ЮРИЙ СТЕФАНОВ — МАЛЕНЬКИЙ КУЗЕН

На одной из поздних литографий моего покойного друга Владимира Ковенацкого проступает из предвечерних сумерек жутковато-развесёлая панорама московской окраины со знаменательным названием Лихоборы — там прошли детство и юность художника. Место действия — как это нередко бывает у Брейгеля — высмотрено с высоты птичьего полета, не очень-то, впрочем, высокого — вороньего, скажем, или галочьего, но и такая мера воспарения дала возможность автору втиснуть в свой не слишком просторный лист множество строений, фигур и всякого рода столь же бытовых, сколь и символических подробностей. Среди ветхих бараков и покосившихся столбов танцуют, пьют, режутся в домино людишки в телогрейках и кепках, дешёвом крепдешине и стоптанных туфельках. Вокруг них шныряют, ползают и порхают любопытные дракончики в стиле Босха — то ли участники, то ли соглядатаи этого субботнего балаганного действа.

А в правом нижнем углу композиции с чуть заметной ухмылкой посматривает на участников гулянки лысый пожилой мужчина с пышными усами. На нем кавалерийские галифе и затрапезная майка, в руке — помойное ведро, деталь в подобной обстановке весьма уместная. Вот сейчас он возьмёт да и вытряхнет свой мусор прямо под ноги скопищу живых марионеток — смотрите, мол, чем вы лучше этой кучи отбросов? А может статься, что ведро на самом деле пусто, и плотный, с восточными глазами навыкате, странновато выряженный человек просто ждёт конца представления, чтобы сгрести в жестяную посудину всех этих доминошников, танцоров, пьянчужек и дракончиков — и податься со своей труппой куда-нибудь подальше от Лихоборов: в Петербург или Сочи, Париж или Нью-Йорк.

Таким «оккультным кукловодом» художник изобразил Георгия Ивановича Гурджиева (1877—1949), который «был несомненно одной из самых экстраординарных фигур нашего времени, великим учителем, мистиком и пророком для многих своих последователей, шарлатаном для тех, кто не мог его принять, оратором, владеющим своей аудиторией, и, конечно, эксцентричным, загадочным, свободным человеком, который говорил притчами, был практически мифом, по тем не менее также ещё человеком в высшей степени человечным...»

В последние годы в России вышли как сочинения самого Гурджиева, так и посвященные ему исследования, не говоря уже о многочисленных журнальных статьях. Поэтому в принципе можно было бы и не останавливаться на подробностях его биографии и основах его учения; однако нельзя быть уверенным, что все читатели «Мсье Гурджиева» знакомы и с тем и с другим, а к тому же сам жанр предисловия требует хотя бы минимальных данных такого рода. Поэтому я попытаюсь в двух словах подытожить то, что мне известно по этим вопросам. Книга Луи Повеля освещает в основном вторую половину жизни Гурджиева — от его переезда в Париж, а затем в Фонтенбло в начале 20-х годов до смерти «великого чудотворца» в американском госпитале в Нейи в 1949 году. Эта часть его биографии более чем достаточно документировала, в чём убедится каждый, кто хотя бы бегло пролистает «роман-антологию» Повеля. Совсем иначе обстоит дело с «русским периодом» жизни Гурджиева, примерно с 1912 по 1918 год. Здесь приходится полагаться лишь на свидетельства видного русского эзотерика Петра Демьяновича Успенского, изложенные в его книге «В поисках чудесного» (или «Фрагменты неизвестного учения») — к ней я ещё не раз буду обращаться, — и на мемуары русско-немецкого композитора Томаса фон Хартмана «Наша жизнь с Гурджиевым» — они охватывают период с 1917 по 1929 год. И наконец, не существует никаких достоверных документов, касающихся жизни Гурджиева до его появления в Москве и Петербурге. Утверждают, что oн родился в Александрополе (в советское время — Ленинакан, ныне — Гюмри), что его отцом был малоазийский грек, а матерью — армянка. Говорят, что учился Гурджиев в Тифлисской семинарии примерно в одни годы со Сталиным. Принято считать — полагаясь на его книгу «Встречи с замечательными людьми», — что в молодости он исколесил весь Ближний Восток и Центральную Азию вместе с группой своих единомышленников, пытаясь вступить в контакт с представителями древних эзотерических школ, и что ему будто бы удалось это сделать. Нет недостатка и в ещё более недостоверных, прямо-таки фантастических слухах о том, что он якобы побывал на Тибете, где встретился с Карлом Хаусхофером, одним из «духовных отцов» Третьего рейха. Малоосведомленные западные «исследователи» вводят в заблуждение самих себя и своих читателей, путая Гурджиева с Агваном Доржиевым (1853—1938), наставником и воспитателем Далай-ламы Тхубдана Джамцхо. В последнее время мне довелось стать свидетелем еще одной метаморфозы личности Гурджиева: его стали отождествлять с... Николаем Бадмаевым, лейб-медиком Николая II. Гурджиев-Бадмаев якобы подвизался при царском дворе, а его «работа» с учениками в Санкт-Петербурге и Москве была чем-то вроде «хобби», отдушины для перегруженного «светскими» обязанностями царедворца.

