуняг —
О парадоксальности их монаршьей природы:
Любая империя, как серийный маньяк,
Насилует к ней прилегающие народы;
О родине вспоминал, где я еще те
Застал времена, держась овечкою кроткой —
Покуда не понял, что от чудес в решете
Нет радости, коли чудесники за решеткой.
Я думал о сходстве с верблюдом того, кто мнит
Властителя дум из себя, плетясь по чужбине:
Горба одного тебе мало — и ты, пиит,
Отверженной речью удвоил бремя унынья.
О бренности я скорбел чудного стиха:
Поскольку язык мертвеет, расходуясь даром, —
Но в чайном искусстве подкованная блоха
Спешит подивить земляков своим самоваром.
О чем бы ни думал я — а должен признать,
Что я передумал за эти годы о многом, —
За пазухой у меня в линейку тетрадь
Покоилась, воображая владельца Б-гом;
И было за пазухой ей у меня тепло,
И зависть ее миновала, и сглаз оценок...
Меня ж оттого к размышлениям и влекло,
Что я ненавидел смерти глухой застенок.
КАМИЛЛА КЛОДЕЛЬ
С тех пор как тибетский монах
Развеял узоры мандалы,
Бессмертия нет в именах
И мантры садов одичалы.
Ничьи письмена не горят
На пышущем лавою склоне,
И путник проходит свой ад
Без карты и без чичероне.
Лишь пенится гуще река,
Вздымаясь при каждом раскате,
Как в дряблых руках старика —
Багровая чаша фраскати...
О чем же над Сеной досель,
Рыданьем отлита трехмерно,
Горюет Камилла Клодель —
Медея эпохи модерна?
УЧИТЕЛЬ
Ким Хадеев, позер, забияка,
Сеял смуту, по жизни чудя:
На собрании, гордость филфака,
Он потребовал казни вождя.
Сказанул — очутился в подвале,
А ведь прочили красный диплом…
По случайности не расстреляли:
Что за фортели в сорок восьмом!
Нахлебался баланды из миски,
Ан и после на дно не залег:
В генеральском, зашуганном Минске
Непокорный возглавил кружок.
Коридором провел его длинным
По Владимирской крытке конвой;
Закололи его инсулином —
Чтобы с ватной ходил головой.
Но варнак не желал приструниться,
Карандашиком юркнуть в пенал:
Пробегая Тейяра страницу —
Всю до буковки запоминал.
Мать-еврейка, служа комиссаром,
Полюбила отца-казака:
Этой смеси гремучей недаром
Опасались ГБ и ЦК!
…На пороге застыл я неловко,
Ученически бледен и юн.
«Будь как дома. И ты полукровка?» —
Усмехнулся седой говорун.
Первым опусам, голосом хриплым,
Благосклонный он вынес вердикт.
Понял я, что с безбашенным пиплом
Мне общение не повредит.
Манихеи, отказники, хиппи
В захламленном ютились углу —
И внимали речам об Эдипе,
Нежном Рильке и ветреной Лу.
Рифмоплеты и лабухи — все мы
Восхищались живым стариком:
Был он с цветом московской богемы
По обеим отсидкам знаком.
Сочинитель чужих диссертаций
Из-за фразы мог сделаться хмур
И с надутым доцентом расстаться,
Отмахнувшись от липких купюр;
Озадаченный гуманитарий
По ступенькам слетал кувырком —
А хозяин, воссев среди парий,
Упивался духмяным чайком...
Он и выдал путевку поэту,
Подстаканником медным звеня.
Я пустился скитаться по свету.
Хоронили его без меня.
Но за визою к ересиарху
Ты спешишь по привычке, душа, —
И, ныряя в заветную арку,
Замираешь, листочком шурша!
«МЭЙФЛАУЭР»
Уж арфы грянули эоловы —
Надрывно, а не кое-как,
И по Чарльз-ривер сорвиголовы
Сплавляются на каяках.
А вы полпинты рому примете —
И грезите, мгновенье для,
Как резвый барк в музейном Плимуте
Выписывает кренделя.
Ах, не в диковину он бостонцу!
Нам дорог пилигримов дом,
Но перед нами хоть сам босс танцуй —
И бровью мы не поведем.
При этом мы из Массачусеттса
Не уезжаем никуда,
И всякий, кто у нас очутится,
Готов присвистнуть: это да!
Нам по душе своя колония,
Взыскательный и тесный круг,
И нас воротит от зловония
Мегалополисов-зверюг.
Там что ни день, ты словно при смерти
Отхаркиваешь гниль свою:
Не подфартило — среди крыс смерди,
А повезло — истлей в раю...
Зато у нас такие водятся
Форели, девы и грибы,
Что даже сердца безработица
Сыта пособием судьбы!
