Вот и подходит к концу наша переписка, мой тибетский визави. Отправляю своё последнее послание.

Ты пишешь, что тебе не даёт покоя один-единственный вопрос, который представляется самым главным, самым существенным. Если сейчас так много хороших поэтов, то почему же нет гениев?

Отвечу на это так: дело не в поэтах и не в их стихах. Дело в социальном контексте, в котором оказываются поэты и стихи.
Я начал нашу переписку с Осипа Мандельштама и Даниила Хармса, ими же её завершу. Мандельштам и Хармс были замечательными и чрезвычайно значимыми поэтами. Сейчас тысячи авторов пишут «под Хармса» и «под Мандельштама» — но никому от этого ни жарко, и ни холодно. Хотя они, в общем, пишут то же, что некогда писали Хармс и Мандельштам — однако их тексты пребывают вне контекста «эпохи Хармса» и «эпохи Мандельштама» и, стало быть, социально бессмысленны.

Гений — талантливый поэт, который в наивысшей степени интересен обществу. Не-гений — талантливый поэт, который обществу не интересен.

Социокультурное поле во все времена (и в наше время тоже) полно «чудесных зёрен», «живых точек роста». Если государство и (или) общество их стимулируют, на этом поле вырастает богатый урожай. Если не стимулируют, «зёрна» сгнивают, так и не давая всходов. В советское время государство и общество стимулировали поэтические «точки роста» (отчасти совместно общие, отчасти — в пику друг другу — разные). Ныне «нет гениев» оттого, что ни государство, ни общество не заинтересованы в стимулировании «точек роста». А напрасно.

Я обещал тебе говорить только о поэзии, но не о политике. Сейчас придётся изменить этому обещанию…

…Наше государство добилось неплохих результатов на культурном фронте. Беда в том, что все эти результаты пребывают в пространстве «популярной культуры», то бишь «попсы». А у «попсы» есть один недостаток: она «галимая». «Попсу» все охотно потребляют, но воевать за неё никто не пойдёт. В дискурсе же «высокой культуры» (и, в частности, в дискурсе «высокой поэзии») наше государство абсолютно безоружно.

История повторяется. В начале ХХ века Российская Империя была богатой и могущественной державой — с сильной экономикой, с армией и полицией, с мощной образовательной системой, с надёжной церковной опорой, с уже успевшей сформироваться «популярной культурой»; даже профессиональные масс-медиа у власти имелись (достаточно назвать «Новое время»). Не было у неё лишь одного — каких-либо рычагов и инструментов в сфере «высокой культуры». Все хорошие поэты (исключая только, может быть, Бориса Садовского) были «против царя»; когда же они временно шли «за царя» (как в самом начале Первой Мировой), то моментально превращались в «попсовиков». Вспомни, какую чудовищную ура-патриотическую лажу стал гнать в 1915-ом году изысканнейший Фёдор Сологуб, и это не случайно: у тогдашнего патриотизма не было никакого другого языка, помимо казённо-попсового. И что же? Режим Романовых обрушился в три дня. Именно потому, что все хорошие поэты были против него?

Сейчас у нас есть парадигма «высокой поэзии», выстроенная на «толстожурнальной» структуре. И она заражена компрадорщиной в такой степени, что страшно подумать (вспоминаю, какие антироссийские художества выделывали наши присяжные пиитические мэтры во время «осетинской кампании августа 2008-го года»).

Я сейчас говорю отнюдь не о «запретах и репрессиях». Как известно, карандашную линию можно сделать короче, не стирая её, а всего лишь нарисовав рядом другую, более длинную линию. Если имеет место быть «высокая поэзия», настроенная в общей массе антигосударственно, значит власть должна сформировать себе вторую, параллельную «высокую поэзию», настроенную, хотя бы, нейтрально.

Это необходимо ещё и потому, что старенькая «толстожурнальная» система уже не справляется со своими обязанностями. «Вертикальная мобильность» в нынешней литературной ситуации крайне низка. Несколько поколений российских поэтов оказались выброшены на свалку забвения. Мне негде рассказать о моих трагически погибших (убитых) друзьях и знакомых, о поэтах моего поколения — о краснодарце Максиме Максименко или о Максиме Медведеве, майкопчанине, переехавшем в Хабаровск. Ни в «Новом литературном обозрении», ни в «Арионе», ни в «Воздухе» мне сделать это не дадут. Стало быть, нужно, чтобы где-то я бы смог отдать дань их памяти. Пусть же это «где-то» мне обеспечит государство.

Предвижу возражение: но ведь уже были неоднократные поэтпроекты, исходившие от разных структур государства и закончившиеся полным фиаско. Отвечу так: они и не могли завершиться иначе, поскольку все были отданы на откуп чиновникам (федерального или местного уровня).

Нет, не то чтобы я был категорически настроен против чиновничества как класса. Дело в другом. В первом письме я сказал о том, что современная поэзия, увы, превратилась в самозамкнутую субкультуру. Подавляющее большинство людей пребывает вне данной субкультуры, оно не разбирается в нынешней поэзии. Чиновники — из того самого большинства. Чиновники не просекают фишку — в такой же мере, в какой фишку не просекают все остальные непосвящённые (дворники, слесари, милиционеры, продавщицы и т. д.). Дай волю министру, мэру, префекту или супрефекту, сделай его председателем жюри поэтического конкурса — и все преференции достанутся… В лучшем случае, самому понятному тексту, то есть —попсе— или «полупопсе», < какому-нибудь «русскому шансону». В худшем случае, родственникам и приятелям «нужных людей» (то есть почти стопроцентно — махровой графомании).

Стало быть, нельзя не обойтись без одной важнейшей социокультурной фигуры. Назову её — «эксперт».