Следует, однако, признать, что во всех этих зыбких слухах и домыслах нет ничего неожиданного и случайного: Гурджиев сам постарался, чтобы его реальная личность двоилась, троилась и еле сквозила из пелены мистического тумана. «Он может прикинуться кем угодно, — говорит один из «свидетелей» в книге Повеля, — в зависимости от клиента, части света, времени года: философом, гимнастом, знахарем, драматургом, дельцом». Подобно многим сомнительным «духовным учителям» со времён античности до наших дней, Гурджиев всю жизнь усердно ткал вокруг собственной персоны паутину «мифа», которая, с одной стороны, камуфлировала его подлинные мысли, намерения и цели, а с другой — служила отличной ловушкой для доверчивых простаков вроде того же Томаса Хартмана, стремившихся к «внутреннему развитию», «самореализации», «постижению трансцендентности» и тому подобным свершениям, столь же заманчивым, сколь и проблематичным.

Однако я отвлёкся. Более или менее пристальное вчитывание в «автобиографические» тексты Гурджиева не оставляет сомнений в том, что большинство описанных там событий, ситуаций и «реалистических подробностей» даже не придуманы, а как бы «спроецированы» из фольклорных источников: будущий «великий чудотворец» сознательно рядится в драный халат Моллы Насреддина, перенимает его плутовские замашки, раз за разом проигрывает на слегка перелицованном материале те сцепки, которые давно уже стали чуть ли нe каноническими. Чего стоит, например, история с воробьём, которого Гурджиев перекрасил акварелью и затем с выгодой продал какому-то наивному любителю экзотических пташек. Перечитывая «Встречи с замечательными людьми», я то и дело ловил себя на мысли, что эта книга странным образом напоминает мне автобиографическую трилогию Горького: и там и тут описываются чересчур уж красочные перипетии скитаний, и там и тут реальный образ автора подменяется в одном случае фольклорной фигурой «возмутителя спокойствия», в другом — обобщенным типом «романтического босяка», явно начитавшегося Ницше; в обоих случаях, кроме того, ни одна из подробностей повествования не поддаётся объективной проверке. И Гурджиев, и Горький буквально творили себя ex nihilo, из ничего, примеривали один за другим различные сценические костюмы, меняли грим, интонацию голоса, выражение лица, походку и жестикуляцию, чтобы наиболее эффектным образом появиться наконец из-за кулис истории на её подмостках.

В писаниях Гурджиева заимствованная из Упанишад аллегория повозки и возницы соседствует с претендующими на некую «научность» или даже «сверхнаучность» таблицами «космических октав» и перечислениями свойств водорода и кислорода, составляющих якобы «двенадцать категорий материи, которые содержатся во вселенной от Абсолютного до Луны». Трудно отделаться от мысли, что Гурджиеву должны были быть знакомы, хотя бы в популярном пересказе, идеи французских энциклопедистов XVIII века — Дидро, Гольбаха, Кондильяка, Гельвеция. Доводя до крайности их вульгарно-материалистические положения, Гурджиев учил, что «...в этой вселенной все можно взвесить и измерить. Абсолютное так же материально, как Луна или человек. Если Абсолютное — это Бог, значит, и Бога можно взвесить и измерить, разложить на составные элементы, «вычислить» и выразить в виде определенной формулы».