И камышовый берег Уолдена,
Сощуренный свидетель строк,
Законно возвещает Болдино
Тому, кто искренен и строг.
Здесь плещет океан: «Брависсимо!» —
Кидая майские цветы
К подножью жизни независимой,
Чурающейся суеты.
И здесь так часты озарения,
Лазури так светла струя,
Как будто День Благодарения
Отныне дольше бытия.
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКИЕ СТРОФЫ
I
Монета входит в обращенье,
А слово входит в обиход;
Ни тени фальши в нем, ни тени —
А значит нас переживет;
Но только при одном условье:
Коль, явленное на века,
В наряд не облачится вдовий,
Увидев гибель языка!
II
Ты сведена к сухому списку
Владык, — сравнить не побоюсь, —
Напоминающему снизку
Стеклянных ярмарочных бус.
Культура! Но за что же души
Всех обнадеженных тобой
Теснятся в царственном картуше
Нерасшифрованной толпой?
III
Содвинем золотые кубки:
О, как печаль Ее чиста,
Когда на идиш, в душегубке,
Она баюкает Христа!
Кровавой пеною взыграли
Ацтеков праздничные дни —
Да разве с чашею Грааля
Могли соперничать они?
IV
И если б Шампольон овала
Державного не прояснил,
Его бы нам истолковала
Эпоха гаснущих светил:
Гадюка, правившая бурно
И закусившая свой хвост! —
Однажды по кольцу Сатурна
Прочтут абракадабру звезд.
V
Все новых рас напластованье
Лишь уплотняет скорлупу
Земли, свернувшей как в тумане
На истребления тропу.
Броней из тех цивилизаций,
Что ввергли мать свою во мрак,
И предстоит ей заслоняться
От астероидных атак.
VI
Давно разграблены гробницы,
Лишь те из мумий спасены,
Которым мысль объединиться
Внушил советник Сатаны;
Пускай же, к вящей укоризне,
Совместный клад хранит в аду
Кто этой рухлядью при жизни
Не поступался на беду!
VII
Какая, право, участь злая,
История, тебе дана:
Прослыть аскетом, умерщвляя
Наречия и письмена!
Есть боги — сочетанья звуков,
А есть мистерия корней,
Где старца возгласы для внуков
Тем лучезарней, чем темней.
VIII
Пусть роза алая увянет,
И белый расцветет бутон,
И пандемониумом станет
Предшественника пантеон, —
Но к низвержению кумиров
Зачем ты равнодушна так,
Планета, чей хитон сапфиров,
А может статься — саркофаг?..
ИЗОБРЕТАТЕЛЬ
Отринь дуэли. Главное — идея,
Что мир пронзит спасительным лучом.
Пусть гений, над расчетами потея,
Окажется в итоге ни при чем.
Чертя координаты на бумаге,
Как шпаги, с осью скрещивая ось,
Мечтай лишь о мыслительном зигзаге —
Все прочее решительно отбрось!
С годами, впрочем, сделавшись смиренней,
И ты поймешь: как звездам несть числа,
Так вероятность значимых прозрений
В условиях абсурда возросла.
Клинок бретера возвратится в ножны.
Ученая захлопнется тетрадь.
Все варианты бытия ничтожны
В сравненье с шансом не существовать.
АЙДЕЛВИЛЬСКИЙ НОКТЮРН
Павлу Шкарину
Заштатный городишко Айделвиль...
Нам жребий сей Морфеем предначертан:
От гвалта удален на сотни миль,
Подвержен глухоте, как Чердынь, —
С той разницей, что нас сюда загнал
Не дистрибьютор праздничных объедков,
Настропаленный свитою менял,
А здравый смысл и опыт предков.
Здесь не закажет хваткий консулат
Козлиной арии в обмен на виллу:
Нехай в Нью-Йорке премии сулят
Пархатому славянофилу —
И, на колени бухаясь в сугроб,
Он жадно припадет к родным осинам,
Чтоб срифмовать очередной «гоп-стоп»
И в Судный день стать блудным сыном!..
А здесь дожди проводят марафон —
И «золото» берет разносчик пиццы,
Чтоб «серебро» во мраке, меж колонн,
Делили с пимпом две девицы;
Проклятый здесь навеки снят вопрос,
Бесславье приютило инородца,
И лишь порой букетом черных роз
Торнадо буйный развернется.
Наутро вновь соскальзывает луч
По белоснежной статуе богини
Налогообложения. Дремуч,
Фискал не вспомнит об акыне —
Хоть тот и теневой властитель дум,
Бичующий на урду или эрзя
Вождя, стяжателя бюджетных сумм,
Дабы под катом трон разверзся...
Ну чем из алгонкинских мокасин
Нам заспанного выманить эсквайра?
Открыт на Пасху русский магазин —
Там ждут его зефир и сайра;
Заради бутафорских этих блюд
Он выползает из домашней замши:
«Good! — склабится фарфором. — Very good!»
