(стихопроза 2003 — 2005)

МОСКОВСКАЯ ЦАПЛЯ

Слякоть московскую
впору платком собрать.
Люблю городских паломников рать
многоголосую.

У Всех Святых — о том и стих — мороз; у Всех Святых. Поют — поют чудесно — все! По нотной полосе. Иду по встречной полосе: не быть зимой грозе. Иду по зыбкой сетке я, чтоб начертать края. Дорожка узкая — змея, уздечка, верея.

В прищуре ока меркнет капля.
Слеза — небесная цапля.
Сказать: Господь! — язык не смел;
в устах язык лежал как мел.

Навстречу мне — как по складам — идёт цепочка дам. Что я из лет своих продам, простые тени, вам? Сошла в ботинках новых в грязь, прочь с маленькой земли. Старушки, тросточкой крепясь, вверху, вверху прошли. А холод — зимняя гроза! — дороги полоса. Глаза, встречайте: вот гроза! Декабрьская гроза!

Плакать да ходить по Москве.
Чем не паломничество?
Слёзы — высшая честь вдове,
молитвенное надомничество.

Молчать — невестина печать, вдове к лицу — молчать. Но я же очень молода, невеста и вдова. Я так рассказываю всем, что голос горя — нем. Чтоб голос горя смолк совсем, сойти с пути затем.

Скажите: да! Скажите так, чтоб светел вышел знак. Чтобы взошёл пшеничный злак с утра и натощак. Смолчу, не жертва — палачу, и жертве — не палач. Платок я подарю грачу, а Бог услышит плач.

Простите все мои стихи!
Желания тихи.
Дорожка — мостик бытия,
пространства: все — края.




СТАРЫЕ ЯБЛОКИ

Снится мне печёное яблоко, вопреки настроеньям сумным. Мне ума по горлышко налили, пить его мне было не трудно. Только было питьё как воздух, запечённой китайкой поздней. Поменялись стихи и проза: дух стал плотным, а мир — надзвёздным. Мне: китайка на вкус — как мёд; непростая сказка идёт.

Плоды чуть покачивались, лёжа на коре древесных ладоней. Плоды подняли из трав, задремавших возле корней. Чтобы положить на почерневший от времени протвинь, посыпать сахаром, после того, как вынут сердцевину. Боже, благослови: плоды как отроки идут в печь. Там рождается великая песня.

Вижу вас, родители-предки,
вспоминаю, смотря на будущее.
Запустенье, покой целующее,
домик ваш ветхий.

Запах трапезной! Запах трапезной! Перестук вселенской посуды. Здесь живёт народец старательный: соль в наличии, нет простуды. Белый постук старой тарелки, запах стенки после побелки. Ешь! Не надо думать о том, как долгов осилить том. Все должны, и я — тоже. Даже тем — должна — кто моложе.

В сердцевине — черносливом. Снаружи — скукоженной кожурой. Сладкая, невыразимо сладкая падалица влажно лежит на ладони. Вкусив, начинаешь верить, что видишь тот, скрытый до времени, домик, среди посеревших от печали стволов и белёсой листвы. Дом, принесший отдых от тяжелейшего пути.

Тельца китайки в морщинах
не соберёт никто.
Ветви — как на картинах;
но бытие легко.

За короткие полчаса пребывания в трапезной возле яблоневого сада одежда настолько пропиталась строгим запахом, что нечаянные попутчики оборачиваются: девушка, вы в столовой работаете? Вселенский запах пищи, приготовленной на всех. Ну, хоть одного — Господи пошли! — накормить и не обидеть. Предки сидят на ленивой скамейке в углу и смахивают с рукавов золу.

Возле корней ветвистых
в дни декабря — плоды.
Запах яблок лучистый;
холод вечной воды.

Древний дом полюбился
долгожданным покоем.
Там не цифры, а числа,
под неярким укроем
из ситца.