В юности Гурджиев кое-где побывал, кое-что повидал, кое-чему научился. Успенский свидетельствует, что его наставник не только прекрасно разбирался в художественной и товарной ценности восточных ковров, но и понимал их космическую символику. Был он знаком, хотя и крайне поверхностно, и с молитвенной практикой различных дервишеских орденов, прежде всего, очевидно, с методами психофизических тренировок, выработанных суфийским братством Накшбандийа. Но если подлинный дервишеский «зикр», то есть «поминание» Бога, сопровождаемый или, вернее сказать, подкрепляемый священными «танцами», имеет целью хотя бы сиюминутное ощущение слиянности с Божеством, то «балетмейстерская» деятельность Гурджиева, впитавшая в себя некоторые, да и то чисто внешние, приемы этих «танцев», не имела ничего общего с их мистико-космологической сутью. Происходящее во время зикра «страшное и сладчайщее исчезновение в Боге и вечности» подменялось в гурджиевских «балетах» «точным воздействием на двигательные центры, искусным отключением определённых мышц, расслаблением поочерёдно левой и правой сторон тела», словом, вещами, не имеющими ни малейшего отношения даже к тому, что принято называть «духовной самореализацией». Учитель просто-напросто превращал своих приверженцев в «строй сомнамбул, движущихся взад-вперёд, влево-вправо, совершающих повороты, — совершенно синхронно, как единое тело, единая душа, один разум». Очень часто в работе с учениками Гурджиев использовал упражнение «кифф» или «ист», когда учитель восклицает: «Стоп!» — и ученик прекращает все физические движения до тех пор, пока ему не разрешат расслабиться. Но если в дервишеских орденах это упражнение «является эффективным методом освобождения от власти ассоциативного мышления и создания необходимых условий для передачи бараки» (духовного благословения), то в «педагогической» практике Гурджиева оно стало средством подавления воли учеников, превращения их в живых марионеток, послушных воле «оккультного кукловода». Он терпеливо выжидал миг, когда большинство «танцоров» окажется в особенно напряжённых, неустойчивых позах, и, видимо, наслаждался их беспомощностью, их жалким видом, когда они, превращенные в живые статуи сигналом «стоп», валились па пол, не в силах удержать равновесие. Итогом странствий и «встреч с замечательными людьми» стала для Гурджиева чисто практическая отработка врождённых паранормальных свойств. Для меня ясно, что без основательной выучки в каких-то потаённых школах «левой руки» он так и остался бы в лучшем случае деревенским колдуном, местечковым магом, умеющим разве что наводить порчу на чем-то не угодивших ему соседей да составлять рецепты приворотных зелий. Гурджиеву случалось говорить о себе в третьем лице, в том числе по поводу тех школ «левой руки», где он совершенствовал свои паранормальные свойства: «...нужно в этой связи помнить, что «чёрный маг», добрый или злой, всегда является продуктом школы». Объективные свидетельства вполне здравомыслящих людей (именно таковым был в первую очередь трезвейший и скептичнейший Петр Демьянович Успенский) говорят о том, что Гурджиев не только мог общаться со своим собеседником на расстоянии, внушать ему те или иные мысли и чувства, но и обладал способностью — также на расстоянии — вызывать у людей чисто физиологические ощущения, чаще всего болевые. Он, бесспорно, был замечательным психологом-практиком, знатоком тёмных закоулков человеческой души, опытным «дрессировщиком» людского стада, гениальным гипнотизёром, способным одновременно подчинять себе волю многих десятков людей. Более того, Гурджиев, в пору расцвета своей «педагогической» деятельности, являлся чем-то вроде живого магнита, неудержимо влекущего к себе людей самых разных уровней интеллекта, самых разных сословий, самого разного достатка. Некий Захаров, пообещавший познакомить фон Хартмана с Гурджиевым, предупреждает его: «Но здесь есть нечто, что может вас шокировать. Видите ли, принято думать, будто высшее знание даруется бесплатно. Но если вы и ваша жена хотите участвовать в «работе», вам придётся выложить некоторую сумму». Сумма оказалась, ни много ни мало, равной тысяче долларов, однако Хартман, и глазом не моргнув, согласился купить кота в мешке и при первой же встрече с Учителем осведомился, когда он может вручить ему эту кругленькую сумму. Гурджиев попросил его не волноваться: «Настанет день, когда вы — стоит лишь мне захотеть — с радостью отдадите все, что у вас есть. А пока в этом нет необходимости».