Эксперт — это человек, который, во-первых, лоялен к нашему государству. А во-вторых, который разбирается в современной поэзии и способен отличить Айзенберга от Вексельберга. Я прямо сейчас, с ходу могу назвать тебе несколько десятков подходящих кандидатур в эксперты (воздержусь от этого только потому, что у этих людей — сложные отношения друг с другом, и, обнаружив свои имена в моём списке, они сообща обидятся на меня).

Я против того, чтобы набирать «экспертов» исключительно из «либералов» или только из «патриотов». На мой взгляд, конфликт между «либералами» и «патриотами» к настоящему моменту исчерпал себя, выгорел. Вменяемые люди есть и среди «либералов» (не страдающих компрадорством и русофобией), и среди «патриотов» (свободных от болезненной ксенофобии). Одни поклоняются Бродскому, другие Рубцову; одни ценят Ахмадулину, Кушнера и Кенжеева, другие — Сырневу, Соколкина и Тюленева — и не думаю, что первые и вторые не найдут языка меж собой. Владимиру Бондаренко и Валерию Шубинскому нечего делить, и потому они способны понять друг друга и совместно выработать общую экспертную линию, равно приемлемую для всех сторон.

Я вообще против излишней «политики» в проекте «второй высокой поэзии». Есть огромное множество «живых точек роста» — симпатичных безвестных поэтов — модернистов и традиционалистов, верлибристов и силлабо-тоников — в Майкопе, в Краснодаре, в Красноярске, в Иркутске, в Омске, во Владивостоке, в Воронеже, в Смоленске, в Калининграде, в Екатеринбурге и в Перми, да хоть в Москве и в Петербурге. Они ждут очереди напечататься в толстых журналах, а очередь всё не подходит; «толстожурналье» ублажает компрадоров и их избранников, так что своей очереди поэтам-бедолагам приходится ждать аж до морковкина заговенья. В подавляющем большинстве все эти поэты не пишут о политике; они всего лишь хотят быть публикуемыми и обсуждаемыми. Пусть же государство (при содействии экспертов) исполнит их желание.

Не обязательно «вторая высокая культура» должна осуществляться через государственные программы и издания. Возможны частные бизнес-проекты разного рода (ведь «Северная пчела» и упомянутое выше «Новое время» были частными изданиями, кстати, приносившими своим хозяевам гигантскую прибыль).

Сейчас вся поэзия (помимо «попсовой») пребывает в плачевном состоянии. Изысканные виртуозы рифмы и корявые графоманы сближены крохотными тиражами своих сборников. Книга ужасного поэта выходит пятьюстами экземплярами, и книга замечательного поэта выходит пятьюстами экземплярами. Но подобное положение дел поддаётся исправлению. На первых этапах некоторые разработки в области «второй высокой поэзии» может спонсировать государство. Допустим, с нуля раскручивается новый, доселе никому не известный поэт — его фамилия постоянно упоминается в рекламе на государственных телеканалах и в ток-шоу; через некоторое время сборник стихов этого поэта выходит тиражом в сто тысяч экземпляров. А некоторые парадигмы современной поэзии — это, говоря между нами, самый настоящий Клондайк. Взять, хотя бы, тот самый «новый романтизм», о котором я рассказывал тебе в предыдущем письме. Издатель, который сумеет правильно разработать поэзию «новоромантиков», озолотится.

Призываю ли я к тому, чтобы государство «назначало гениев» (как это практиковалось в советские времена)? Не совсем так. Видишь ли, итоги советско-партийного менеджмента в сфере поэзии оказались весьма противоречивыми. Очень многие поэты того времени выбились в гении вопреки этому менеджменту.

В триумфе Владимира Высоцкого советское государство нисколько не повинно. Высоцкого делало «Высоцким» советское общество, а государство — мешало обществу в этом. Однако стал бы Высоцкий «Высоцким» — без Союза Писателей СССР, без Евтушенко и Вознесенского?…

Нынешнее российское общество способно рождать поэтов в больших количествах, но оно не способно интересоваться поэтами. Современное социокультурное поле вытоптано, убито ботинками и сапогами. На этом поле поэты — «чудесные зёрна», «живые точки роста» — не прорастают. Если российское государство желает выжить, оно должно оживить это поле, вспахать и вскультивировать его. Пускай даже ради того, чтобы общество заинтересовалось бы некоторыми поэтами вопреки установкам государства. Ибо без гениев жить тяжело.

Насколько стиль и настроение письма соответствуют тому, каким именно должно быть последнее письмо, настолько высказанные в нём мысли нарушают впечатление от жанра литературного письма. Как художественный приём эти полунаивные «советы государству» рассматривать нельзя, и как здравые мысли — тоже. Однако если вспомнить о романтизме в новом столетии, то возникает образ, который понравился бы самому Де Куинси. «Гений — талантливый поэт, который в высшей степени интересен обществу». Само столкнолвение слов гений и талантливый, друг друга не переносящих, говорит о чудовищной складке, муке, переживании. Ломаная, почти нелепая форма определения, вопль — много больше говорит об отсутствии гения, чем любой последовательный анализ. В этих письмах в Тибет выражен самый нерв, противоречие всех текстов о поэзии. Анализ врёт, даже если он точен. Записанные в изысканной форме движения души кажутся несерьёзными. И это движение: как писать о поэзии сейчас (чтобы она в высшей степени стала интересна обществу) — идёт через все письма Тибет и является их достойным завершением. Но — всему виной романтизм — стоит ли заинтересовывать это общество? Гений невозможен без признания. Но степень и область этого признания определять не человеку.
ЧНБ.

КИРИЛЛ  АНКУДИНОВ
на Середина Мира

на середине мира

междуречье

гостиная

кухня

корни и ветви

город золотой

новое столетие