ПРО ЗОЛОТУЮ РЫБКУ

Рыбка золотая —
чёрный телескоп.
Ценою в двадцать пять рублей.
Человеческая жизнь
ценою в одну коп.

А попробуй одну обидь —
и твоя оборвется нить.

Господи! Пошли благодать: обид не запоминать, людей не убивать. Не только делом, но и словом. Не жить на всём готовом. Себя и других с благодарностью принимать. Живые мы или не живые? Плач по России. Московские улицы узкие. Плач по русским. На языке, легка — крошка русского языка.

Радость — понятная,
скорби — свои.
Тебя бьют, а ты люби.
Тебя бьют, а ты — живи!

Благодать нам из рук святых наливали. Не из ведра ковшом — мистическим кулешом. С вершком и корешком. За обиды — прости, не обессудь.

Да только ты живи, ты со мною будь.

Золотые глаза твои.

Тебя бьют, а ты люби.
Тебя бьют, а ты живи.

Да пой, да плачь.




О ВЕЩАХ

Милость и суд —
в грядущем.
Вещи
и вещьи кущи

Милость и суд —
в конце.
Вещи!
В новом лице.

Дети тех, кто великую видел войну! Вам пора — неизменно — ко сну. Вам не выпить с водою бадью и не сесть в ледяную ладью. Голод ваш — голод ваших отцов, нагота ваша — не мудрецов, ваших денег и не было вовсе. Боронят вас, кидают и косят. Вас прядут как куделю льняную и морозят как ткань холстяную.

Вы — лишь вещи,
за имя простое,
человечье.

Вас стирает как цифры с доски
чернозём и его колоски.

Лишь беспомощный рыжик,
квартирный цветок,
в оправдание ваше
подаст голосок.

Да какой-нибудь
голубоглазый мутант
позовёт вас из пекла Европы:
— Moi taunte!

И тогда вам подарят иссхохнувший сад
возле некогда, в детстве, желанных оград.




СЕДМИЦА

Ровен день, от часа к часу,
вся седмица — ровен день.
Время! Горечь ананаса,
ожиданья дышит тень.

Ровен день — неровен час.
Господи, помилуй нас.
За неровности мои,
торопливые бои.

Я себя обвиняю, о прочих не знаю. Или знаю, но знать не хочу и потому редко молчу. Господи, дай мне силы: правильно молчать до могилы и сердцем говорить, и с любовью жить. Чтобы всё — как в зените весны. Все печали мои сочтены.

Час неровен — есть минута,
в ней — осколок перламутра,
говорят, что миг его зовут.
И на той стороне — души живут?

Час неровен — миг остёр,
злоба — сговор двух сестёр
и приворожённых ими.
Но Господь — Пятой над ними.

Горе — море переплыть, и остаться жить, и не тужить сердцем о счастье с перцем. Потому что перед самым концом душа выйдет из ливня весеннего света, невеста в красном с золотым венцом. И новое-новое начнётся лето.

Час прозрачен — новый час.
Господи, помилуй нас!
Радуга — залог спасенья.
День восьмой — воскресенье.



СНЕГ

Снег тот же: острый, блестящий, блистательный, всеми любимый, домашний, доверчивый что ли.

Снег тот же — когда Пушкин, позабыв о долгах, запахивал полу медвежью, гладя смущенной рукой, почти непослушной от нового чувства, Наташины соболя. Снег — тот же, он каплей касался прозрачной, предчувствием острым. Снег каплями лился, дразнил близорукие очи. А сердце, одно на двоих, уж летело, там, среди снежных коней. Только зачем мне приснилось, что все это было здесь, на улицах круглых московских, витых, как пролеты ступеней наверх, в чудную страну? Пушкину трудно в Москве — улицы неразличимы в снежном покрове кротком.