Итак, вооружившись всеми этими знаниями, навыками, магическими приемами, в начале 1910-х годов Гурджиев объявляется в Москве и Санкт-Петербурге. Утверждают, что первым делом он завёл знакомство с известным скульптором Сергеем Меркуровым, который мало-помалу начал «рекламировать» никому доселе не ведомого «кавказского мага» среди своих друзей и знакомых, склонных ко всякого рода оккультным соблазнам. И уже через год-полтора в обеих столицах тогдашней Российской империи сложились группы почитателей и обожателей Гурджиева, которые в свою очередь всячески рекламировали его в кругу близких им людей. Именно благодаря такой рекламе (а также случайно прочитанному в газете объявлению о балете «Борьба магов», поставленном якобы неким «индийцем») и познакомился с Гурджиевым Успенский, ставший на некоторое время самым близким и верным его учеником, а потом порвавший с ним по причине «личной несовместимости».

Во время бесед с учениками Гурджиев — довольно отрывочным образом — излагал им первоначала своей «доктрины», которую он называл «четвёртым путем». Первые три пути, ведущие к духовной реализации, — это, по Гурджиеву, «путь факира, путь монаха и путь йога (йогина)»: путь борьбы с физическим телом, долгий, трудный и ненадежный путь к развитию физической воли; путь веры, религиозного чувства, религиозной жертвы; путь знания, путь ума, их обогащения и развития. Все три этих пути, утверждал Гурджиев, страдают однобокостью и не могут привести ни к каким реальным результатам в деле духовного развития. «Четвёртый путь» одновременно воздействует на все стороны человеческого бытия; следующий этим путём ученик «работает» одновременно над своим физическим телом, умом и эмоциями. Цель «работы» — пробуждение, преодоление в себе косного и сонного начала, превращающего человека в живую машину, в пассивный автомат. Современный человек, учил Гурджиев, живёт во сне; во сне он рождается и во сне умирает. И, само собой разумеется, у него нет никакой души, а следовательно, и надежды на загробное существование, пусть даже самое печальное и проблематичное. Человек должен сам «выработать» в себе душу посредством ряда психосоматических упражнений, совершаемых под руководством «гуру», духовного наставника, уже успевшего сбросить с себя оковы сна. Необходимейшее условие «работы» — самоотречение, отказ от призрачной «собственной воли», полное подчинение воле наставника, который принимает на себя очень трудную задачу — чистку и починку «человеческих машин». Это условие, разумеется, не выдумано Гурджиевым: все мистики испокон веков учили тому, что нельзя сделать ни шагу на духовном пути, не отрекшись от своего ложного «я», не поставив крест на своих бесчисленных иллюзиях. Вот как писал об этом когда-то Майстер Экхарт: «Истинное и совершенное послушание — добродетель, превысшая всех добродетелей; ни одно дело, сколь бы велико оно ни было, не может без оной добродетели свершиться; равным образом, и самое малое, самое скромное дело приносит больше пользы, если исполняется в духе истинного послушания... Если, следуя путём послушания, человек отрекается от самого себя, в него входит Бог... Когда я влагаю волю мою в руки наставника моего и уже не желаю ничего для себя самого, желания Божий становятся моими желаниями».