И чавкает, полдня не жрамши.
У пристани затормозивший сикх
Старуху-ведьму выгружает в хоспис;
Здесь все расписано — от сих до сих,
При том что это псевдороспись...
Ах, как же волн монументален рык
И пены леопардовые пятна!
К фантомным мукам совести привык,
Эсквайр с кульком бредет обратно.
Смирись, брателла: мы тут не нужны
Ни Коза Ностре, ни ирландским копам:
Зане основы сотрясать страны
Наивно чужеземным трепом!
Лишь там певец бессмертие обрел,
Лишь там его слова венчались делом,
Где мученика светлый ореол
Совпал с оптическим прицелом!..
Но айделвильской вялой колготни
Ни в жисть не потревожат эти строфы,
И мы влачим стопы, считая дни,
Вглубь Северной Йокнопатофы —
Туда, где ладный джип, добротный дом,
Гусиный гогот, радости щенячьи,
Где твой акцент пожизненным клеймом
Пребудет так или иначе;
Туда, где каждый раз по выходным
Рахманинова гибкая сильфида
Восторженно наигрывает — им,
Бежавшим войн и геноцида, —
Догадываясь: «Господи, как жаль!»,
Вытягивая шею в дымке шарфа:
«Похоже, это вовсе не рояль,
А в гроб положенная арфа...»
ШЕКСПИР
Остыл камин. Рассвет прокукарекан.
Ночной колпак свисает набекрень.
Какой к чертям собачьим Фрэнсис Бэкон
В свидетели призвал бы чью-то тень!
Перчаточника сын — перчаткой в харю
Столетью: чем не вызов на дуэль
Толпе хлыщей, нижайше государю
Бубнящих про возвышенную цель?
Да что там говорить! Ханжам бы манны
Библейской поглодать, на старый лад;
А эти — как бишь там? — анжамбеманы
С трюизмами зоилов только злят.
Святоши борются за выход к небу,
Из чувства долга ссорятся князья,
Но в бой кидаться, швали на потребу,
С наитием — опомнись, нам нельзя!
Вот почему уставшему от взвизгов
Отныне не милы ни лавр, ни мирт,
И днями напролет, камзол замызгав,
Он хлещет эль среди ячменных скирд.
Пусть мимоходом прыскают пейзанки:
Сгорел театр — и стратфордский богач,
Глянь, куксится потешней обезьянки,
Сам за собой готов погнаться вскачь!..
В крутой судьбе строптивца и повесы
Не раз, не два чернела полоса:
Он потому и сочиняет пьесы,
Что с малолетства слышит голоса.
Узнаете: посев его не умер,
Побег дикорастущий не зачах —
Когда взойдет английский «черный юмор»
Свободой слова в «Билле о правах»!
Хитросплетенья духа грандиозней —
Лишь стоит очи возвести горе —
По дну канавы стелющихся козней
И жалких сплетен плебса при дворе!
И все, что он оставит на бумаге,
Все, что объемлет мысль его канвой, —
В конечном счете отзвук древних магий,
К природе знака подступ смысловой.
КАРДИНАЛ
Отрадно ли тебе поется
Среди валежника и скал,
Кустарниковые болотца
Облюбовавший кардинал?
Чай не какой-то там подранок,
Нахохленный простолюдин
Из воробьев или овсянок —
Прелат всех троллей и ундин!
Почто ж ты так топыришь перья,
Таская корм у старой скво?
Тебя сжирает червь неверья?
Гнетет плачевный статус кво?
Отнюдь не распрями конклава
Твой нервный продиктован взмах —
Но тем, что гнилостная слава
Восходит на семи холмах.
Такой теперь пошел епископ
В краю духовных воротил:
Сутяги, пакостники — близко б
Ты их к себе не подпустил!
Сапсана аспидные крылья
Над стаей бабочек кружат;
Орел плюгавый от бессилья
Когтит беспомощных стрижат;
А сам понтифик, страус эму,
Окучивает аббатисс:
Ему, привыкшему к гарему,
Без этих крякв не обойтись.
Но как существовать на грани?
Ты к возвращению готов?
Не опостылело в изгнанье
Клевать улиток, слизняков?
Молчишь. Ужель свистать не в силах?
А был ведь с Ангелом знаком
И возрождал больных и хилых —
Избранник с острым хохолком!..
Лишь на закате бездыханно
Лобелий нежных лепестки
Там-сям алеют — как сутана,
Разорванная на куски.
ГРИГОРИЙ МАРГОВСКИЙ
На Середине Мира
На Середине Мира
Тетрадь за пазухой: стихи
Калифорния: стихи
алфавитный список
многоточие
станция: новости
литинститут
на середине мира: главная
новое столетие
город золотой