Снег тот же, когда ослабевший, но с важной повадкой, Москвы не любя и побаиваясь, по улицам шёл Достоевский, ища и не находя сюжета, но слушая запах и вкус удивительно сладкий московского снега. Да, всё было именно так: по улицам шёл Достоевский, и думал, и зорко смотрел на такой непривычный и вместе глубокий город. В Москве всё иное: и снег, и язык разговоров. Здесь словно ледник золоченый, бежит Мост Кузнецкий. Здесь кругом бульвары, бульвары. И кружится вдруг голова. Не пил, отчего же кружится? Вином пахнут атласные хлопья мороза и снега на святках.

Снег тот же — и Хлебников в шубе. Бежит. Он худой, как подросток, голодный, и очень привычный, забывший вещей половину — а где? Он почти что взлетает, несётся, несётся метелью и сыплет снежинки, и сыплет. Ему невдомёк, что играет с ним Ангел кварталов московских — ведь, верно, такой тоже есть! Ведь кто-то заботливый должен хранить заблудивших, несчастных, отчаянных, но драгоценных, и жаждущих всех воскресенья.

Снег — почти освящённый.




РАСТЕНИЕ

Я не та, восхищённая, привлечённая творением душа — творением через стенку дыша. Не о том у меня умиление. Я одно из многих растение. Не то, под спудом чудо, вдалеке от мира. Я люблю цвет солнца и сапфира. Я не прозорливица и не пророчица. Зерно — горчица. Кто любит меня, с тем ничего дурного не случится.




О СТИХАХ И МОЛИТВЕ

Молитвы детская ладошка
коснулась старческой руки.
Стиха возвышенная крошка,
стиха плетенье — узелки.

Детское платье молитвы не смутит поэта: он видит Ангела. Стихи — вроде портрета молитвы, раннего. Небесные Силы! Вашей службы — вкусила. В ней всё дивно и стройно. Я её недостойна. Вашу службу — люблю.

Молитва смотрит на стихи,
как Ангел — на меня.
Стекают пятнами грехи;
я мёрзну: от огня.

Фитилёк лампады незаметен. Вдруг — рукою свыше — смотрит, светел. Так стихи: горят лампады в них. Быть святым, как быть ребёнком — стих.

Молитвы детская ладошка!
Касанье искорки огня.
Там Божьего веленья крошка
и Ангел мой — тепло храня.




КАМЕНЬ

Запечатанный камень, таинственная голова,
три дороги надписанные.
Два слова: прости и прощай!
Прими, маленький человек.

Гордыня моя — незабота твоя, не суд надо мною, мой маленький брат. Виноват, виноват, виноват. Но мне, невиновной — прощенья просить. Я должна... Неизвестно, за что, и не надобно знать... Чтобы жить, чтобы жить, чтобы жить.

Запечатанный камень, а в прошлом — звезда,
три дороги надписанные.
Умоляю: прости и прощай,
всех, и меня в том числе.

Но забота твоя — неисчерпанный жар, свыше дар, превратившийся в пар, и вселенский пожар, где сначала не будет живых, а потом — даже если ты очень захочешь — не найдёшь мёртвых или немых.

Запечатанный камень, прости и прощай,
здравствуй!
С той стороны,
мой любимый,
необъяснимый,
рай.




ХЛЕБУШЕК

Хлебушек маленький плакал,
светлого чаявши знака.
Хлебушек малый рыдал,
засыхая.

Снег, как ему Богом положено, таял. Прочь недоверье простое, с моего постоя. Недоверье сложное не допущу; я на свой хлеб не ропщу.

Били хлебушек малый,
птицы мякинку клевали.
Хлеб с лебедой,
не с бедой,
мной испечённый.




ПРЕДЧУВСТВИЕ МИЛОСЕРДИЯ

Кто создал мир, его красу,
его дыхание и свет,
не знает недостатка Он.

Вот солнце и луна: округлый лик, широкая улыбка, локон светлый вьётся, лучом закатным обожжён на миг. Так бытие к теплу и свету повернётся, будто подсолнух. Древний прорастёт тростник, где предзакатный вился блик.