Вся беда в том, что «четвёртый путь» Гурджиева, «путь развития скрытых способностей — это путь против природы, против Бога». Рене Генон, антипод Гурджиева и в духовном, и в чисто человеческом смысле, не уставал повторять, что заслуживает доверия лишь тот «наставник мудрости», который принадлежит к определённой легитимной конфессии, исповедует догмы и исполняет обряды той или иной религии; все прочие — в лучшем случае шарлатаны, в худшем же — лжепророки, которые, по словам Евангелия, приходят к нам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. Гурджиев не исповедовал никакой религии и никаких обрядов не исполнял, в отличие от того же Генона, ежедневно творившего зикр в каирской мечети Абу-ль-ала-аль-Маари. «Противобожие» кавказского мага выражалось не только в многочисленных, подчёркнуто кощунственных рассуждениях на темы Нового Завета (взять хотя бы его утверждение о том, что во время Тайной вечери ученики Христа ели и пили не хлеб и вино, претворенные в Плоть и Кровь Спасителя, а каннибальствовали, пожирая физическую Плоть Христа и запивая её Его Кровью), — «противобожие» это получило своего рода «теоретическое» обоснование в толстенном графоманском опусе Гурджиева под названием «Рассказы Вельзевула своему внуку».

Стоит, пожалуй, хотя бы вкратце охарактеризовать эту книгу, поскольку она даёт некоторое представление о масштабах гурджиевского «мифотворчества».

Начать с того, что эта «космическая эпопея» относится к разряду произведений, которые принято называть «нечитабельными». Чудовищный синтаксис, бесконечные занудные повторы, множество громоздких неологизмов, которые невозможно произнести вслух, не сломав себе при этом язык, беспрестанные и почти болезненные потуги на юмор, то и дело сквозящее между строк идиотическое и недостижимое желание переплюнуть Рабле, Свифта и Вольтера — всё это способно отвратить от «Вельзевула» самого храброго читателя. Приведу, в виде иллюстрации, всего один небольшой пассаж. «Итак, мой мальчик, — (обращается бывший космический мятежник к своему внуку), — главной особенностью «Вездесущего Окиданока», в данном случае, является то, что процесс «Джартклом» происходит в нём внутри организма каждого существа, но не от пребывания в контакте с эманациями какого-либо большого космического сгущения; факторы эти для этого процесса в организмах существ являются результатами либо сознательных процессов «Партдолг — обязанность» самих существ — об этих процессах я подробно объясню тебе позднее, — либо того процесса Самой Великой Природы, который существует во Вселенной под именем «Каркулионарниан-актуализация», что значит «Получение-требуемой-полноты-вибраций-путем-приспособления».». И таким — или даже ещё более «изысканным» — языком написана вся книга! Если же всё-таки удается прочесть эту ахинею хотя бы «по диагонали», оказывается, что суть её сводится к немногим — и довольно незамысловатым — положениям. «Великий Вельзевул», как его именует автор, пострадавший за «вмешательство в то, что его не касалось», оказывается величайшим мудрецом, а кроме того, талантливым «космическим администратором», наблюдающим за порядком в захолустной солнечной системе «ОРС», в которую входит планета Земля. Земляне, люди, или, по терминологии Вельзевула, «трёхмозговые существа», — всего лишь несовершенное подобие его собратьев: «Внешние покровы трёхмозговых существ этой планеты Земля близко походят на наши собственные, только, прежде всего, их кожа немного тоньше, чем наша, и затем, во-вторых, они не имеют хвоста, а их головы без рогов. Наихудшее у них — это их ноги, а именно то, что они не имеют копыт...» Впрочем, когда-то люди всё-таки имели хвост и, соответственно, обладали куда более здравым рассудком, чем их теперешние потомки; но случилось так, что в незапамятные времена некая «Высочайшая Комиссия», состоявшая из «Ангелов и Архангелов» (надо полагать, ангелов падших, служителей Вельзевула), внедрила в основание хвоста «трёхмозговых существ специальный орган, с таким свойством, чтобы <...> они воспринимали реальность шиворот-навыворот». Впоследствии этот орган (Вельзевул называет его «кундабуфером») был удалён, но люди так и остались жалкими полуавтоматами, лишёнными воли и разума, — их единственное спасение в том, чтобы довериться мудрости Вельзевула, принять его учение, гласящее, что «весь наш мир и, конечно, люди в нём — ни что иное, как иллюзия, и что подлинность и реальность мира являются «мозолью», и, кроме того, мозолью, растущей на большом пальце нашей левой ноги. Кроме этой мозоли ничего не существует в мире, всё только кажется этим «психопатам-в-квадрате».

