Поэзия Петра Брандта имеет корень не в нынешнем времени. Ее истоки — ритмы преображенного Рима, голос Империи, завоевавшей среди прочих и ту землю, которую Сын Божий избрал для Своего воплощения. Частью Империи были те, кто кричал: «Нет у нас царя кроме кесаря», и те, чьи князья спустя тысячу с лишним лет ездили за ярлыком на княженье в орду. И пирамиды фараонов, и виноград Иверии, и быки Испании, и базары Италии, и даже пляжи Сан-Франциско — везде у Брандта, где-то громовым боем, а где-то гулким эхом, бьет этот неугомонный ритм. Для Брандта поэзия — это не следствие физической необходимости, и не средство социального бытия. В его случае поэзия — личный выбор и служение. Она возникла в то время, когда назначение поэтического слова, приобретшего в России веком раньше пророческое измерение, оказалось искажено десятилетиями всеобщего отступления от Бога. Остались лишь совсем редкие и отстраненные от слушателя голоса, хранившие Божий огонь. Но их поколение уходило. Наследница Империи была растоптана, а на руинах выросло государство обманутого и обезумевшего народа.

Самым близким Брандту поэтом, старшим современником, безусловно является Роальд Мандельштам.


И будет ночь черней вороны.
Луна издаст тоскливый стон
Как медный щит центуриона,
когда в него ударит слон.

(Роальд Мандельштам)



. Поэзия Роальда Мандельштама замкнута. Поэзия Брандта открыта. Пространство Р.М. — это высокая живопись, закатные и рассветные образы и призраки небес. У Р.М. нет героев, но всё либо пребывает в непрерывном сраженьи, либо служит ему фоном. Благодаря нежеланию сложить оружие в этой войне мир Р.М. — внутренний, и одновременно правдивый, истинный мир. Р.М.не может не видеть того, что —


Небо живот-барабан вспучило медно гудя,
в красные проруби ран лунная пала бадья….


Поэту остаётся


…Идти к Никольской колокольне
И молча бить в колокола/

…За что? За всё? Зачем? Не знаю.
Но только бить и бить и бить.


Тот импульс, который привел в движение поэтическую механику Брандта где-то здесь. Это дыхание смерти за спиной, внутренняя невозможность лгать, отчасти слепая, отчасти безумная стихийная внутренняя сила, острое чувство греха при незнании самого этого слова, и понимание необходимости исхода, без Аарона и Моисея, по советским улицам, тёмным глухим дворам, и злачным кафе. Первая поэма — «Монголы». Здесь впервые возникают ритм невидимого войска, и знамена Империи. И с первых же стихов появляется множественность — за копытами одного коня слышен стук копыт другого.


Помолись за меня,
                         помолись за меня,
Помолись
                     Помолись
                                             Помолись.


Рваные ритмы «Монголов» заставляют вспомнить лесенку Маяковского, но вектор здесь иной. Не усиление разрывов, а движение к строю, без которого невозможен исход. Исход предполагает движение по границе, где неверный шаг страшен падением, а задержка — смертью.


…Холодный взгляд татарской девы
Да будет долгие века
Преследовать твои пределы
И мстить за гибель старика

И горе тем, кому приснится
Во сне, летящая вослед
Языческая колесница,
Далёкий призрак давних бед.


Текст «Монголов» парадоксален. Место действия — туманный, дождливый, снежный, весенний Петербург, конкретные места в окрестностях Коломны, где обитает поэт. Невымышленный сюжет поэмы — бедствия и сражения, вызванные монгольским нашествием. Та, к кому обращено чувство поэта — сродница татарвы.

Обретённый огонь потребовал заботы и изменения жизни. Праздность, мнимая свобода и «богемная» среда не служили поэзии. Для Брандта отказ от научной карьеры был первым шагом, обозначившим приоритет Духа над материей. Вторым стало сознательное христианство. Третьим — тяжёлый физический труд кровельщика. Вслед за этой определённостью вернулся и верный слух, и едва не утраченное служение поэта. Наградой стали изучение языков и путешествия.


Чтоб в хитром сплетении птичьих путей
Над Дели, Хивой и Бейрутом
Пройти лабиринты незримых сетей
Единственно верным маршрутом…

(«Журавли»)


Наступило время трансформации — поэзия и Церковь в 90-е годы XX века перестали быть гонимы властью. Но поражение словесного бытия человека ныне столь велико, что для порабощения злой силе оружия уже не требуется.


Кто взлелеял тебя, тот и губит.
Кто он был, лицедей, или вор?
Возлюбившие больше не любят,
Но теперь не о них разговор….


Возникает новая тема. «Барабаны судьбы» бьют теперь совсем рядом:


Вино одиночества — в рваных исподних
Больных стариков и покинутых вдов —
Один из сладчайших напитков Господних
Из самых глубоких Его погребов.


Отец Петра Брандта Лев Брандт писал книги о животных. В этих книгах зверям присуща божья чистота, утраченная людьми. Странным образом в поэзии Петра Брандта начала XXI века возникают образы животных, которые ведут или влекут за собой людей. Но это уже не потерявший своего ездока-воина конь «Монголов». В «Караване мёртвых» нам является чудовищный призрак:


Как груда костей на засаленных блюдах,
Качаются трупы на сонных верблюдах,
Так, точно сидит стрекоза на игле,
Засохшие пчёлы на мёртвом стебле.…

А во главе «Бронзового табуна» — следа Империи на улицах городов Европы, увлекая за собой, мчится кто-то, не Кони ли Апокалипсиса, с такой силой, что всё —


Могучий римский триумфатор,
Венецианский кондотьер,
Или российский император,
Властолюбивый реформатор,
Во гневе топчущий химер,
Царь — академик и строитель,
Или пустыни древний житель —
Сын жарких пастбищ и равнин,
Вольнолюбивый бедуин,
Магометанин худощавый,
Иль смуглолицый и курчавый,
Век воровавший лошадей,
Цыган — весёлый лиходей…

устремлены вслед. К сказанному необходимо добавить наблюдение, что огонь поэзии Петра Брандта рождает в слушателе и читателе радость. Причина, очевидно, в том, что слово поэта всегда свидетельствует о Творце, и в грозном предостережении человеку, и в благословении жизни.

ПЁТР БРАНДТ
на Середине мира.