Мой Господи, сказать мне помоги,
от сердца и души,
и сердцем, и душою:
благодарю.
Ты милостив:
здоровы дочери и пахнет летом хлеб.

Пусть не смогла сказать: благодарю!
Но запах земли сырой, нагретой солнцем,
но пахнущий Преображеньем хлеб,
и снег Рожденья —
я узнаю всегда.




ДРОЗД
(былинка)

Нагрянул гром, сбивая ветви,
гнездо, и пёрышки птенцов.
Что оказалось — видел дрозд,
отец среди отцов.
Его взрывной волной задело,
и молнией казалось тело.

Мой дрозд оглох на оба уха,
летал, кружился и смеялся,
людей нисколько не боясь,
и даже грома не боясь.

Первая песня дрозда

«Надо мною идёт небосвод, поднимая светильники судеб. В небо смотрит и птичий народ, и какие-то странные люди. Подо мною склонились леса, и теперь я — великая птица! Я способен творить чудеса своей песней, где сердца светлица! Помоги мне, о птичий Творец! Я как ты, даже в прошлом — отец!»

Кружились облака и звёзды,
огромные как леденцы.
Висели майских тучек гроздья,
а по обломкам шли скворцы.

Дрозд не услышал их укоров,
не слышал плача воробьёв.
Поднялся высоко и скоро,
в пространство ледяных краёв.

Вторая песня дрозда

«Птицы, птичий свободный народ! Всяка тварь, что под небом живёт! Слушай вновь объявление ты с самой чистой — высот — высоты! Что б мы делали вдруг без людей! Тварь воздушная, звёзд водолей! Тварь кормящая слушай, земля! Слушай даже простая змея! Умоляю: спасёмте всех тех, кто самих себя поднял на смех, кто отвержен покуда Творцом, но изваян вселенским Отцом. Умоляю вас, сделайте то, что хотели низринуть в ничто. Глубину и её населенье, тварей водных ночное свеченье, земноводных губительный ход и всех тех, кто в деревьях живёт. Всех коров, антилоп, ишаков, всех зверей: и собак, и волков! Ведь, увы, человек потерял, то, чем издавна нас охранял. Человек потерял балгодать. Возврати, сотворённая рать!»

Дрозд летел, малый метеорит,
и в груди его сердце горит,
сердце птичье поёт и поёт,
забирая последний живот.

Миг — и тысяча стала дроздов.
Проливаясь, на сотни ладов,
стала радугой песня дрозда,
облетая леса, города,

перекрестья, саванны, поля —
словом, крохотной стала земля
для дроздиных рулад и словес.

И заплакал смирившийся лес.




ВЕРТОГРАД

Чудо чудное прекрасно,
диво дивное ужасно,
я пред чудом промолчу,
на губе — по калачу
медному,
неведомому.

Как тени слов, среди оков — пленение стихов, но среди слов, в цепх оков, лежит большой улов. Горяч, и светел и легок — но как его достать, который посылает Бог и Ангельская рать. Древесно прошлое Святых, чиста пустыня их. Взирает высочайший лик на дым стихов моих. Там молний как смиренных игл, испытанных шитьём, ограда перед садом лип, где яблоневый дом. Взирает лик — взираю я, из немощей семья. Вот новые мои края, мощь — Божья, не моя. Смотрите, липы и цветы — детей смиренных сень, деревья-девы и юнцы среди земных растений.

Просьба тихая,
многоликая,
хоть грозна лицом,
жизнь моя — с концом.

Рукою сердца держит, ей!, где молния — ручей, среди ушедших ввысь лугов, и сад среди полей, весь сад моих простых речей,

где листья оживились:
мой Господи, пошли мне милость.




ВЕЧЕРОМ

Не все стихи — автопортрет,
но слово излучает свет,
но плазма жутко солона.
Дух виноградного вина
приятен мне,
растворённой в уксусе московском
жемчужине.