Таким образом, глубинный слой «философии» Гурджиева представляет собой не что иное, как примитивнейшую форму сатанизма: Бог, или, как выражается Вельзевул, «Его Бесконечность», не озабочен поддержанием миропорядка и вообще никак не проявляет себя; Космосом управляют подозрительные «комиссии», по своей воле перекраивающие как Вселенную, так и человеческую природу: их путь — это, как мы помним, «путь против природы, против Бога». Читая «Рассказы Вельзевула своему внуку», нетрудно заметить, что в образе главного героя автор вывел самого себя — вывел таким, каким бы он был, если бы «Его Бесконечность» даровал ему власть не над жалкой группой «психопатов-в-квадрате», а над всем человечеством, над всей Землёй.

Вопреки бесчисленным измышлениям, приписывающим Гурджиеву контакты с заправилами Третьего рейха, никаких достоверных фактов, подтверждающих это, не существует. Он довольствовался абсолютной властью над угодившей в его хитроумные тенёта «паствой», которую разминал в бесформенную массу, лепил из неё то, что ему было нужно, выжимал из неё все соки. Доктор Янг, один из цитируемых Повелем «свидетелей обвинения», изумляется тому, «какой власти может достигнуть человек, обретая магические атрибуты «Всемогущего Отца» или проецируя на окружающих свой, по терминологии Юнга, магический архетип. В результате подобного переноса люди теряют способность к критике, ибо и сами бессознательно стремятся подменить Учителя Отцом. «Гуру», как называют в Индии учителей, всегда прав. Он непогрешим. Каждый поступок мага имеет тайный, сокрытый от всех смысл». Лишь редкие люди, соприкоснувшиеся с Гурджиевым, находили в себе достаточно духовных сил и здравого смысла, чтобы трезво оценить его истинный характер и цели его деятельности. Учение Гурджиева, пишет один из таких здравомыслящих «свидетелей», — это «нечто путаное, сомнительное, эклектичное, как если бы метеоролог основывался одновременно и на теории электричества, и на вере в Юпитера». «Это совсем не тот чудотворец, который нам нужен, — вторит ему другой, — а какой-то антихрист, чудотворец навыворот, соблазнитель». Предлагаемый им «четвёртый путь» — это путь тупиковый, «дорога в никуда»: «нетрудно догадаться, что добровольно вставший на путь от «механического существования» к «истинному бытию» рискует окончательно порвать свои связи с миром, причём ничего не получив взамен». Непричастные к «педагогической» практике Гурджиева люди, посетившие балетные представления его «труппы» в Америке — это было в конце 20-х—начале 30-х годов, — единодушно отмечали ирреальный, фантасмагорический характер этих зрелищ, действующими лицами которых были как бы уже и не люди, а расчеловеченные существа, живые марионетки вроде тех, которых изобразил Владимир Ковенацкий на литографии, упомянутой в начале этой статьи. Иногда, в редкие миги просветления, ученики Гурджиева сознавали цену, заплаченную ими за причастность к его «доктрине» , за способность «точного воздействия на двигательные центры и глубокого осознания собственного тела». «Мы выходили с этих сеансов разбитые, но освобожденные от нашего обычного «я»... — свидетельствует один из них. — Точнее говоря, мы чувствовали себя расчеловеченными». «Теперь я окончательно понял, что такое Гурджиев и его «Институт», — вторит ему другой. — Там тебе постоянно попадаются отметины копыт и рогов». А третий подытоживает все эти горькие прозрения в замечательной формуле, использованной в заголовке данной статьи: «Я не без некоторого восхищения считал нашего учителя маленьким кузеном Люцифера...»

Так кто же он такой, этот уроженец Закавказья, завсегдатай парижских кафе и нью-йоркских салонов, опутавший весь мир сетью своих «школ» и «групп»?

Ответ на этот и на многие другие вопросы читатель найдет в широко документированной и блестяще написанной книге Луи Повеля «Мсье Гурджиев», уникальном своде сведений о жизни и учении одного из самых загадочных ересиархов всех времён и народов.

