на середине мира алфавит станция ИРИНА ПЕРУНОВАСТИХИ ИЗ КНИГИ «НА ПОЛПУТИ К СВЯТОМУ ГРАДУ» ДРАХМА
*** Больно дереву расти, шелестеть, кормиться светом, если солоно в горсти человека. Как все это объяснить? Прошел, задел горемычной своей тенью ствол шершавый… *** Невысокий слог у любви порой, так заходит Бог в твой закут сырой, говорит: — Прими двести грамм, сынок, и неси свой крест. Ведь и Я не мог. Плыл горе в подол, огребал лицом и оставлен был на кресте Отцом, и затекшим глазом вбирая явь, шевелил едва языком: «Оставь им грехи, Отец, небывалые. Не в себе они, эти малые». *** За тридцать сребренников? Нет, за пачку сахара и «Примы». Не поторопишься чуть свет — последним в очередь не примут. За тридцать сребренников? Нет, за пайку сумрачного хлеба, за отсыревший тот кисет, за телогрейку цвета неба. ДРАХМА А за собственной подкладкой с вороватою повадкой шарить Вам не приходилось? Закатилось, закатилось! КУЗНЕЧИК На сером небе облака, на облаках трава. Траве кузнечик голова — он в ней сидит. Он дует на нее сперва, потом прижмет к груди: «Что ждет тебя, моя трава, там, впереди?» И долго он вперед глядит, потом глядит назад. И говорит траве: «Гряди! Гряди, трава, я — за! Я за тобой сойду с небес, зеленый и простой, непрошенный и тихий весь, и пустят на постой меня седые камыши неведомой реки. Я буду ветер с ними пить, теки, река, теки! Я стану им немного брат, немного младший сын. Я стану их на небо брать, холодных от росы. Они согреются едва в заоблачной горсти. Они такая же трава. Расти, трава, расти!» ВОРКУТА В том городе, воркующем снегами, где солнце и луна восходят в полдень и смотрят друг на друга, не мигая, так пристально, безмолвно и протяжно, что сердце воробьем пищит и бьется на перекрестке взглядов этих тяжких - в том городе я родилась счастливой. Тогда и Там под ветром неизбежным слова роняли будние одежды и каждое пустяшное «Привет!» звучало мне как «Будь благословенна!» Ты не одна в заснеженной вселенной — вот кто-то говорит тебе: «Привет!» А в школе двухэтажной шли уроки, дробились дроби, извлекались корни, и чем-то белым по доске вели: плюс, минус бесконечность — малым возможно пренебречь. Там праздник понедельника являл нам родителей пугливое собранье и педсовета праведную скорбь. Торжественные, сильные минуты! Как хочется Вам руки целовать! Ах, Софьюшка Васильевна, зачем на Вас такие жалобные туфли и платьице в каких-то огурцах? Зачем Вы не умеете летать, ответьте наконец-то Катерине. И Вы, навек простуженный в боях, Егор Андреевич, скажите, для чего над розовою маковкою Вашей гербарий-герб колосьями блистает и молотом отпугивает птах, а Вы острить пытаетесь надменно? Простите нас и отпустите вон белым-бело по городу бродяжить, стихами заборматывая снег и льстить — о лебедиво! — льстить друг другу, в объятия подскальзываясь хрустко. В том городе меж будущим и прошлым царило Здесь, Сейчас, Сию Минуту — пасть на колени и за все простить. Как если бы единственно возможный, родимый кто-то, но ушедший в землю, успевший стать легендой и молитвой, вдруг возвратился — так любить друг друга: пасть на колени и за все простить. ПОЭТЫ 1. Есть поэты. Их не знаю. Есть у них улыбка злая. Есть и добрая, наверно, для любимых и неверных. И для верных что-нибудь: гулкий ливень, узкий путь. И над бездной волчьих ям — амфибрахий, дактиль, ямб… 2. Эта спесь золотая сиротства завтра вороном-змеем взовьется, этой скользкою тропкой изыска будут волки кромешные рыскать, изкогтят твое сердце, источат, и нечаянно выдохнешь «Отче...» *** Тише, тише, тишина. Начинается война. Все уснем в большом бою. Баю, баюшки, баю. Спи, усни, благословясь. Встанешь, светлый, будешь князь. Спи на краешке земли. И шинель твоя в пыли. Спи у неба на краю. Будешь с Господом в раю. Баю-баю-баю. Божия раба я. *** Как минет год со дня моей непредугаданной кончины, не собирай домой друзей — без объяснений, без причины. Уж где-нибудь и как-нибудь сумеют сами помянуть. «Всего-то год. И год уже» — вот всё, что на сердце шепнётся. Ты прогуляйся, пусть бомжей озябших стайка встрепенётся, когда подашь, что Бог пошлет тебе в тот день, как минет год. Подай старухе вековой, торгующей какой-то рванью, мой полушубок меховой — авось не разразится бранью. И милой девочке, в трамвай спешащей как-то угловато, ты руку ласково подай, как подавал и мне когда-то. Купи поджаристый батон, располовинь (прости мороку) - одною накорми ворон, другою — прочую сороку. А хочешь, всё наоборот: зови гостей, затепли свечи! Любимый, только б минул год, там будет легче, легче, легче. |