Тени малолетней с клюкою летней, бледной, добропобедной, осыпанной дарами, с несколькими парами ушей, глаз, почек, рук, ног, и много ещё чего — идти, не идти, танцевать, не танцевать. А в темноте голова кружится, и любая лужица велика как Атлантический океан. Сомнений стакан. Из глубины звонки, не от друзей. Болезни кажутся легки, они как белые голубки. Ковыряй клюкой снег, великий малый человек. Ведь тень моя, душа моя, как все, с подарками, в солёной жемчужной росе.

Жемчужина — мечта о свете,
которого под небом нет.
Не все стихи — автопортрет,
на всём носу берет.
Как тень мала, так все — как дети.

С рожденья мы как под водой.
Вещей и отношений строй
лишь как бы, лишь слегка.
Тем выше облака,
тем ночь мудрей
и день светлей,
тем ближе Божия рука.




СОБЕСЕДНИЦА

А я к тебе — как оттепель капель, без малого на шесть недель, ради тебя моя зола не ела ни пила, жила и тебя ждала как тепла, почти всё на свете смогла.

Живут мои края,
о ближняя моя,
лечебная змея,
моя больная шея.

Во глубине твоих краёв
кричит не стая воробьёв,
а нечто, нечто, нечто.
Здесь, в камере моей — весна.

Без платья родилась я,
умру без платья,
любимого с собою брать не стану,
пусть радуется той весне,
что не увижу,
да и тебя с собою брать не стану.

Здесь небо просто, как вертеп,
и освятит оно твой склеп,
меня ж накормят Божьи ясли.




СТИХИ О ПОЭЗИИ

Не года крупные — душа износилась, и тело. Порою кажусь себе старой, древней бабкой капризной. Бабкой, влюблённой в котят, золотых рыбок и комнатные растения. Льётся её любовь тихо и ровно, на лучик похожая.

Замечаю за собою, что мне мужчины кажутся мальчиками, чуть нелепыми и забавно важными, когда привирают. Что привирают — не важно, не страшно. Ложь — сама себе рукопашная. Иногда при виде меня у них что-то тревожно темнеет в глазах. Наверное, детский страх. Я позабыть могу, что выгляжу ребёнком, а говорю почти как старуха.

Замечаю за собой, что с женщинами мне бывать не просто. Журналы яркие и модные, где — глазки, фильмы, книги. Решительность, организации, линии — всё скоро и ужасно раскроило нежное лицо. Лицо глядит из зазеркальных линий. Девиц в квадрате или в кубе побаиваюсь. Как женщине ли, девушке над женственностью выгнуться своей? Старухе плотью, мне ясней. Плоть — ведь не тело. Тело — Плоти часть. Кому-то суждено своё отображенье повстречать.

Но у младенцев с первыми словами я узнаю высокое наречье. Те речи — будто возгласы, гирляндами цветов. Сцепленья звуков, ангелов склоненья. Девчонка с кротким ртом и голоском капризным лепечет. Мальчишка, вздорный как вихор, подтверждает мои догадки. Отроки идут наощупь, их души умеют слово, идущее из сердца, узнавать. Не каждый из детей сумеет отличить свет от тьмы. Их речи — только звуки, невнятный лепет. Понравилось мне лепет на слова переводить, на свой язык. Не то, что говорит ребёнок — истина. Но связь между словами и понятиями дитя ведёт особой нитью, данной свыше.

Ту связь сминает томный жемчуг плоти; он для неё тяжёл. Поэзия ведь мыслит как ребёнок. Поэзия связана с желаньем древним одним грехопаденьем. Вспыхнуло влечение — вдруг полились стихи, звеня, собою душу наполняя. Покуда есть желанье и влюблённость, с запахом уксусного жемчуга, есть и поэзия. Ушла способность жаждать сладкого мученья — и нет стихов. Но всё же Муза — дева. Мои стихи, быть может, в этом духе. Как девочки талантливые пишут. Покуда плоть чиста, стихи играют в ней, душа полна питьём открытых новых слов. Чуть мысль печально сладкая прошла по сердцу тенью — стихов как нет, лишь сетований старое чужое барахло.