Не имеет смысла касаться, даже вскользь, подробностей деятельности Гурджиева после его переезда в Европу, поскольку они досконально изложены в книге Повеля, причем изложены с различных, подчас взаимоисключающих точек зрения, благодаря чему создаётся достаточно объективный, стереоскопически объёмный образ загадочного человека, именовавшего себя «Тёмным», «Чёрным греком» и, наконец, просто «Учителем танцев». Скажу лишь, что «бытовая обстановка» и «производственная практика» в Авонском Аббатстве в Фонтенбло близ Парижа, где окончательно обосновался Гурджиев со своими учениками в начале 20-х годов, могут, в известной степени, служить прообразом тех зловещих перемен в жизни русской деревни, да и всей России вообще, которыми десятилетие спустя закончилась проводившаяся Сталиным «коллективизация». Знакомясь со «свидетельствами» людей, добровольно пошедших в рабство к Гурджиеву, отдавших ему все свои сбережения, обрекших себя на тяжкий и бессмысленный труд в Аббатстве, невольно вспоминаешь не только о «колхозных буднях», но и о трагических подробностях постройки Беломорканала. «Этому тяжкому труду, — пишет доктор Янг, — мы посвящали тринадцать-четырнадцать часов в сутки. Перед нами стояла единственная задача — преодолевать трудности, совершать усилия... Нередко после занятий Гурджиев опять отправлял нас на строительные работы, и мы трудились до двух-трёх часов утра при свете прожекторов, прикреплённых к балкам. Мы никогда заранее не знали, во сколько нас отпустят спать... Случалось, что нам за неделю удавалось поспать всего три-четыре часа, а бывало, что и один. Дни напролёт приходилось копать, рыхлить землю, возить тачку, пилить или рубить деревья; нередко наутро так деревенели руки, что пальцем не пошевельнёшь. Попробуешь сжать кулак — пальцы так сами и распрямляются с сухим треском». Пусть читатель, знакомый с «Архипелагом» Солженицына, ещё раз перелистает главы, посвящённые строительству «Беломора», и поразится сходству обстановки на этой «стройке века» с обстановкой, царившей в «Институте гармоничного развития Человека» в гурджиевском Аббатстве: «Вдруг объявляется штурмовая ночь... Как раз к концу рабочего дня ходят по комнатам культвоспитатели и штурмуют!. В апреле — непрерывный штурм сорокавосьмичасовой — ура-а!! — тридцать тысяч человек не спит!»

Трудно отмахнуться от фантастической и в то же время вполне правдоподобной гипотезы о том, что Сталину могли быть знакомы — по донесениям разведки или по слухам, доходившим с Запада, — сведения об успехах его однокашника по Тифлисской семинарии по части «коллективизации», «штурмовщины» и «перестройки сознания». Ведь, собственно говоря, оба «кавказских мага» в разных условиях и с разными целями занимались одним и тем же: расчеловечиванием своих подданных. И тот из них, который проводил это «мероприятие» в масштабах целой страны, мог учитывать более скромный, но от того не менее эффективный опыт своего предшественника. Гурджиев стал прямым или косвенным виновником смерти всего нескольких своих «адептов», в числе которых следует особо упомянуть замечательную новозеландскую писательницу Кэтрин Мэнсфилд, скончавшуюся от туберкулёза в хлеву Авонского Аббатства. Сталин, как известно, загубил миллионы человеческих жизней. Но гибель одного человека ничуть не менее трагична, чем гибель целого миллиона. И ответственность за неё в обоих случаях можно считать одинаково тяжкой. В одной из глав своей «Розы мира» Даниил Андреев описывает открывшиеся ему в видениях картины посмертных мытарств Сталина, этого демонического существа, «питавшегося всю жизнь испарениями страданий и крови». Никто до сих пор не поведал нам, каково было — и продолжает быть — посмертие Георгия Гурджиева, питавшегося праной, жизненной энергией своих жертв; скорее всего, оно менее ужасно, чем запредельная участь Сталина, но ясно одно: развоплотившись, он, насмехавшийся над религиозными истинами, заменявший их собственными сомнительными домыслами, прижизненно олицетворявший себя с Повелителем мух, бесовским князем Вельзевулом, не мог не повстречаться с героем своей книги воочию, а уж что там между ними произошло — об этом мы судить не вправе.