СВЕЧА

Вселенная земная первого снега ждёт, а снег никак не приходит. Туча снеговая грядёт, но снега с собой не приводит. Я же, подняв рукою мёрзкой огонёк ноябрьский, снова окунулась в лаврские сказки. Кому сказки — кому быт, а мне вход туда открыт. И вот, затемно, крестясь старательно, запылив подол возле раки, позабыла про всякие нездешние знаки. Сергие, Отче! Мне среди прочего (жить не тужить и тело во гроб с миром положить) прошу Христовой всесвятой благодати, чтобы её тратить. Трачу как деньги, безрассудно. Но как без благодати быть трудно! И вот, плача и шепча, вынырнула из дверей. Молитва — кажется — ручьём бежит. Смотрю: возле камня целёхонькая свеча лежит. Не думала, а подняла. Божий подарок — небесный знак.
Счастья огарок, а светится как!

Что надобно для счастья, человек? Огонёк и первый снег.




ДВА ПОЛЮСА

Кому — люди,
Кому — книги,
Кому — рай.
Выбирай!

Всех книг не прочитаешь, а без книг — нить порвана! При выходе из мира встретят: пустырь, свитки и вороны. Там: камень жирный мелькнёт словами. Налево — жизнь, а что — направо, то всем открыто только прорисовкой. Я бы книги купила не все. Каждая — волос в косе.

Люди — маются,
Люди — купаются.
Божьи мальки!
Голова, две руки.

Меловой период стен опасливых новых изучать я готова. Только строгости мелкой иглу снова гонит в ноябрьскую мглу.

Как мне быть, Господин мой Христос? Я душою не родом со звёзд. Я такая же точно, как все; только сердце в поту и в росе. Как молчать мне о жёсткости лет, от которых несносен обед? Как простить очень страшных сестёр, что бегут на вселенский костёр? Не бежали бы сёстры, когда напоила их Божья вода. Разделение — напополам. Вот, достигло до горлышка — нам.

Аз — поколения не обретение,
я — потепление.
Я ко всем бедам склонная,
всегда и во всех влюблённая,
Творца желаю творению.

Мне чудом дух — пора ноябрьской сини, святое разделение отныне, в кресте расцветшем воссоединённое. Мне чудом — озеро снежное, бездонное. Пусть молча, пусть — стеня и вновь стеня. Не отвратить родного кистеня. Но всташа Бог и окружает враг. Христе Царю! Изволишь — будет так.




ЛОСКУТЬЯ

1
СТАРИННАЯ ПЕСЕНКА

Глухота со звуком ели суп с луком; они варево хвалили. Потом пришла к ним в гости война. Не звана, но её пригласили. Отгремели летние грозы, отсверкали молнии воронёные и голубые клинки со звёздами на концах. Отплакали бахромой из дождя широкие знамёна, во время боя бережно хранимые от грязи и раскалённых снарядов. Эльзас ? лё пон де ну бра па. Лотариннгия! Там поют дрозды. Шлезвиг: дурманом пахнут цветы. Голштиния: древнее золото вниз по реке уплыло. Время пришло. Затем ? время прошло.

Небо низко висит, хочет упасть. Над городом небо низко висит ? не видать самых высоких окон. Над лесом небо низко висит: в лесу плачет волчонок. И небо плачет спросонок. Клубятся облака, так плотно, что источают запах пороха. Пороха я не нюхала. О запахе пороха знаю только из книжек по наслышке. Облака ? новые стелятся поверх старых ? облака пахнут порохом.

Город, лес, поля и скалы, а так же морской простор исчезают в них. Облака обволакивают, облекают в небытие. День исчезает. Ночь изредка всплеснёт рыжеватым, как потёртая ряска священника, далёким заревом. На войне без священника невозможно, потому что люди умирают каждую минуту. Город — военное положение — оказался под полой порыжевшей ряски.

Облака уходят всё дальше за горизонт. Теперь их пухло-розовая, почти телесного цвета, стайка, висит во мгновение смёрзшемся воздухе. И сердце ожидает видеть в небе ясную звёздочку. Но вместо звёздочек поверх рыжеватых лохмотьев облачных показалась белёсая луна. И в полной тишине, упавшей необъятными крыльями на город, взлетел причудливо покорным узором из слов и звуков прощально высокий голосок. Чуть покачнулись в ответ обмороженные плети дикого винограда на новой красной стене.

Ночью выпал первый снег.



2
ВЫШИТЫЕ РУКАВА

Мне милый ничего не обещал. Он приходил и говорил: прощай! Он приходил и говорил: прости! Я не хотела держать птицу в горсти. Он расценивал каждый мой вопрос как объявленье войны. Потом я перестала рассказывать ему свои сны. Теперь милый карабкается в гору и постоянно ищет опору. Верить ли мне всему рассказанному им вздору? Ведь я милого люблю и за него Бога молю. Меня воспитали — ждать. Вопросов не задавать и всё позволять. Так и живём.

Чем пахнет первый снег? Свежей соломой, где ночлег. Запах снега кажется съедобным, сдобным. И лёд леденцом похрустывает. Солнце себя наливает в улицу густо. Я люблю ноябрьское солнце. Оно поздно проснётся, и пробужденье его пахнет царским пурпуром. Вставать затемно — признак высокой породы. Чем ещё пахнет свежий снег? Наверное, райскими цветами. Не лилиями, не хризантемами, и не розами. Снег пахнет тёплой соломой, счастьем ночлега. Мы с милым не дожили до первого снега.
Милый мне обещал горы дальние, поля хрустальные, озёра зеркальные. Ничего мне милый не обещал. Он сначала приходил, а потом пропал. Теперь слушаю далёкий рожок пастуха. Зимой пастух играет в рожок для себя. Дремлют его подопечные в тепле на золе. Хорошо рожок в морозном воздухе слышно. Вот, и арфа, и грач на крыше. Снег ложится щедрой рукой. Снег пахнет небесной страной. А ещё чем пахнет снег? Не мукою, а мукой.



3
ХОЛМЫ И ДОЛИНЫ

Горожанка любит смотреть сны про холмы и долины возле светлого озера. Помню, на берегу рассыпалась очень крупная галька. Холмы на другом берегу казались прозрачными, только из-за снега видимыми. На склонах круглилась древняя щебёнка, а ближе к озеру открывались бока холмов, графитово-чёрные и рыжие обрывы, чуть прикрытые путаницей камыша. Те холмы и долины исчерчены рыжими обрывами, в которых порой поблёскивали крохотные камни-гранаты. Особенно хорошо смотреть на долины и холмы вместе с другом сердца и зимою. Потому что снега скоро совсем не будет, не будет нигде. У нас в городе почти нет. Один весёлый поэт сказал, что давно-давно была такая же теплынь. И только в конце января (а имнно 25) выпал снег. На третье в ночь.

Горожанка влюблена в холмы и долины, они ей снятся. Когда снов нет, довольно посмотреть на белые посреди предзимней слякоти, не сорванные венчики алиссума, украшающие подворье. Вспомнится атласное зимнее солнце, юные озимые ростки канареечного цвета, тайна под снегом. Запах озимых — особенный. Запах младенческий. Младенец пахнет первой выведенной из его тельца влагой. И озимые — тоже. Талый запах — у озимых и у младенца. Пелены — не пелёнки. И снег — не одеяло, а пелена.

Горожанка влюблена в холмы и долины. И обожает снег. Снег соединяет небо с землёй. Не то призрачное небо, наполенное неловкими стригами. Не то странное небо, в котором мерцают оранжевые цветы на невозможно длинных стеблях. А то, в котором действительно рождается снег. Как благословение.