Нам важно другое. Группы, подобные гурджиевской, «учения», более или менее схожие с учением «Тёмного учителя танцев», множатся теперь по всему миру. Совсем недавно мы стали свидетелями бурной деятельности двух таких групп — «Богородичного центра» и «Белого братства». Подробности, которые сообщались об обеих этих сектах в периодике, достаточно красноречивы. «Белые братья врывались в православные храмы, срывали богослужения». Их лозунги — «Православные церкви — прибежище дьявола, помойки», «Попы — служители Сатаны», «Время Библии прошло, читать её не нужно». Вот всего несколько цитат, характеризующих деятельность сект: «У людей отбивают сознание, мозг, кодируют их... Игорь Ирину сделал зомби, превратил в свою игрушку живую... Из моего ребёнка сделали робота, выполняющего грязную работу...» Знакомая картина, не правда ли? Не тем же ли самым — только более изощренно и умело — занимался в Авонском Аббатстве Георгий Иванович Гурджиев?

В конце своей книги Луи Повель приводит притчу об обезьяне и калебасе, пустой тыкве, в которую насыпаны орешки. Глупая обезьяна суёт лапу в калебас, прихватывает горсть орехов и не разжимает пальцы даже тогда, когда хитрый охотник, придумавший эту уловку, безо всяких усилий берёт свою добычу живьём. «Теперь мне стало ясно, — продолжает автор, — что учение Гурджиева, точнее даже, эзотерика как таковая, необходима человеку, который в наше сложное время стремится обрести истинное бытие. Однако надо научиться избегать ловушек. Ими могут стать нынешние, с позволения сказать, «эзотерические» сообщества. А среди них гурджиевская группа — едва ли не самая жизнеспособная и привлекательная. Стоит пощупать, изучить насыпанные в тыкву орешки, но тут же отдернуть руку. Именно к этому я и хочу вас призвать, завершая мою книгу: побыстрее отдёрните руку.

Бог с ним, с «магом Гурджиевым», как его называл Хаксли, забудьте о странном мире гурджиевских «групп», где царит духовная тирания, где издеваются над чувствами, о грандиозных посулах посвящённым. Короче говоря, обо всём этом подземном мире, на котором лежит чёрное заклятие. Если ты истинно мудр — а мой читатель именно таков, — поскорей переключи свое внимание на окружающий мир, и к тебе вернутся и свобода, и здравый смысл. Следуй тем же путём, которым идет всё человечество, ведь ты являешься его частью».

Мне нечего прибавить к этому мудрому совету Луи Повеля.
В заключение хотел бы только сказать несколько слов об авторе книги, с которой вы сейчас познакомитесь.

Луи Повель родился в 1920 году в семье ремесленника и с малых лет стал проявлять интерес к тем сторонам жизни, которые он впоследствии окрестил «фантастической реальностью», назвав её описание «фантастическим реализмом».

Свою трудовую карьеру Повель начал с должности учителя, затем овладел профессией журналиста, сотрудничал в газетах «Комба», «Фигаро литтерер» и «Каррефур», был близок с Альбером Камю. Став одной из влиятельнейших фигур французской прессы, он в 1961 году предпринял издание собственного журнала «Планета», направление которого как нельзя более соответствовало его парадоксальным теориям о «фантастической реальности». В те же 60-е годы Повель руководил серией «Литература и традиция», выходившей в издательстве «Ла коломб». В этой серии, в частности, было издано почти полное собрание сочинений австрийца Густава Май-ринка. Венцом творческого пути Луи Повеля стало вручение ему ордена Почетного легиона Франции.

Луи Повель — человек в высшей степени незаурядный. Будь он не младшим современником, а ровесником Гурджиева, познакомься он с «великим чудотворцем» лет на сорок раньше, тот, как мне кажется, не преминул бы набросать его портрет в своей автобиографической книге «Встречи с замечательными людьми».

Но как младший современник Гурджиева, известный романист, журналист, издатель и общественный деятель, знаток всякого рода подспудных духовных течений XX века, Луи Повель взял на себя труд собрать наиболее интересные свидетельства о Гурджиеве и представить их на суд публики, сопроводив комментариями и личными воспоминаниями о встречах с этим поистине незаурядным человеком.